Предисловие к «Преступлению и наказанию». Перевод с венгерского Ю. Гусева

«Преступление и наказание» Достоевского – произведение без всякого символического смысла. Это как будто не что иное, как история о том, что приключилось с одним студентом. Студент мечтает учиться, но у него нет денег на жизнь, и тогда он убивает старуху-процентщицу. Совершенное им убийство он пробует мотивировать тем, что вот он – нищий, а у старухи полные мешки денег, и это ему кажется крайне несправедливым… Тут в самом деле что-то есть. Если молодой человек, в котором кипит жажда знаний, вынужден нищенствовать, в то время как мерзкая старушонка сидит на своих капиталах, это, конечно, неправильно. Однако если Родион Раскольников пристукнет старуху и заберет ее деньги, то это будет тем более неправильно. Студент и сам это понимает; да это любому понятно. Неравное распределение денег между людьми – несправедливость, это факт. Но если ты убьешь процентщицу и заберешь скопленные ею деньги, то несправедливость не превратится в справедливость: напротив, она обернется злодейством, и это тоже факт. Убийство с целью грабежа нельзя представить как акт восстановления справедливости. На такой точке зрения стоит сам Достоевский, такую точку зрения разделит каждый нормальный человек, когда-либо читавший этот роман.

Роман «Преступление и наказание» не содержит в себе никакого символического смысла и даже туманно не намекает на какое-то более широкое значение, выходящее за границы того, о чем в нем рассказывается. Вот только сама идея, которая лежит в основе сюжета!.. Ведь идея эта так характерна для середины XIX столетия, когда Европа стремилась осмыслить французскую революцию и наполеоновскую эпоху. Можно добавить: стремилась осмыслить, находясь под влиянием Стендаля и Бальзака. Это было время, когда понятия величия и карьеры неразделимо перемешались. Ибо нельзя забывать, что Наполеон был карьеристом, карьеристом даже более талантливым, чем Юлий Цезарь; тех, кто пытался его понять, всегда сбивало с толку то обстоятельство, что они не могли разделить в нем величие и карьеризм. Карьеризм может быть определен как неразборчивое в средствах – и потому нечистое – честолюбие. Его обязательно нужно отделять от благородного стремления к великому. В величии есть стиль, для карьеры же существует только успех. Величие – это игра, карьера – вопрос организации. Но самое большое различие между ними в том, что величию не требуется зеркало (оно не красуется перед самим собой), карьера же не зависит от таланта и бесталанности, тут все сводится к технике – технике достижения высокого положения в общественной иерархии. Вот почему нельзя сказать, что карьера – это величие, хотя и в ущербной форме; можно сказать лишь, что карьера – это пронырливость и отсутствие комплексов.

По всей очевидности, именно этого и не заметили Стендаль и Бальзак. Те, о ком в их произведениях говорится как о героях той эпохи, на первый взгляд алчут величия, на самом же деле они – всего лишь карьеристы. Они не ведают, что такое стиль. В понимании Стендаля гениальный человек, – если он способен это доказать, пусть задним числом, пусть каким-либо делом, – имеет право совершить, a la Napoleon, любую подлость. Говоря языком Достоевского: одаренный студент в интересах карьеры вправе угробить какую-то там старушенцию. До совершения убийства Родион Раскольников как раз и является такой стендалевской фигурой: у него не возникает сомнений в том, что, если того требуют интересы продвижения по общественной лестнице, он без всяких раздумий может глушить топором богатых старых ведьм. Именно тогда начиналась эпоха, которую характеризуют две черты: блистательный ум – и, в сочетании с ним, moral insanity¹.

Теодор Драйзер, более чем через полвека после Достоевского, написал «Американскую трагедию». Роман этот поднимает в точности тот же самый вопрос: можно ли ради самоутверждения, ради достижения высокого положения в обществе пойти на убийство? И Драйзер делает такой вывод: вследствие несправедливости общественного устройства ответственность за убийство несет не совершивший его человек, а общество. Этим стереотипным ответом и была в то время снята острота проблемы; нам это известно тем достовернее, что сегодня в таком духе учат даже детей в школах.

До убийства Родион Раскольников был, вне всяких сомнений, фигурой вроде стендалевского Жюльена Сореля или какого- нибудь бальзаковского героя, то есть одним из тех карьеристов, которые в интересах самоутверждения в обществе готовы на совершение наполеоновских злодейств. После убийства ситуация изменилась. Если бы Раскольников имел возможность познакомиться с выводом Драйзера, он бы только пожал плечами: ну да, он, собственно говоря, тоже хотел выбраться из западни с помощью подобной логики, но все это были теоретические рассуждения. А что теперь, когда он пристукнул старуху? Теперь он – как затравленная собака. Оскалив в отчаянии зубы, он словно говорит: достопочтенное общество, подойди, не бойся, посмотри вот сюда! Что это такое? (Показывает руки.) Это мои руки. Этими руками я и совершил убийство. И эту вину ты с меня не снимешь. Ты утверждаешь: общественное устройство порочно, потому мне и пришлось убить процентщицу. Ответственность лежит на тебе. Ведь это же в самом деле несправедливо, что богатство в обществе распределено… ну и так далее, дальше мы слышали. Видишь ли: если бы можно было вернуться вспять и решать снова: убивать или не убивать, я бы лучше отрубил себе обе руки. Но время вспять не повернешь. Я убил, и мне не остается ничего другого, кроме как признать свою вину и отправиться на каторгу. Двадцать лет? Пускай двадцать лет. Но я запрещаю тебе распускать обо мне слухи, будто я норовлю свалить ответственность за свой поступок на несправедливое общественное устройство. Несправедливое устройство общества – вещь, которая с моей проблемой никак не связана; а если все же связана, то связь эта – далекая и скорее абстрактная. Но если мои руки сознались в преступлении, то мой язьж не должен им противоречить, – в противном случае мне нужно было бы не только отсечь себе руки, но и вырвать язык, чтобы он не лгал. Преступление совершило не общество: преступление совершил я. А то, что говоришь ты, – это наглый и трусливый софизм. Ответственность лежит не на обществе; несправедливость несправедливостью, но ответственность я беру на себя и не желаю ни на кого перекладывать даже часть ее. Я – убийца, и я горжусь тем, что могу вот так, прямо и честно, в этом сознаться. И тут мы с тобой расходимся, достопочтенное общество, будь любезно, раз и навсегда заруби это себе на носу и вообще не позорься, убирайся, чтобы глаза мои тебя больше не видели.

