Проза вмешивается в спор

Работу XXIV партийного съезда отличает широкий и смелый марксистско-ленинский анализ современного состояния советского общества, современного этапа развития социализма; причем этот этап рассматривается не как простое продолжение прошлого, а как период, во многом качественно новый, обладающий своими специфическими чертами, выдвигающий особые задачи, проблемы. Образцом такого анализа является, например, тот раздел Отчетного доклада ЦК КПСС, в котором говорится об особенностях современного этапа экономического развития страны по сравнению, скажем, с 30-ми годами.

Мне думается, что этот дух исследования переживаемого нами исторического момента может и должен передаться критике, занятой изучением современного художественного процесса. То серьезное внимание, которое съезд уделил критике как необходимому и очень ответственному звену в жизни литературы и искусства, шире – всего нашего общества, нас ко многому обязывает.

Сегодня от критики требуется не «повторение пройденного», не вариации знакомых, испытанных и выверенных положений, приспособляемых к новым литературным явлениям, но подлинная партийная смелость, предполагающая широкую концептуальность, выдвижение новых мыслей и проблем, активное вмешательство в обсуждение самых острых и существенных вопросов нашей общественной, культурной, духовной жизни.

Интересно, что эти насущные задачи критики в какой-то мере совпадают с тенденциями, постепенно намечающимися в самой литературе, которая все чаще становится на путь открытого и своеобразного публицистического вмешательства в жизнь. Действительно, журнальная проза последних лет, как правило, внутренне публицистична, она стремится энергично вмешаться в критические споры, в обсуждение актуальных проблем современной общественной жизни, особенно тех, которые связаны с нравственным, духовным миром человека. И такая форма развития беллетристики, естественно, порождает целый ряд вопросов. Самое важное тут определить: что хочет сказать проза? Каковы основные посылки ее вмешательства в публицистические споры последних лет?

Повесть В. Липатова «Серая мышь» («Знамя», 1970, N 12) изображает крупным планом будничную и страшную картину; путь четырех пьяниц по воскресному поселку, путь целеустремленный и замкнутый, от одной выпивки к другой, все к новым и новым стадиям опьянения, выписанным почти с медицинской достоверностью. Поистине это путь «в никуда», замкнутый круг, полный физический и нравственный распад личности, добровольное самоубийство, происходящее среди бела дня, на наших глазах.

Вот что, однако, интересно. В повести совершенно отсутствует упрекающий призыв к общественности, которая «недоглядела», «упустила», «прозевала» и т. д.; напротив, люди вовсе не равнодушны к алкоголикам, они смотрят на них «с жалостью и ужасом», «с состраданием и виной»; их укоряют, им грозят, готовы жестко и в то же время заботливо распорядиться их судьбой. Нет в «Серой мыши» также и упора на среду, которая довела героев до жизни такой; пьяницы подчеркнуто, даже тенденциозно выключены из нормальной жизни Чила-Юл, радостной, здоровой, почти идеальной в глазах автора; они для него «мрачное пятно на чистом и светлом разноцветье воскресного поселка». Упорно переключает автор читательское внимание от внешних обстоятельств внутрь скудных переживаний своих героев; и делает он это не для того, чтобы, как об этом писал В. Росляков в «Литературной газете», снять вину с общественности и переложить ее на плечи самих жалких пьяниц, а чтобы доказать, что причину душевного краха надо искать не вне, а внутри человека. В. Липатов подробно анализирует мотивы, приводящие его героев в пьяную компанию; и оказывается, что они для каждого свои, индивидуальные. Для одного водка – единственное средство преодолеть тупую озлобленность на жизнь и людей, в которой, кажется, навсегда застыла его душа, и хоть на время превратиться в «блаженно-красного, счастливого собой и опьянением, всем миром и друзьями». Другой, бывший офицер-фронтовик, приученный войной к безраздельной и пьянящей власти над людьми, во хмелю высвобождает мстительную злобу за послевоенное унижение. «В глазах Ванечки блестели все фронтовые ордена и медали, выглядывала из них вся его послевоенная мелконачальственная жизнь, сверкал огонь до сих пор не погасшей жажды командовать, приказывать, увольнять». Третий, юный добряк, тянется к пьяной компании потому, что он чужой здесь и испытывает потребность в общении с людьми, в душевной близости с ними, в заботе о них: «…Ему нравилось ходить с ними по улицам, доставать деньги, слушать приятелей, когда они напьются, мирить их, когда поругаются, а потом провожать заботливо домой. На это у Витьки уходило целое воскресенье, ему никогда не бывало скучно, и он уже со вторника ждал, когда же придет воскресное утро». Так или иначе, но в порочном круге пьяного дня каждый из них проявляет и утверждает себя как личность; и это страшнее всего, ибо замыкает гибельный круг, предвещая трагический финал. С этим связана легенда о серой мыши, рассказанная бывшим директором шпалозавода, ныне неизлечимым алкоголиком Семеном Баландиным. Хулиган и пьяница внезапно переменился – и не из-за угроз, взысканий или поощрений, а потому, что «мышь увидал»: «из норки вылезла… видно, как под кожей сердце бьется… хвост тонкий, членистый, как у ящерицы…». Человек сложен, и далеко не всегда можно предсказать, когда в нем наступит внутренний сдвиг; скорее всего он и наступит внезапно, под влиянием неожиданного толчка, интимного, внутреннего открытия, понятного только данному человеку. Только так, изнутри, может произойти нравственное возрождение личности, и беда гибнущих героев не в том, что их некому спасти, а в том, что они не могут спасти себя сами: их души еще не готовы к возрождению.

