Процесс, а не итог
Игорь Золотусский, Тепло добра, «Советская Россия», М. 1970, 240 стр.
Статьи, вошедшие в сборник И. Золотусского, помечены 1961 – 1967 годами. Недавнее это время живет в них уже в темах и именах, в самом интересе критика к очерку – «путевому» и «деревенскому», к книгам об ученых, к молодым писателям начала 60-х годов (А. Вознесенский, Г. Горышин, В. Цыбин, Ю. Семенов и др.), к новому этапу в художественном освоении Отечественной войны (повести Ю. Бондарева, романы К. Симонова), к прозе Ю. Казакова, А. Битова, М. Рощина, В. Белова, к экранизации «Воины и мира».
Одни статьи сборника написаны как бы изнутри процесса, они синхронны литературным явлениям не только оперативностью отклика, но и самим своим духом, – в них мысль и чувство времени, его направленность и ценности. Другие – с некоторого расстояния, не столько временного, сколько внутреннего, психологического, и критик здесь свободнее, самостоятельнее. Как правило, первые предшествуют вторым, и сборник, заключающий в себе статьи всего за шесть-семь лет, дает редкую возможность увидеть движение их автора («Я сознательно ставлю под каждой статьей дату: пусть читатель поймет, когда это было написано. Сегодня я написал бы о том же иначе. Но тогда исчезло бы время, тогда я клал бы готовые кирпичи туда, где все – процесс»). Впрочем, на одни даты полагаться тоже нельзя, в пределах года писались статьи разного уровня.
Общий характер времени, его критерии и оценки видны в обзорной статье об очерке («Время синтеза», 1964), достоинство которой – в характеристиках, отмеченных умом и вкусом, но не в общем взгляде на предмет. Та же дата – 1964 год – стоит и под статьей «Подводя итоги». Единство ей придает не сам материал – стихи и проза молодых писателей начала 60-х годов, – не его классификация, а мысль, вырастающая из внутреннего соотнесения однородных литературных фактов с реальной исторической ситуацией: «Этот дух был еще робким, неясным, он не верил в свои права, в то, что ему позволено быть духом. Он готов был при первом случае подчиниться, войти в «общую колею», потому что он оттуда вышел, потому что там ему было легче». В статье есть некоторая односторонность, избыточная суммарное», порой кажется, что критик судит не только «молодого героя», а и саму его молодость, но трезвость ее стоит больше, чем обычные по тем временам похвалы и разносы, лишь консервировавшие те или иные тенденции.
При всем различии поводов, по которым написаны статьи И. Золотусского, в сборнике постепенно обнаруживает себя некая внутренняя его тема: чем далее, тем более серьезно и, так сказать, «концептуально» внимание критика к человеку в литературе.
Уже в упомянутой статье об очерке одним из плодотворных направлений в этом жанре критик считает то, где «злободневность из сферы хозяйственно-организационной переносится в сферу психологическую», где «повествованием завладевает человек», ибо он – «узел, связывающий экономику, политику и быт».
В статье «Физики, XX век» (1964) критик категоричнее: книги о современных ученых он мерит прежде всего мерой подлинности писательского интереса к человеку. Присутствие человека не просто «подтверждает» идеи и проблемы, оно переводит их в иной, отвечающий природе искусства и поэтому более глубокий план, преображает и, по сути, меняет самый их смысл; проблемы науки литература может решать как проблемы человеческие.
В статье о прозе К. Симонова, названной «Человек в романе», И. Золотусский интересно пишет о функциональности героев этого писателя, о парадоксальной «недоселенности» его многолюдных романов: размаху событий здесь не отвечает значительность человека, событие поглощает и исчерпывает его. И только Серпилин в «Солдатами не рождаются» сообщает, по мнению критика, этой военной серии писателя глубину: человек обнимает собой, своим душевным опытом, эпоху, связывает и объясняет времена: «Для литературы нет и не может быть крупнее события, чем человек и его судьба. Вне этой судьбы здесь не существует ничто».
И. Золотусский не ограничивается формулированием или хотя бы последовательным применением этого, в общем-то, достаточно очевидного (что не мешает ему быть живым и актуальным) положения. Сама последовательность критика не случайна, и место, которое занимает человек в книге, для него неотрывно от места человека в жизни, в общественном сознании.
