Проблемы поэтики Тургенева
С. Е. Шаталов, Проблемы поэтика И. С. Тургенева, «Просвещение», М. 1969, 328 стр.
Искусство торжествует свою высшую победу только тогда, когда лица, созданные поэтом, до того кажутся читателю живыми и самобытными, что сам творец их исчезает в глазах его… В противном случае, говоря словами Гёте: «Чувствуешь намерение и разочаровываешься», – писал Тургенев в 1843 году в рецензии на перевод «Вильгельма Телля» Шиллера, подготовленный Ф. Миллером. Не только «предвзятая мысль», «предубеждение», по и обнаженность приемов мастерства отталкивали Тургенева. У величайших художников – Шекспира, Пушкина – Тургенев восхищался органичностью, естественностью их созданий, в которых невидимы усилия творчества. Принцип, декларированный при вступлении в литературу, Тургенев старался реализовать в собственном творчестве. Это придавало его художественной системе обманчивую простоту, характер трудноуловимый. Сплошь и рядом оказывалось легче определить, что противопоказано Тургеневу, чем схватить то, что ему присуще. Ни одного писателя не сопоставляли так много и охотно с его современниками, Толстым и Достоевским, считая Тургеневскую поэтику тем «нейтральным» фоном, на котором резче выступает своеобразие этих писателей. Самые высокие оценки поэтики Тургенева часто строились по принципу «отрицательного портрета», как, например, отзыв П. Мериме: «Он изгоняет в своих произведениях крупные преступления и в них нельзя искать трагических сцен. Немного и крупных событий в его романах. Ничего нет проще их фабулы, ничего, что не походило бы на обыденную жизнь, и это еще одно из следствий его любви к правде» 1.
В последние годы за кажущейся простотой поэтики Тургенева были увидены новые черты, усложняющие представление о нем как о художнике. Выяснилось, что Тургеневу была не чужда способность изображать «диалектику души», считавшаяся неотъемлемым свойством только Толстого. Расширилось представление об отдельных средствах самораскрытия героев у Тургенева – например, о внутренних монологах.
Пафос книги С. Шаталова «Проблемы поэтики И. С. Тургенева» – именно в стремлении вскрыть сложность тургеневской художественной системы при ее «видимой простоте». Этим проникнут анализ структуры повествования Тургенева и его психологического метода. Из книги становится ясным, что Тургенев, при восприимчивости к художественным исканиям своих современников, в синтезе средств оставался неповторимо своеобразным.
Книга С. Шаталова – результат постоянных занятий автора проблемами жанра, композиции, повествования в произведениях Тургенева. Специалистам известны работы С. Шаталова о «Записках охотника», о разных типах рассказчиков в повестях Тургенева, о приемах композиции в романах Тургенева и о «Стихотворениях в прозе». Некоторые из них тематически близки к главам недавно вышедшего исследования, однако по сравнению с прежними работами С. Шаталова его книга обогатилась новыми наблюдениями, подчиненными общей концепции; в ряде случаев автор пересматривает свои взгляды, например на «таинственные» повести Тургенева (стр. 120 – 122).
Наибольший научный интерес представляют две главы – «Структура повествования И. С. Тургенева» и «Эволюция психологизма в художественной прозе И. С. Тургенева». Эти части книги охватывают в сравнительном плане всю русскую литературу XIX века, они полны свежих конкретных наблюдений, проблемы, поставленные в них, действительно лежат на магистральной линии изучения поэтики Тургенева.
Повествование Тургенева впервые подвергается рассмотрению в целом. Главное достоинство этой главы – анализ структуры повествования во всей сложности, несводимой к заранее заданной схеме. Автор показывает, что повествование Тургенева строится не на «отчетливом разобщении принципиально различных речевых пластов» (стр. 272 – 273), а на «диффузии», «взаимопроникновении речевых элементов» (стр. 74). Это позволяет сделать вывод о том, что «повествование Тургенева в подлинном смысле многоголосно, хотя ему не присуща та неслиянность самостоятельных голосов, которую М. М. Бахтин считает важнейшим отличием полифонического романа Достоевского и его вкладом в поэтику русского романа» (стр. 273). В «авторском объективном повествовании» С. Шаталов вскрывает «разнообразие способов совмещения авторского аспекта с аспектом восприятий и мнений героев» (стр. 128).