Искать первопричину конфликта не вне, а внутри героев – такова тенденция повести. Тенденция эта достаточно распространена в современной прозе; о ней писал В. Камянов в статье «Эвклиду – Эвклидово» («Вопросы литературы», 1969, N 4), когда отмечал резкое повышение интереса к идеально-духовной сфере человеческой жизни, к решению «вечных», «детских» вопросов индивидуального бытия. Но эта тенденция и не бесспорна; в том же номере журнала А. Марченко возражала В. Камянову: содержание сколько-нибудь значительного литературного образа несводимо к идеально-нравственным сферам; нравственное вне социального – отвлеченность, «вакуум»; полноценный анализ характера возможен только на социально-исторической основе. В ее трактовке Иван Африканович Дрынов как сложный и противоречивый тип русской народной жизни оказался гораздо более убедительным, чем тот же Дрынов как нравственный идеал писателя, как образец «грамотного обращения с жизнью».

Вопрос о соотношении нравственного и социального в жизни, в литературе, в критической мысли сегодня находится в центре литературных споров; в этом плане, например, развертывалась дискуссия о «Белом пароходе» Ч. Айтматова, о «Соленой Пади» С. Залыгина. Чем явственней литература сосредоточивает внимание на духовной жизни личности, тем настойчивее стремится критика предупредить о бесперспективности противопоставления личного и общественного, об идейно-художественном тупике, в который может привести «психологизм ради психологизма». Г. Белая писала не так давно в статье «О современной критике» («Звезда», 1970, N 11): «Не в традициях русского общественного сознания абсолютизировать личность. Гораздо органичней для него рассматривать личность как «момент», когда «я»»прорезывается из рода, как росток». И культивирование в личности индивидуального «я» еще никогда не способствовало, как мы знаем, духовному росту самой личности, взятой в полном объеме ее индивидуального и общественного сознания».

Действительно, в «Серой мыши» герои убедительны лишь постольку, поскольку в каждом из них есть приметы определенного социального типа, социальной драмы; лишенный этих примет, наделенный лишь признаками физического и духовного распада Семен Баландин – фигура как раз наименее удавшаяся – условная, мелодраматическая. «Выключение» пьяниц из жизни поселка, в котором все далеко не так уж идиллично и благополучно, как это хочет показать автор, – тоже в достаточной мере условно и публицистично; к этому еще придется вернуться.

И все же подчеркнутое внимание автора к личности, даже в самой своей публицистической заостренности, вовсе не сводится к антиномии «личность – общество». Здесь совершенно другое стремление, а именно: подчеркнуть, что проблема личности в наши дни есть особая, автономная, общественная проблема. Фиксируя внимание лишь на возможном разрыве индивидуального и общественного, не замечая социальной природы самого этого повышенного интереса к личности, мы рискуем не понять многого в современной прозе; ибо все говорит нам о том, что нравственная жизнь личности и есть тот особый, специфический угол зрения, под которым стремится сегодня литература рассмотреть современную общественную жизнь, исследовать ее, активно в нее вмешаться… Нам пора уже отвыкать от взгляда на нравственные проблемы как на нечто второстепенное и неглавное, находящееся на заднем плане нашей действительности; жизнь развивается таким образом, что как раз эти проблемы и выдвигаются сегодня на передний план.