Сегодня, конечно, мы лишь вздохнем с облегчением, если в романе, который мы читаем, герой, после того как убил и ограбил какую-нибудь старую грымзу, поступает в университет и с легким сердцем, насвистывая, проходит курс наук. Он хорошо одевается – старухиных денег с лихвой хватает на все, – принят в самом изысканном обществе, посещает театры, концерты, вернисажи и в конце концов женится на юной английской леди-миллионерше. Деньги эти так и могли бы гнить без пользы в грязной дыре, где жила процентщица, – так разве не богоугодным делом было забрать их у нее? А главное: если талант, которым обладает молодой человек, так и не был бы реализован, человечество потерпело бы непоправимый ущерб. Ибо наш герой стал всемирно известным ученым, или университетским профессором, или уважаемым политическим деятелем. Он живет с семьей в собственной вилле на Ривьере, состояние его вложено в самые лучшие акции, в его комнатах висит несколько потрясающих Матиссов и даже один Сезанн. Как видим, этому господину удалось на все сто процентов исправить несправедливость, царящую в обществе.

Такой роман, думаю, подбодрил бы тысячи и тысячи мелких карьеристов, позволил бы им, говоря языком психологии, вывести свои темные устремления на уровень сознания, еще беззастенчивее проталкиваться вперед, подавать себя в качестве актеров, или журналистов, или поэтов, или государственных деятелей, или правоведов, или светил медицины и, не испытывая никаких комплексов, оставаться беспринципными проходимцами, низкими, гнусными, мелкими мошенниками. Как учат произведения Бальзака, ради достижения высокого положения в обществе стоит опуститься до полного душевного скотства.

Старуха-процентщица приходила в голову и Шекспиру; да что там, старуха эта приходит в голову едва ли не каждому. Ведь как просто и удобно: убил старуху, забрал деньги и сделал карьеру! А что, не попробовать ли и мне убить ради карьеры?.. Макбет и Ричард III попробовали – и у них получилось примерно то же самое, что у Раскольникова. Шекспир над этим, по всей видимости, размышлял много: это чувствуется хотя бы по «Кориолану». Кориолан – человек, который во имя чистого величия отказывается от низких методов карьеризма. С тех пор мир узнал Наполеона, который своими, куда менее благородными, приемами существенно снизил уровень: ведь в героях Шекспира еще было душевное благородство. Величие выродилось в погоню за карьерой: убийца, скажем, становился купцом, уровень вкуса падал, человек мельчал, он уже мечтал не о власти, он мечтал лишь иметь банк. После Наполеона пришел Растиньяк.

После Стендаля и Бальзака сердца у людей вдруг стали смягчаться. Общество устроено скверно, а стало быть, к преступлениям, которые совершаются в этом скверно устроенном обществе, следует относиться совсем по-другому. Из добросердечия, из любви к справедливости общее мнение стало снисходительно относиться к убийцам и грабителям: ведь свои злодеяния они совершают не из жадности к жизненным благам, а вследствие несправедливого устройства общества. Шло время, и мало-помалу крепло убеждение, что тюрьмы полны ни в чем не повинными людьми. Стали прощать мошенников и растратчиков, стали прощать лжесвидетелей, стали прощать тех, кто любит совершать мелкие подлости. Ведь раз общество устроено несправедливо, то можно понять, простить и совершаемые в нем преступления, понять и простить подлость. Можно простить, например, и государственные перевороты, вроде того, что совершил Наполеон III, а потом и такие, которые возглавляли Муссолини, Гитлер и прочие. Или, допустим, такие карьеры, как карьеры американских миллиардеров. Преступления как бы совершались уже вовсе не конкретной парой рук.

Трудно найти что-либо более характерное для той эпохи, чем сочувствие к проституткам. Причем вряд ли причиной тут была лишь сентиментальность. Та сентиментальность, которая так естественно дополняла буржуазную скупость. Высшая степень гуманности с тех самых пор – проливать слезы над несчастной судьбой дамы с камелиями. Конечно, куртизанки во все времена пользовались исключительным вниманием искусства;

1. Больная, ущербная мораль (англ.).[↩]