Продолжаем обсуждение: «Зарубежная литература XX века и задачи критики»

«Вопросы литературы», 1988, N 6, 12.

О. АЛЯКРИНСКИЙ
Два с небольшим года назад издательство «Прогресс» выпустило необычную книгу – сборник литературно-художественных манифестов и статей писателей Западной Европы «Называть вещи своими именами». Под одной обложкой встретились Р. Роллан и Ж. -П. Сартр, К. Эдшмид и Г. Манн, Дж. Голсуорси и В. Вулф… Едва ли не впервые западная литература XX века была представлена здесь (учебники, естественно, не в счет) как единый оркестр многочисленных спорящих друг с другом голосов. Реалисты и сюрреалисты, экспрессионисты и футуристы были наконец названы, как им и подобает, «мастерами западноевропейской литературы». Книга эта не залежалась на прилавках, что и не удивительно: в ней было дано высказаться многим из тех, на кого десятилетиями со страниц наших литературно-критических изданий обрушивались лишь обличения и приговоры. Выяснилось, что Маринетти говорил толковые вещи о литературном творчестве «индустриальной эпохи», что Андре Бретон высказывал тонкие суждения о природе поэзии, что Сальвадору Дали принадлежат любопытные мысли о специфике новейших видов искусств XX века. Что, словом, они, как и их единоверцы и оппоненты, были не злоумышленниками и шарлатанами, а крепкими литературными бойцами, серьезными и честными тружениками пера. Им дали слово – и стало ясно, что без них, без их работы литература Запада была бы совсем другой.
Впрочем, мы долгое время и знали эту «другую» литературу – урезанную, малонаселенную, сильно отличавшуюся от своего истинного облика. У нас, было отмечено на «круглом столе», сложилась «своя отечественная зарубежная литература». В самом деле, итальянцы удивляются, отчего у нас так популярен – издаетсякаждый год! – забытый у себя на родине «Спартак» Джованьоли, а англичане, когда узнают, что советские подростки зачитываются «Оводом» Войнич, недоумевают: кто это? Но это нормально. Каждая национальная культура – при естественном культурном обмене – формирует свой, зачастую полностью не совпадающий с оригиналом образ чужой литературы, чему-то придавая большее значение, что-то упуская из поля зрения. Ненормально иное – то, что для миллионов наших поклонников Войнич имена, допустим, Д. Г. Лоуренса, Ф. М. Форда, В. Вулф или О. Хаксли до сих пор остаются пустым звуком. И действительно, иногда кажется, как правильно сетует Т. Мотылева, «что мы (то есть критики. – О. А.) отучаем нашего читателя знать и читать зарубежную литературу».
Почему же и с каких пор критики стали заниматься прямо противоположным тому, чем они обязаны заниматься, а именно быть толкователями смысла писательского труда? Т. Мотылева вспоминает статью, как она говорит, «одного уважаемого нашего прозаика», под названием «Эптон Синклер – карьерист и клеветник» (автором статьи, кстати сказать, был П. Павленко) и обижается за крупного писателя-реалиста. Но возьмем библиографический справочник «Американская литература в русских переводах и критике» В. Либман и посмотрим, что в ту же пору, в начале 50-х годов, писали у нас, скажем, о Т. Драйзере. «Обличитель американского империализма», «Теодор Драйзер в борьбе против американского империализма», «Драйзер обвиняет американский империализм», «Теодор Драйзер – обличитель американского империализма», «Путь Теодора Драйзера к коммунизму» – все это названия статей, диссертаций и книг, написанных разными критиками. Чем это лучше «карьериста и клеветника» Синклера? Ведь если судить по названиям, создается впечатление, будто речь идет о профсоюзном активисте, а не о крупном писателе… Правда, в драйзериане 50-х годов все-таки нашлось одно название, прямо указывающее на предмет анализа: «Теодор Драйзер – выдающийся американский писатель и верный друг Советского Союза». Запомним эту формулировку.
Все началось по крайней мере на рубеже 40 – 50-х годов, когда критики стали воспринимать книги, изданные на Западе, в первую очередь как продукт идеологической борьбы, а не как художественные произведения. Критики, обязанные судить об эстетическом уровне книги, богатстве жизненного содержания, заключенного в ней, бессознательно (а то и сознательно) начали подменять предмет разговора и толковать о том, насколько тот или иной писатель является «верным другом Советского Союза»¹. Начали отправляться в книжное море на поиски не художественных ценностей, а текстов, где «обличается империализм». Стало привычным литературные произведения оценивать не столько по их реальному месту в литературном процессе, сколько «в свете недавних решений», из коих в свою очередь ткалась неосязаемая паутина анонимных мнений – о ком и как надо писать, а кого не надо упоминать.