Плодотворно внимание исследователя к ранней прозе писателя – на анализе повести «Бретер» показано, как складывались основные приемы повествования Тургенева. Правда, в стремлении уловить начало формирования художественной системы писателя С. Шаталов в иных случаях несколько преувеличивает обдуманность, намеренность приемов повествования молодого Тургенева.
Преувеличена также, на наш взгляд, дистанция между рассказчиком и автором в повестях «Андрей Колосов» и «Яков Пасынков» за счет того, что герои занижены (стр. 65 – 70, 88 – 89). В результате этого резче обозначены «авторские вкрапления» в повествовании рассказчиков. Следует заметить, что заурядность натуры героя еще не исключает у Тургенева возможности критической оценки им атмосферы московских философских кружков 1830-х годов; можно даже сказать, что Тургенева занимал вопрос, как в человеке обыкновенном, «неоригинальном» отражается необыкновенное историческое время, – это давало отпечаток эпохи в чистом виде; нечто сходное с «Андреем Колосовым» в этом смысле находим в «Гамлете Щигровского уезда». Не только заурядность натуры, но и моральное несовершенство героев никогда у Тургенева не противоречит зрелости их суждений о жизни. Поэтому невозможно согласиться с аттестацией героя «Андрея Колосова» как «современного Митрофана» (стр. 68).
Близость рассказчиков «Андрея Колосова» и «Якова Пасынкова» к Тургеневу представляется фактом значимым. Тургеневу было свойственнее выбирать рассказчиков, в каком-то отношении близких ему, чем отражать в форме сказа сознание чуждой ему личности. Сказа в строгом смысле слова у Тургенева меньше, чем это может показаться, поскольку понятию сказа в книге придано несколько расширительное значение.
Так, спорно утверждение, что «между сказом и изложением событий от лица повествователя нет принципиальной разницы» (стр. 41). Определение В. Виноградова, на которое в данном случае ссылается автор, предупреждает против понимания «литературно-устной» речи как собственно устной, бытовой, как «сплошной материи говорения», но оно отнюдь не отождествляет сказа с любым изложением событий от лица повествователя.
Излишне прямолинеен способ, который автор предлагает для того, чтобы выделить «авторские вкрапления» из сказа или внутреннего монолога героя – «путем сопоставления с другими произведениями Тургенева либо с суждениями, высказанными им в переписке» (стр. 92; см. также стр. 119). Разумеется, такие сопоставления необходимы, и для представления о творческом процессе Тургенева небезразлично, что состояние Натальи после прочтения прощального письма Рудина писатель передает в тех же словах, что и свое собственное – после смерти Гоголя, в письме Е. Феоктистову от 26 февраля (9 марта) 1852 года: «Мне, право, кажется, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над моей головой – и иду я на дно, застывая и немея»; небезразлично это сопоставление и в биографическом плане, как свидетельство глубины потрясения, испытанного Тургеневым после смерти Гоголя. Но нельзя отрешиться от того, что авторская мысль в общей художественной системе произведения, в потоке повествования приобретает значение, не вполне адекватное выражению ее в эпистолярном или ином документе.
Однако несмотря на отдельные спорные детали, принципиальное значение разграничения разных «голосов» в тургеневской художественной прозе, проделанного автором книги, несомненно. Особенно хорошо, что «наведены мосты» между повествованием в ранней прозе и зрелом творчестве писателя, – это важно именно для тургеневской поэтики, которой присуща, если можно так выразиться, «текучесть»: очень трудно провести резкие границы периодов, но истоки сложившейся системы просматриваются с самого начала, а последующее развитие ничего не отменяет вполне.