Способность литературы входить в человеческие судьбы и духовные процессы и тем самым как бы удостоверять их безусловную ценность – в противовес прикладным функциям, сколь бы высокими по рангу они ни были, – становится все более близкой И. Золотусскому. Поэтому когда критик в предисловии к сборнику говорит, что «старался извлечь нравственный урок из прочитанного», он просто неточен. Даже и в статье о В. Белове, название которой перешло на обложку книги, речь идет вовсе не в нравственном уроке: «Белов не идилличен, он добр. Доброта разлита по всем клеткам его книги. Она, как вешнее тепло, накатывает изнутри повести, и душа растет в ее волнах, меняется, теплеет. От человека к человеку переходят эти волны, от живого к живому… Давно не читал я книги, где мотив сострадания, жалости был бы так оправдан, высок». И когда И. Золотусский пишет о том, что герои рассказов М. Рощина приходят через испытание обыденностью к большему пониманию жизни и самих себя, или когда он показывает, как нарастает в повестях А. Битова интерес к духовным состояниям человека и какие пласты этой внутренней жизни здесь открываются, – все это если и «уроки», то преподанные самой природой искусства, его глубинной сутью, – уроки внимания к живой жизни в себе и других, доверия к ней.
Там, где есть это неравнодушие литературы к жизни, там критик, не порывая с самим художественным произведением, его внутренней ситуацией, не столько оценивает, сколько соучаствует с писателем в постижении человеческой действительности, соразмышляет и договаривает, и в этом смысле «жизненный план», «личный поиск» критика всегда ощутимы.
Кажется, что каждый раз, как И. Золотусский пишет статью, он заново нащупывает почву под ногами, определяется, формулирует свои истины – на материале другого писателя и вместе с ним: чтобы дать характеристику очередному литературному явлению, ему надо для этого выяснить свои ценности.
Но текущая литература – разнородна и разнокалиберна, возможность выбора у критика относительна. Наиболее благоприятная позиция была у И. Золотусского в статье «Подводя итоги», ибо писал он о всей литературе своего поколения – когда она была, когда выступала как целое. Другой случай – «Война и мир», громада толстовского романа, самого жизнеемкого в нашей литературе.
«Войну и мир» в статье «Добавление к эпосу (Толстой в романе и Толстой в фильме)» И. Золотусский прочитал как книгу о победе жизни над «гордостью мысли», над самолюбивыми притязаниями «идеи» встать над жизнью и кроить ее по собственному усмотрению. Поэтому для него центр романа – Наташа Ростова – «неуправляемая и немыслящая природа, воспроизводящая себя»: «она – истина книги, и именно потому к ней приходит Пьер».
Статья о «Войне и мире» – не попытка прямолинейно определить некую изначальную и все в себя вмещающую истину. Но она и не простое изложение «объективных результатов анализа». Этой своей «пограничностью» статья и отличается от обычного литературоведческого исследования. Отличается тем, что автор ее до известной степени отождествляется с материалом, находя на него отклик в своем чувстве, своей мысли, и толкование романа становится благодаря этому также и фактом самоопределения критика.
Статья о «Войне и мире» заключает сборник, но то, что этой статье предшествует, уже содержит в себе элементы выраженного в ней представления. Возможным это оказалось потому, что внутреннее движение критика – от тем злободневных к более общей проблематике ценности и смысла человеческой жизни – совпадало с некоторыми фактами литературной жизни последнего десятилетия и опиралось на них. Поэтому в рассказах Ю. Казакова и М. Рощина, в повестях А. Битова и В. Белова И. Золотусский находит восприятие жизни как самоценного процесса, содержащего в себе собственные концы и начала – Свое объяснение и оправдание. «Он возвращает нас к тому, – пишет критик об Ю. Казакове, – что казалось слишком простым, чтобы быть истиной. Но это и было ею». Эти «простые истины» и обнаруживает И. Золотусский в прозе 60-х годов. «Казаков останавливает мгновенье, делает пролетающий призрак сущим. То, что уносится, исчезает беспечально во Времени, превращается им в печаль и Сладость, в смысл жизни и наслаждение ею…»
Это не исчерпывает всего Ю. Казакова, как не исчерпывает сказанное в статье о В. Белове всего В. Белова, – полемический уклон критика очевиден. Очевиден он и в противопоставлении, которое возникает уже в статье «Подводя итоги» (а отчасти и в статье об очерке) и в разных вариантах проходит едва ли не через все, что пишет с тех пор И. Золотусский. «Читатель, еще вчера жаждавший узнать о моменте, – говорится в статье о М. Рощине, – сегодня хочет знать обо всей жизни. О той, что была до момента, продолжалась, забытая, при нем и будет продолжаться, когда о нем забудут».
