Проблемы прикладного литературоведения

Ричард Рорти, которого называют наиболее влиятельным из современных американских философов, в своих последних работах настойчиво утверждает, что наступила эпоха постфилософской культуры. Потому что не философия, а литература с сюжетами и образами способна рассказать истину о нашей природе и мире в целом. Единственное законное занятие кафедр и факультетов философии, а именно истолкование и преподавание великих философских текстов прошлого, вполне могут перенять кафедры и факультеты литературы.

Итак, философия исчерпала себя. Романисты и поэты могут сказать нам гораздо больше, чем философы: повествование предпочтительнее споров и теорий. Эти утверждения ведущего теоретика, пришедшего в американскую философию после Пирса и Дьюи¹, отражают не только направления и тенденции современных духовных исканий. Косвенно они намечают уровень ответственности, которая возлагается на науки, специально занимающиеся литературными произведениями. В какой степени они сегодня этим требованиям соответствуют?

Я представляю как раз кафедру литературы. Если в академической науке есть смысл разграничивать теоретическую и конкретную филологии, то преподавание истории литературы – филология, так сказать, прикладная, и ее уровень с неизбежностью отражает общее положение в литературоведении.

Возьмем несколько строк из ныне действующего университетского учебника по истории русской литературы XIX века, часть II. Среди прочих в нем ставится вопрос: почему был написан роман «Война и мир»? Цитирую: «Еще большие творческие достижения принадлежали в этот период писателям, которые также критически откликались на изменения, происходившие в русской общественной жизни, но во имя идеалов патриархальности (Каков язык! Но дело здесь не в языке. – В. К.)… они были возмущены и испуганы прежде всего той обнаженностью и резкостью социальных конфликтов, которые обнаружились в результате реформ. Выражением этого возмущения и испуга было стремление некоторых писателей этой группы отказаться от современной тематики и обратиться к изображению исторического прошлого… Таким писателем был прежде всего Лев Толстой… Он выступил в пореформенные годы с монументальным произведением очень глубокого национально-исторического содержания, но обращенным в прошлое. Это был роман-эпопея «Война и мир» ² (подчеркнуто мною. – В. К.).

Итак, «Война и мир» написана… с испуга! Тут не просто логический ляпсус почтенного автора. Здесь все логично вытекает из того понимания детерминизма литературного ряда, его телеологии, которое было принято в теоретическом литературоведении и потом уже отражалось в учебных пособиях. Вот это – «Война и мир», написанная с испуга, – для меня является воплощением, квинтэссенцией того идеологического оцепенения, в котором пребывала наша университетская наука в прошедшие десятилетия. Сейчас оковы тяжкие пали, темницы рухнули, разверзлись бездны, мы можем свободно критиковать учителей, кусать груди наших кормилиц, нахлынула совершенно иная информация, сняты запреты на имена, книги… Однако каково при всем этом студенту и аспиранту?

Не так давно кафедра истории русской литературы Московского университета произвела переработку прежде действовавшей программы по истории русской литературы XIX века. Сейчас по той, написанной и изданной всего лишь в 1989 году, программе преподавать кажется уже совершенно немыслимым – так странно и несовременно

многое в ней выглядит. При обсуждении были высказаны крайние точки зрения: (а) программа вообще не нужна; (б) в действовавшей программе ничего не нужно менять, провести лишь стилистическую правку.

Думается, вообще без какой-то программы все же не обойтись: ведь это единый уровень требований, объем, критерии проверки знаний. Быть ей директивой или сводом полезной информации – это уже другой вопрос. Конечно, всегда были лекторы, строившие свой курс с минимальной оглядкой на программу. Но их «отсебятину» брался опровергнуть не только каждый проверяющий, но и любой нерадивый студент, на экзамене хватающийся именно за печатную программу как за единственно дозволяемую шпаргалку. А вдали от Москвы программы МГУ и вовсе могли восприниматься как вместилище истин в последней инстанции.

Учебная программа – не просто в назывных предложениях сформулированная и по хронологии выстроенная последовательность тем, авторов и произведений. Это не в последнюю очередь система оценок и система авторитетов, внушаемые тем, кто этой программой руководствуется.

Мы видели, какая система оценок господствовала в программе 89-го года. Со знаком плюс неизменно шли такие понятия, как

классовый,

революционный,

освободительный,

оппозиционный,

антиклерикальный,

вольнолюбивый,

свободолюбивый,

разоблачение (дворянства, буржуазии, либерализма),

стихийный демократизм,

критические элементы

и т. п. Система авторитетов (чьи высказывания надо знать), представленная в этой программе, была не менее однородна и определенна. Особенно часто делались ссылки на высказывания о том или другом писателе

Чернышевского,

Добролюбова,

Горького,

Луначарского,

Ленина.

Было, скажем, «Горький и Луначарский о Достоевском», но не было Бахтина о Достоевском, хотя, как известно, статья Луначарского о Достоевском была лишь откликом на книгу Бахтина. Не было, конечно же, в разделах о Толстом и упоминаний о работах Страхова, Леонтьева, Розанова, Мережковского. Была строка: «Объективное значение реализма Достоевского в борьбе с буржуазно-помещичьим строем» – но тут же: «…ошибочный принцип нравственного перерождения на религиозной основе…» ³. И так далее.

Спрашивается, зачем об этом вспоминать, ворошить хоть и недавнее, но, как все мы надеемся, ушедшее прошлое? Тем более, что в исправленной и ныне изданной программе эти и им подобные несообразности устранены. В том-то и дело – легче всего и быстрее всего было устранить и исправить то, что явно не вписывается в нынешний общественно-литературный дискурс. И заменить прежнюю шкалу ценностей и авторитетов было нетрудно, сообразуясь с новыми публикациями, с прежде запретными или забытыми трудами и именами. Но внешние замены и исправления отнюдь не ведут к построению нового курса истории литературы, это мы прекрасно сознавали. Задача, над которой в 20-е годы размышлял Ю. Тынянов, остается не решённой поныне. Попытки отдельных смельчаков или плоды коллективных усилий лишь рождают новые сомнения. И «круглый стол»»Вопросов литературы», многие высказанные на нем суждения хорошо высвечивают сложность проблемы.

Действительно, расстаться с прошлым можно, лишь дав себе отчет, чем все это объяснялось.

Мало сказать, что отвергаемая ныне система оценок, система авторитетов, даже периодизация, даже библиография были идеологически тенденциозны. Дело не в этом, а в том, что они были подчинены только одной идеологической системе: классовая борьба, экономический детерминизм, литература как выражение общественной идеологии и т. п.

Старые, еще дореволюционные курсы и истории русской литературы давали периодизации «по царям» (русская литература «от Петра I до Екатерины II», «в век Александра I», «в николаевскую эпоху»), по крупным писателям («эпоха Карамзина», «эпоха Пушкина» или «пушкинский период», «гоголевский период»).

1. См.: Л. С. Клепп, Ричард Рорти: философ парадокса. – «Диалог – США», 1992, N 50, с. 49.[↩]
2. Г. Н. Поспелов, История русской литературы XIX века (1840 – 1860-е годы), изд. 3-е, дополненное, М., 1981, с. 263, 264.[↩]
3. «Программа дисциплины «История русской литературы». По типовому учебному плану. Для государственных университетов. Специальности 02.17. Русский язык и литература. 02.21. Романо-германская филология», М., 1989, с. 58, 57.[↩]