Материалы XXIV съезда явственно демонстрируют этот повышенный интерес к нравственной сфере жизни современного общества, к проблемам, связанным с человеческой личностью. Даже в Директивах съезда по пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР, документе, казалось бы, чисто экономическом, особо указывается, что выполняют хозяйственные планы люди и что в конечном счете успех всего народного хозяйства зависит от роста производительности труда на каждом рабочем месте. Отчетливо эта связь между уровнем развития личности и задачами материально-технического прогресса в обществе подчеркивается в Отчетном докладе ЦК КПСС. Тов. Л. И. Брежнев неоднократно обращает внимание на «субъективные факторы» в нашей социальной и экономической жизни, на развитие личности «как главной производительной силы общества». «Специальные знания, – говорится в докладе, – высокая профессиональная подготовка, общая культура человека превращаются в обязательное условие успешного труда все более широких слоев работников». А это в свою очередь зависит от удовлетворения материальных и духовных потребностей людей, от моральной атмосферы внутри общества. Генеральный секретарь ЦК КПСС говорит о большой работе партии, направленной на то, «чтобы создать такую моральную атмосферу в нашем обществе, которая способствовала бы утверждению во всех звеньях общественной жизни, в труде и в быту уважительного и заботливого отношения к человеку, честности, требовательности к себе и к другим, доверия, сочетающегося со строгой ответственностью, духа настоящего товарищества».

Проблема личности, ее культурного, духовного облика самою жизнью сегодня выдвигается на передний план как один из важнейших факторов социального развития. Отсюда идет и все возрастающее внимание литературы к тем сложным, порой противоречивым процессам, которые связаны с духовной жизнью современника в условиях бурного научно-технического прогресса и роста материального благосостояния людей.

Герой рассказа В. Шукшина «В профиль и анфас» (сборник «Земляки», «Советская Россия», 1970) на первый взгляд является вариацией уже знакомого нам по новеллам Ю. Казакова типа «перекати-поле», бродяги, человека без цели и стержня. Ничего ему пока не удалось: распалась семья, приехал в деревню к матери – поругался с начальством, права отобрали; работать на свинарнике не хочет и вот опять собирается в путь, не чувствуя никакой радости и душевной крепости перед дорогой. Работа не радует его; он не видит смысла в ней: «А я не знаю, для чего я работаю… Вроде нанялся, работаю. Но спроси: «Для чего?» – не знаю». И в жизни он чувствует себя сторонним, чужим, словно свидетель в суде. Для старика, с которым он беседует, дело объясняется просто: Иван – «лодырь», «баламут», «обормот», «заелся», с жиру бесится, легкой жизни хочет. «Позорно ему на свинарнике поработать! А мясо не позорно исть?»

Автор, однако, явно не согласен со стариком; недаром последний, ругая Ивана, походя задевает города, машины, высокие заработки, привычку к свободному времени и прочие приметы жизни рабочего и колхозника сегодняшнего дня. Жизнь стала лучше и легче; но от этого она стала не проще, а, наоборот, сложнее. Просто было старику в молодости, когда он знал, что нужно трудиться с утра до ночи, чтобы самому не умереть с голоду и кормить других. Эта простота порождала и нравственную цельность, отсутствие сомнения в цели и смысле бытия. Но для автора брожение Ивана отражает растущие требования к жизни. Парню мало уже работать «на один желудок», «чтоб нажраться»; не успокоят его и общие заверения в том, что его работа небесполезна, нужна людям, обществу; ему нужно, чтобы работа давала что-то душе, удовлетворяла интимные духовные потребности именно его, Ивана. Ему мало жениться, чтобы успокоиться, осесть, создать семью; он должен «сгорать от любви». Он уже догадывается, что для него корни счастья не в одной материальной, а в духовной сфере, но одновременно чувствует, что сам еще не поднялся, не созрел для такого счастья. Отсюда острое недовольство собой и своей жизнью; отсюда – «не знаю, зачем живу», «нет счастья в жизни», «чем успокоить душу? Чего она у меня просит?» и прочие жалобы, которые вызывают брезгливое недоумение старика.

Шукшинский Иван, конечно, лишь набросок характера, намек на него. А. Марченко тонко подметила «мифологичность» некоторых персонажей в рассказах В. Шукшина, их упрощенность, «вьпрямленность», одноплановость. Но и миф ведь не бессодержателен с точки зрения художественной и социальной; он выражает определенные тенденции времени, иногда как бы предупреждая его ход. Герой рассказа «В профиль и анфас» оказался предшественником ряда персонажей в более крупных произведениях, в том числе и Сени Шалая в романе Г. Владимова «Три минуты молчания»; он ведь тоже говорит: «Только вот чего я хочу – я и сам не знаю»; у него тоже «не хватает духу – свое гнуть до конца»; и он хотел бы знать, «для чего мы живем, зачем ходим в море»; и у него жизнь «колесом заверченная»…

О «Трех минутах молчания» говорили до сих пор главным образом как о произведении из морского быта; роман осуждали за чрезмерную перегруженность морскими словечками, за сгущение красок в изображении тяжелой рыбацкой работы, даже за бытовую заземленность. Л. Аннинский, например, писал, что главный герой этого романа – рыба… Между тем быт – это лишь, так сказать, тело, плоть произведения, придающая ему жизненную осадку, весомость; однако внешняя «заземленность» лишь подчеркивает своеобразно его подлинный – лирико-философский – характер.