Трудно сказать, чего хотел «читатель» в 1965 году. Но дело не в этом и даже не в самом противоположении «момента» и «всей жизни», а в чем-то более важном и глубоком.
В статье о «Войне и мире» говорится: «…Человек, «соответствующий всем сторонам жизни», стоит в основании всего. Им меряются и идеи, и События, и история». Безграничное уважение к живой жизни, к ее полноте и суверенности, – принцип прекрасный, однако для самого человека он не равнозначен «смирению» перед «земным». Поэтому И. Золотусский пишет о «моральном оправдании физического бытия», которое волновало Толстого. Сам критик ищет его во «внутреннем человеке», говорит (в Статье об А. Битове) о «жизни духа, преображающей в себе всю нашу жизнь, всех нас». Но между утверждением: «Цели нет, цель – жизнь, и надо жить, в этом видеть смысл своего назначения на земле», – мыслью, к которой приходит после плена Пьер, – и реальным оправданием физического бытия – пустое пространство, его нечем заполнить. И то, что Пьер, «семьянин», «нашедший духовный ответ в земном», понявший: «бог в нем, а не над ним», – вновь оказывается во власти «иллюзий», на этот раз декабристских, – говорит не об одной бесконечности человеческих исканий, но и о нравственной невозможности для человека обойтись без «внешнего», без обращения к «моменту», сколь бы нерациональным в той или иной ситуации оно ни представлялось.
И. Золотусского интересно читать. Он не старается, как это нередко бывает, в каждом своем утверждении защититься от возможных упреков – когда в потоке разъяснений и поправок обесцвечивается то, ради чего, собственно, и был затеян весь разговор: критик формулирует свою точку зрения свободно, броско, с вызовом. Он охотно идет на обострение мысли, не желающей прикидываться общим местом. И он не скрывает своей пристрастности: «Есть мнение, что критик – третейский судья, что он объективнее писателя. Но это предрассудок. Критик тоже пишет свою жизнь, хотя по материалу это жизнь литературы». И. Золотусский не отрекается от себя, от своего опыта, и он прав, это делает каждую его статью последних лет подлинно «личностным» признанием. И все-таки хотелось бы большей развернутости некоторых понятий и антитез, важных в системе размышлений критика. «Земное» и «духовное», «момент» и «вся жизнь», «внутреннее» и «внешнее» – многое еще здесь должно быть определено. В литературе И. Золотусскому все более интересен процесс, не итог, не формула только. «Когда читаешь сейчас эти места романа, – пишет он о знаменитых сценах с дубом и небом в «Войне и мире», – то понимаешь, что они оттого и стали хрестоматийными, что, указывая на них, можно сказать: Толстой имел в виду то-то и то-то. Толстой действительно «имел в виду», но до этого что-то же происходило! И это и было Толстым – истинным Толстым, который лишь завершается этим «небом» и этим «дубом», повторяется, подводит в них итог свершившемуся». Критическая статья – не роман, но и в ней может быть своя протяженность – протяженность мысли, ход ее, как бы поверяющий собой «выводное» суждение, внутренне соотносящий- его с природой и логикой самой темы. И пусть не вся аргументация войдет в кадр – что-то останется в контексте времени, пусть сохранится динамичный и образный язык мысли, но пусть и априорность найдет свои рамки.
О многом еще можно было бы сказать: о том, как пластично написана статья об А. Битове, с какой социально-психологической зоркостью воссоздан Малинин из романов К. Симонова, как интересно в той же статье говорится об особом характере человеческого единства в годы Отечественной войны… Но все это уже подробности, хотя и они подтверждают, что «Тепло добра» – живая, талантливая книга