Анализ тургеневского психологизма затрагивает широкий круг проблем: его собственная эволюция и связь ее с развитием русского реализма, отношение психологического метода Тургенева к «диалектике души», к «потоку внутренней жизни». Наглядно продемонстрировав неприменимость односторонних определений к тургеневскому психологизму, автор раскрывает сложность его, «при видимой простоте и недовершенности анализа» (стр. 224), и определяет как сплав разнообразных приемов раскрытия персонажа извне и изнутри.
Вопросы, поставленные в главе, посвященной «Стихотворениям в прозе», расширяют представление о поэтике Тургенева, хотя, в силу своеобразия этого цикла, и не распространяются на все творчество писателя. В выборе произведений, на которых прослеживаются основные проблемы поэтики Тургенева, есть известная диспропорция: «Стихотворениям в прозе» отведено большее место, чем романам Тургенева. Между тем роман был самым высоким барьером, жанром, представлявшим наибольшие трудности для Тургенева, – так, после «Отцов и детей» Тургенев признавался П. Анненкову: «Ни за какую работу пока не принимался – чувствую, что теперь в течение года могу писать только сказки» (то есть повести). В силу особых трудностей, связанных для Тургенева с жанром романа, в его романах отразились поиски структуры большой прозы, системы персонажей и манеры повествования. Некоторые из проблем поэтики Тургенева – например, проблема доминирующего героя и разные способы оценки его – вообще возникают только в романном творчестве Тургенева.
Хотя «Стихотворения в прозе» и заняли в книге непропорционально большое место, сама по себе глава, посвященная циклу «Senilia», носит цельный и законченный характер. В сравнительно-тематическом анализе «Стихотворений в прозе», объединенных в цикл и оставшихся за его пределами, высказаны интересные соображения относительно принципов отбора. Убедительна полемика автора с бытующим разделением «стихотворений» на «пессимистические» и «жизнеутверждающие», игнорирующим внутреннее единство цикла. Пожалуй, не стоит только именовать миниатюры фрагментами; это противоречит взгляду самого исследователя на них как на целостные, вполне законченные произведения.
Терминология не всегда бесспорна в книге: если термины «диффузия», «взаимопроникновение» удачно передают характер повествования Тургенева, отвечают особенностям его поэтики, то менее удачно многократно употребленное словечко «прилаживание»: «прилаживание в повествовании точек зрения рассказчика и повествователя», «всегда к голосу героя прилаживается авторская точка зрения», «неорганичное прилаживание авторской точки зрения к голосу рассказчиков» (стр. 92, 128, 273 – 274). Так же не бесспорно определение внутренних монологов у Гончарова и Л. Толстого как «распрямленных» (стр. 122); во-первых, в использовании этого художественного средства у обоих художников есть существенные отличия, во-вторых, «распрямленный» очень мало передает специфику внутренних монологов в романах Толстого, где, скажем, у Анны Карениной напряженная работа мысли постоянно перебивается впечатлениями внешней жизни. Вероятно, в этом сравнении, сделанном в пользу Тургенева, сказалось увлечение предметом исследования и желание обязательно приподнять Тургенева по сравнению с его современниками, подчеркнуть его превосходство. За счет этого следует, по-видимому, отнести и некоторые излишние пассажи, вроде: «У такого большого мастера и подлинного поэта, как Тургенев, разумеется, нет и не может быть каких-либо трафаретных приемов использования рассказчиков» (стр. 75). Присутствующий в книге конкретный анализ тургеневской повествовательной манеры больше убеждает в ее своеобразии, чем такие декларации.
Скажем еще в заключение, что книга перегружена ссылками. При более строгом их отборе лучше были бы выделены предшественники автора в истории вопроса и его собственная позиция.
Однако все эти критические замечания не снимают значения исследования, написанного со знанием дела и увлеченностью.
- Сб. «Иностранная критика о Тургеневе», СПб. 1884, стр. 221.[↩]