Сеню Шалая уже сопоставляли с героем первой крупной вещи Г. Владимова – с шофером Виктором Пронякиным, причем сравнение шло отнюдь не в пользу первого. Но ведь то, что для Виктора Пронякина было конечным итогом его рано оборвавшейся жизни, для героя нового владимовского романа оказывается исходным моментом жизненного пути. Ибо он с самого начала знает, что основа его счастья не в деньгах, не в карьере, даже не в покое и душевном благоустройстве, а в преодолении одиночества, в живой и деятельной связи с людьми. Сам выбор профессии у героя определен духовными, нравственными мотивами: Сеня потому и на флот напросился, что парни в бескозырках с ленточками, которых он встретил в своем далеком от моря Орле, стали для него «самыми лучшими людьми», идеалом его жизни – как раз оттого, что без единого слова сделали все что нужно, чтобы спасти человека, в то время как остальные, в том числе и сам герой, кричали, ахали, размахивали руками, всячески тешили свое самолюбие – и ничего не делали. В поисках подлинного, молчаливого добра идет Сеня в море; и весь роман наполнен этим чувством нравственного голода, напряженным порывом к людям, когда герой то и дело переходит от стона одиночества («И я подумал: сколько ни живи с людьми, а что они про тебя запомнят? Как ты глупый и выпивший по набережной шел») к упрямому отчаянному вызову жизни: «Ну, и черт с вами, а я буду – добрый. Помирать мне придется с голоду – вы мне копья не подкинете, знаю. И все равно я буду добрый. Вот я такой. Я добрый, и все тут».

Сеня действительно добр по натуре и искренне хочет быть добрым, но оказывается, что быть добрым не на словах, а на деле трудно, по крайней мере не в мечтах, а в действительности, которая ставит людей в сложные, порою не зависящие от них отношения. И в морской жизни, с ее своеобразным бытом, который определяется тяжкой многомесячной работой вдали от берега и большими заработками, дающими возможность на берегу тратить деньги не считая, Сеню Шалая интересуют прежде всего отношения между людьми, которые складываются в море и на берегу. Сложность, запутанность этих отношений – таков первоначальный итог; в жизни людей добро и зло нередко переплетены. «Откуда эта злоба берется?» – мучительно размышляет Сеня Шалай. Почему и в море, где все, казалось бы, просто и ясно, звучит так много пустых, ненужных слов – например, приказания и распоряжения, которые отдаются, кажется, только для того, чтобы, выслушав их, вернее, пропустив мимо ушей, молча делать то, что можно и нужно; или демагогические заклинания Гракова, человека со сладкой улыбкой, «правильными» словами и волчьей хваткой? И сам Сеня Шалай, поддаваясь инерции, повторяет пустые приказания, верит во всемогущество Гракова и ему подобных.

Почему совместная жизнь и труд в море не только сближают, но и разъединяют людей, порою порождая вспышки беспричинной ненависти, как, например, между бондарем и Сеней Шалаем; «мы были одни на палубе, одни на всем море, и дождь нас хлестал, и делали мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было». И сам Сеня, впадая в душевную прострацию, чуть не убивает человека; и сам он не может вспомнить какого-то Толика, который вот вспомнил о нем и написал ему в море письмо.

Почему деньги, так тяжело заработанные и так легко расточаемые, не приносят радости, осложняя отношения с людьми, порождая вспышки злобы в ответ на добро? Лиля замечает в Сене вражду к деньгам; он и в самом деле как бы тяготится ими, недоумевая по поводу всяких легендарных «летучих голландцев», совершающих в море «подвиги» во имя больших денег; подлинная ценность для Сени – связь с людьми, а деньги не только не давали до сих пор ему такой связи, но ослабляли ее: «Никому не верить, когда дело грошей касается, это дело вонючее, тут все сами не свои делаются…» Но ведь и сам он, чуждый жадности к деньгам, поддается на время чувству безраздельной ненависти к людям, обобравшим его: «Я их – убью. Ну я же их убью, другой же кары у меня нету для них,.. Пришли подлые лодыри, нелюди, сволочь подзаборная, и накололи меня на эту девку, и ограбили. И добро бы еще употребили эти деньги на что путное. Так нет же. Промотали.