Отношение критики к творчеству писателя основывалось главным образом на том, как этот писатель отозвался на определенные политические события, а вовсе не на том, что он смог сказать в своих романах о судьбе человека в XX столетии. Словом, толкователь писательского труда стал заниматься деятельностью, которую можно назвать псевдолитературной критикой, и жить в каком-то иллюзорном мире, где смещены все критерии оценок.
Торжество внелитературных критериев оценок западной прозы, драматургии, поэзии привело к возникновению бюрократического института писательской «номенклатуры». Ежегодно многотысячные переиздания и благожелательные критические отклики получали три-четыре десятка «верных друзей» и «обличителей», а всех прочих – от Фолкнера до Томаса Манна, от Камю до Борхеса – приходилось десятилетиями «пробивать» в печать. Если писатель Запада, не дай бог, переставал быть в какой-то момент «верным другом» – как это случилось в свое время с Дос Пассосом, потом со Стейнбеком, Артуром Миллером и Грэмом Грином, – то он автоматически исключался из когорты «выдающихся писателей», как бы переставал существовать. А поскольку после московских процессов 30-х годов и в годы «холодной войны» ряды «верных друзей» сталинского Советского Союза стали заметно редеть, то и писательская «номенклатура» пополнялась именами случайными, но вознесенными нашей псевдолитературной критикой до олимпийских высот: кто сегодня помнит Александра Сакстона, чья «Большая среднезападная» была объявлена в начале 50-х чуть ли не «великим американским романом» середины века?!
Разрушительная деятельность нашей псевдолитературной критики привела к тому, что из художественной летописи века вымарывались имена крупных писателей, а то и целые литературные явления. Впечатляет реестр потерь американской литературы. Я видел во Всесоюзной библиотеке иностранной литературы американские монографии, где были аккуратно вырезаны страницы со статьями о творчестве Эзры Паунда (вырезали в конце 40-х – начале 50-х годов официально работники библиотеки, что подтверждают соответствующие надписи на фронтисписе). До сих пор для наших читателей и для критиков остаются «невыясненными» фигурами Генри Миллер, поздний Дос Пассос (последняя часть его трилогии «США» так и не переведена на русский язык, не говоря уж о его романах 40 – 50-х годов), Дж. Фаррелл, Н. Мейлер. За пределами нашего круга чтения, а значит, и серьезного критического осмысления осталась военная литература США – не только о второй мировой, но и главным образом о вьетнамской войне. Вычеркнута из истории проза молодежного протеста 60-х (Ч. Уэбб, Дж. Ноулз, ранняя Дж. К. Оутс, Дж. Херси, Р. Бротиген и др.). С конца 60-х для нас перестали существовать американо-еврейские писатели, хотя Ф. Рот и В. Маламуд до разрыва советско-израильских отношений публиковались у нас и получали, как говорится, «хорошую прессу». А проза двух лауреатов Нобелевской премии, С. Бел-лоу и А. Зингера, у нас вообще неизвестна. Более всего не повезло американским «черным юмористам», чье творчество – а это десятки романов и сборников рассказов – на протяжении последних трех десятилетий служило лишь объектом поверхностного, описательного анализа, завершавшегося обычно инвективами в адрес «зашедшей в тупик» западной культуры. Это кажется поразительным: об американских постмодернистах у нас написано немало, но ни в одной работе не затронут вопрос о том, что творчество Дж. Бартельма, или Дж. Барта, или Т. Пинчона – это неотъемлемая и органичная часть американского литературного процесса и что, следовательно, их творчество активно влияет на соседние эстетические системы, взаимодействуя с ними.
А происходит это, думаю, потому, что все упирается в идею пресловутого противоборства модернизма и реализма- очередной, по-моему, фикции, придуманной коллективными усилиями наших критиков-зарубежников. Именно эта фикция не позволяет получить адекватной картины сегодняшней литературной жизни США. Ведь в живой реальности переплетаются разные эстетические тенденции, стили, жанры – и на свет рождается проза Дж. Ирвинга или Дж. Маккинернн, про которую невозможно сказать, оперируя старыми понятиями, чтоґ это – модернизм, реализм, модерно-реализм… Вооруженные концепцией «реализм против модернизма», критики оказываются не в состоянии разобраться в неординарных вещах.
В бесчисленных случаях, когда книгу западного писателя нельзя было положить на полку с табличкой «реализм» или «модернизм», применялась еще одна литературно-критическая фикция – загадочная формулировка «сложный и противоречивый». Этими эпитетами можно обозначить все что угодно – роман, личность писателя, литературную школу. Причем эти выражения обычно употребляются в таком контексте, что если и не приобретают уничижительный смысл, то все-таки вызывают у читателя легкое чувство досады: где-то писатель недотянул… И впрямь романы «верных друзей» – будь то Альберт Мальц или Джеймс Олдридж – нельзя представить «сложными и противоречивыми». Но как только речь заходит о Мейлере или Стайроне, Воннегуте или Гарднере или о каком-то ином крупном писателе, тотчас и обнаруживается, что он, увы… И даже не возникает простой мысли, что если перед нами действительно большой художник, а не литературный ремесленник вроде Артура Хейли, то говорить о «сложности и противоречивости» – это все равно что констатировать влажность воды в реке.
Мне кажется, все эти разговоры о «сложности и противоречивости» служили оправданием нежелания (или неспособности) критики глубоко вникнуть в художественный мир писателя и понять этот мир во всей его цельности, как диалектическое единство.
Прав С. Великовский: понятие «модернизм» безнадежно скомпрометировано, потому что из литературоведческого термина оно превратилось в идеологему и давно уже вызывает ассоциации внелитературные. Если «модернизм», то сразу возникает букет эпитетов: «антигуманный», «кризисный», «бездуховный», «тупиковый» и проч. Но что «бездуховного» или «антигуманного» в «Бесплодной земле», «Миссис Дэллоуэй», «Чуме»? Так же дискредитирован и термин «реализм». Воюя – в теоретизирующей публицистике – с идеей «реализма без берегов», наши критики негласно эту теорию всячески утверждали на практике. Кто только за последние тридцать лет у нас не оказался в стане «реалистов» или «почти реалистов»! Точно подметили участники «круглого стола»: чтобы оправдать и обосновать публикации произведений крупнейших западных художников (Кафка, Пруст, Фолкнер – ряд можно продолжить), «предисловщики» устремились на поиски «реалистических тенденций» в их книгах. Помню, во вступительной статье А. Зверева к журнальной публикации в «Иностранной литературе» шедевра модернистской прозы – романа Фолкнера «Шум и ярость» (дело было в застойном 1973 году) указывалось, что несмотря на непривычную форму роман, по сути, является реалистическим произведением… Но честь и хвала этим насилиям над истиной! Честь и хвала хитроумным «предисловщикам» за то, что они совершали эти жесты отчаяния в борьбе с литературно-критической бюрократией, принимая жесткие правила игры в критику и давая возможность советскому читателю не мытьем, так катаньем приобщиться к вершинным творениям века.
Согласен с Д. Урновым: коли литературовед не в состоянии отличить классицизм от барокко, вузовский диплом у него надо отнять. Остроумна и параллель с гастритом и гриппом. Но почему-то Д. Урнов умалчивает о главном. Для врача гастрит и грипп в медицинском смысле абсолютно равноправные болезни. И для литературоведа – специалиста по XVII веку классицизм и барокко тоже явления равноправные. Но ведь что касается литературы XX века, то здесь уже ситуация совсем другая. Вся литература нашего времени рассматривается – уже сколько десятилетий – сугубо sub speciae реализма как художественного эталона и как показателя идеологической благонадежности (не только писателя, но и пишущего о нем критика). А кабы нашим медикам – ну хотя бы в сусловские 70-е – было дано свыше угрюмое указание: мол, грипп – чуждая нам и идейно вредная болезнь, занесенная с загнивающего Запада, а вот с гастритом все в порядке, лечите на здоровье… И ручаюсь, что наши дипломированные врачи вскоре бы не обнаружили среди своих пациентов ни одного гриппозного, но желудки стали бы портиться катастрофически. И первыми симптомами желудочных недугов стали бы, понятное дело, насморк и кашель…
Когда выше я говорил о Паунде, я вспомнил и еще одну литературно-критическую фикцию – противопоставление прогрессивных и реакционных писателей. Н. Анастасьев, например, считает, что когда критики «отмечают, скажем, прогрессивные стороны творчества Набокова или Паунда», то здесь мы имеем дело с «подменой понятий». По-моему, подмена понятий происходит у нас чуть ли не всякий раз, когда разговор вообще заходит о прогрессивности художника. Ведь этот термин неизменно берется не из литературного, не из эстетического ряда, а из идеологического и политического. Если же вести разговор о сугубо эстетических материях, то и Э. Паунд, и его соратник Т. С. Элиот являются как раз прогрессивными поэтами. Ибо они дали такой мощный импульс развитию поэтического мышления и поэтической техники, что их творчество стало исторической вехой в поступательном – прогрессивном – движении англоязычной, да и мировой поэзии. И если мы на деле верим в теорию прогресса в искусстве, то необходимо признать прогрессивную роль Паунда и Элиота в истории литературы нашего столетия. Показана ли эта прогрессивная роль обоих поэтов нашей критикой? Увы, нет. Потому что любой разговор о поэзии неизбежно сводится к обсуждению общественно-политических позиций. Вот где происходит подмена понятий: говорим (или хотим говорить) о поэзии, а пишем о «профашистских иллюзиях» Паунда и «консерватизме политических воззрений» Элиота. Но если нужно анализировать гражданский облик Паунда и Элиота – давайте критиковать паундовский «Путеводитель по культуре», где есть несколько восторженных строк о Муссолини, или же «В защиту Ланселота Эндрюса» Элиота, где поэт выступает в роли социального философа и излагает свое консервативное кредо: «роялист в политике», «англокатолик в религии»…
Руководящие чиновники нашего литературно-критического сообщества стремительно освоили неологизмы второй половины 80-х годов. Но пересыпая свои речи упоминаниями о перестройке, гласности, ускорении, новом политическом мышлении, бюрократы, мнящие себя литературоведами, не торопятся гласно перестраивать свое застарелое мышление – может быть, по причине непонимания истинного смысла поминаемых ими всуе понятий. А между тем в чем насущно нуждается наша критика – зарубежная в первую очередь, – так это в овладении философией нового политического мышления. Как известно, эта концепция предлагает такую точку зрения на современный мир, которая исходит из признания права каждого общества сохранять «свои философские, политические, идеологические взгляды»². При этом единственно возможной формой существования различных социальных систем и идеологий признается мирное состязание.
Все это имеет прямое отношение к литературной жизни. Если мы принимаем философию нового политического мышления, то мы должны увидеть наконец литературную историю XX века не как арену непримиримой битвы, а как поле сложных взаимодействий – притяжений и отталкиваний – многих эстетических систем, каждая из которых не отметает другие, не лишает их права на существование. Говоря в терминах политической науки, новое мышление есть отказ от биполярной картины мира, когда человеческое сообщество представляется расколотым надвое, причем считается, что эти два мира существуют независимо друг от друга, не нуждаются друг в друге, более того – находятся в состоянии фатальной конфронтации. Мне кажется, такому биполярному видению мирового сообщества прямо соответствует и представление о биполярности литературного мира XX века, расколотого на враждующие станы реалистов и модернистов. Отказ от подобного биполяризма, по-моему, – главная задача, которая стоит перед нашей литературной критикой (если мы хотим преодолеть псевдолитературный характер своей деятельности). Пора признать равноправное положение в литературно-эстетическом мире XX века всех эстетических систем.
Как и в сфере политической мысли, в литературной критике необходима «демилитаризация» мышления. Я в отличие от Т. Мотылевой с недоумением воспринял призыв Л. Андреева к беспощадной борьбе с модернизмом. Представляю себе ботаника, который хвалит одуванчики и призывает бороться с анютиными глазками. Абсурд? Но почему же в критике этот абсурд считается нормой? Разве в том состоит миссия критика, чтобы быть борцом с реалиями литературной жизни?
Ныне времена меняются. Литературная жизнь (в том числе и литературно-критическая) начинает входить в естественное русло. Есть у меня мечта, что мы наконец обретем такую свободу книгопечатания, какая существовала у нас в 20-е годы. Когда книги зарубежных авторов выходили почти сразу же после их публикации за границей (бог с ним, с качеством переводов – дело в скорости прохождения рукописей от стола переводчика до печатного станка). Когда быстрое реагирование советских книгоиздателей на текущие события литературной жизни Запада было возможно по той простой причине, что, во-первых, не существовало еще гигантских книгоиздательских монополий, как сегодня, а действовали десятки конкурировавших между собой мелких книгопечатных фирм (как кооперативных и частных, так и государственных), и во-вторых, – а это самое главное, – книги издавались для читателя, а не во исполнение различных идеологических установок и умозрительных концепций. В те далекие, почти уже легендарные 20-е западные писатели еще подразделялись на мастеров слова и ремесленников и не превращались ни в «обличителей», ни в «клеветников». Откроем еще раз библиографию переводов американских писателей. Вот факты: в 20-е годы у нас выходили книги Эптона Синклера, Теодора Драйзера и Бена Хекта, Шервуда Андерсона и Уолдо Фрэнка, Джона Дос Пассоса и Флойда Делла – крупные и второстепенные прозаики вперемешку. Советский читатель знал, что происходило в центре и на периферии литературы США, мог видеть на литературной карте и вершины, и низины. Увы, не долгим был этот период книгоиздательской гласности. Нормальные взаимоотношения с американской словесностью, прерванные полвека назад, до сей поры не восстановлены.
Историк Ю. Афанасьев считает, что нет другой такой страны, как наша, где бы так сознательно фальсифицировалась национальная история. Эту горькую оценку вполне можно распространить и на отечественную литературную историю, и на литературную хронику Запада, в нашей стране созданную.
А. Бочаров в январской книжке «Вопросов литературы» за прошлый год убедительно обосновывает необходимость радикального пересмотра истории литературы СССР. То же самое придется делать и с историей зарубежной литературы. Книги, написанные западными писателями, были изъяты из нашего культурного обихода, они не влияли на формирование нашего понимания, нашей интерпретации литературной истории Запада, а потому эта история на протяжении десятилетий оставалась усеченной и в этом смысле – фальсифицированной.
Переоценка прошлого – непререкаемый закон истории. Каждое новое поколение занимается этим неизбежным трудом. Незыблемость ценностей – эстетических или идеологических – иллюзия, симптом омертвения интеллектуальной жизни. Переоценка литературного прошлого необходима и животворна. Поток «реабилитированной» советской литературы иссякает. Убежден, что грядет вторая волна книжной лихорадки – бум западной литературы, когда на читательский суд предстанут десятки книг, давно ставших литературными памятниками XX столетия. А значит, предстоит кропотливая работа по новому критическому осмыслению движения литературы Запада. Ибо «появление всякого нового произведения искусства влияет на предшествующие. Существующие памятники искусства находятся по отношению друг к другу в некоем идеальном порядке, который видоизменяется с появлением нового (действительно нового) произведения. Для того чтобы уже обновленный порядок по-прежнему существовал, он весь должен быть хотя бы немного изменен…»³ – так писал Т. С. Элиот. И хотя он был роялистом и англокатоликом, это утверждение литератора бесспорно.
Старое здание истории западной литературы XX века придется «снести до основанья, а затем» возвести совершенно новое строение, где каждый писатель займет свое место в зависимости от истинного вклада в литературу столетия. Так что сейчас критики-зарубежники могут повторить оптимистические слова Данте: «incipit vita nuova» – «начинается новая жизнь».

А. ГУГНИН
Два необходимых пояснения от автора:
1. Некоторые шероховатые и заведомо неточные формулировки имеют здесь единственную цель – «взрыхлять» почву для общего разговора, а не «заглаживать» ее. Мы столько лет стремились – при явном неблагополучии – создавать видимость непрерывного поступательного движения «вперед и выше», что важнее всего сейчас снова спуститься на равнину с ее канавами и ухабами.
2. При всей возможной резкости отдельных тезисов мне меньше всего хотелось бы кого-то обижать лично; я не делаю здесь никаких намеков завуалированного характера, конечная цель у меня одна – короче и яснее сформулировать свою точку зрения на обсуждаемые проблемы, точку зрения человека заинтересованного, почти вся сознательная жизнь которого ушла на преодоление примитивных клише и шаблонов, прививавшихся моему поколению (я родился в 1941 году) на всех возрастных уровнях. Естественно, что в данном случае мои суждения – всего лишь мои суждения и меньше всего претендуют на всеобщность.
Многие годы внушавшаяся истина о том, что если приложить к какому-либо предмету или понятию эпитет «социалистический» или «марксистский», то этого вполне достаточно, чтобы данный предмет или понятие автоматически приобрели особое ценностное качество, несомненно возвышающее их над теми же предметами или понятиями, не имеющими этого эпитета, пока не подтвердила себя в реальной действительности XX века, по крайней мере в сфере гуманитарных наук.

1. Подробно эта проблема рассмотрена в статье Д. Затонского «Трактат о лояльности» («Вопросы литературы», 1988, N 7).[↩]
2. М. С. Горбачев, Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира, М., 1987, с. 141. [↩]
3. «Называть вещи своими именами», М., 1986, с. 478.[↩]