Поздние уроки

Марк Азадовский, Юлиан Оксман, Переписка. 1944 – 1954, М., 1998, 410 с. Издание подготовил Константин Азадовский.

«Роман в письмах» – литературный жанр, достигший расцвета два века назад и с тех пор забытый. Книга, о которой пойдет речь, примыкает к нему. А может быть, это эпистолярная драма, даже – трагедия. Два крупнейших ученых, завоевавших – оба – незыблемый авторитет в области истории русской литературы и общественных движений первой половины XIX столетия, к тому же еще каждый из них в специфических направлениях (М. К. Азадовский – в фольклористике, Ю. Г. Оксман – в изучении Пушкина и революционных движений), оба были остановлены на полном ходу, отовсюду изгнаны, лишены средств к существованию, всякой аудитории – слушателей, читателей… Но вот что поражает в их переписке: оба потеряли служебные посты, профессуру, источники доходов и оба сохранили в полной мере неугасимый, ничуть не ослабевший интерес к предмету своих изучений, к интеллектуальной и общественной истории России, к литераторам-декабристам, к поэзии Пушкина и плеяды, окружавшей его. Партийно-государственный террор обрушился на них со свойственной ему бесчеловечностью, он мог их убить, а духовно принизить – не смог. Азадовский был человеком слабого здоровья, с больным сердцем. Как мог он выдержать хотя бы даже одно заседание на филологическом факультете ЛГУ (где он организовал кафедру фольклора и много лет ею руководил)? Это было 5 апреля 1949 года. Декан факультета Георгий Бердников, выступая перед профессорами и студентами, объявил: Азадовский «выдает за народное творчество кулацкую, антисоветскую стряпню», его сочинения составляют «систему порочных, законченно космополитических взглядов» ¹. Сегодня такие обвинения не кажутся серьезными – в ту пору они были равносильны чуть ли не смертному приговору. Аспирант Игорь Лапицкий огласил дарственную надпись на книге, посланной Азадовским Ю. Г. Оксману: «Милому другу Оксману с душевной болью за испорченную книгу», – и добавил: «Заметим, что «милый друг Оксман» был репрессирован за антисоветскую деятельность» ².

Помню это заседание – на меня, недавно демобилизованного офицера Советской Армии, оно произвело впечатление, подобное ночному кошмару. В конце его Марка Константиновича, бледного как смерть, увели под руки из зала, – он был в полуобморочном состоянии. Вскоре после этой экзекуции его уволили из университета и одновременно из Пушкинского Дома. А чуть позднее в «Звезде» появилась статья, подписанная… Федором Абрамовым (вместе с Н. В. Лебедевым), где Азадовский обвинялся в том, что «дошел до геркулесовых столпов раболепия перед заграницей» ³. То, что такие строки мог написать будущий писатель, а в то время заведующий кафедрой советской литературы, свидетельствует о коллективном помешательстве, охватившем в последние годы Сталина партийную «интеллигенцию», готовую рубить головы «инакомыслящим», лишь бы угодить начальству.

И болезненный, хрупкий Азадовский, и гораздо более физически стойкий, кряжистый Оксман выдержали испытания, которые, казалось бы, выдержать невозможно. Читателей их переписки порадует то, как они заботливо расспрашивают друг друга о самочувствии и бытовых подробностях, но как прежде всего обоих волнует история культуры: Оксмана – литературная генеалогия Пушкина, Азадовского – поэтический путь первого декабриста Раевского, да и всех поэтов-декабристов, подлинный корпус декабристской литературы – «Забытые и утраченные произведения…». Они радостно сообщают друг другу о больших и малых открытиях, поверяют свои догадки или гипотезы, яростно опровергают один другого и с готовностью соглашаются, уступая убедительным доводам. Их переписка – это, как сказано, увлекательный эпистолярный роман, но это и школа научной нравственности – школа для каждого из нас: вот как надо дружить в науке, вот как надо быть выше не только бытовых неурядиц, но и террористической государственной политики, направленной против науки и ученых!

Не это ли отличает подлинную интеллигенцию? Высокая духовная позиция, внутренняя необходимость подняться выше собственных бедствий, сохраняя бескорыстную преданность культуре, своим идеалам, своим учителям, ученикам, собратьям.

Когда-то – кажется, именно в конце 40-х годов – родилась нескромная эпиграмма: «Мы – умы, а вы – увы!» Так могли бы сказать про себя Азадовский и Оксман, обращаясь к бердниковым и лапицким. Но они так не могли сказать, потому что были бесконечно выше опричников и костоломов.

«Вы – увы!» Во второй половине 40-х годов коммунистическая партия расправилась с гуманитарной интеллигенцией, обрушив мощный удар на тех, кого она осторожно и лукаво назвала «космополитами», – то были прежде всего евреи, составлявшие немалую часть российских филологов. Травля евреев принимала все более беспощадный, все более массовый характер. Напомню: в 1948 году НКВД арестовал руководство Еврейского антифашистского комитета; после трех лет бесчеловечных допросов были расстреляны поэты, прозаики, артисты, ученые – по обвинению в «буржуазном национализме», который выражался в том, что все они писали или просто говорили на языке идиш. В то же самое время из университетов и научных институтов изгоняли евреев-«антипатриотов»; в иных случаях их сажали и убивали, как Г. А. Гуковского, или приговаривали к 25-ти годам концлагерей, как И. З. Сермана. В переписке Азадовского и Оксмана обо всем этом почти не говорится. Ведь посылают они друг другу письма по легальной советской почте, отдавая себе отчет в том, что тайная полиция за ними наблюдает и письма перлюстрирует. Могло ли быть иначе? Оксман был арестован в 1936 году и провел десять лет на сибирской каторге; он и до, и после того изучал жизнь и судьбу декабристов в Сибири, но ни Волконскому, ни Трубецкому, ни Бестужевым не пришлось так тяжко, как через столетие их историку. Достаточно вспомнить, что к декабристам «во глубину сибирских руд» приехали жены. Оксман десять лет был каторжанином (на короткое время удалось попасть на освободившееся вожделенное место – лагерного банщика). В письме В. Г. Базанову (25 декабря 1962 года) читаем: «…я 10 лет пробыл на самой настоящей каторге… вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал не науч<ную> истину, а уголь, золото, олово… обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки» (с. 194 – 195). (Это потрясающее письмо приводит в своих комментариях К. М. Азадовский – оно хранится в архиве ИРЛИ.) Можно ли было думать, что письма Оксмана, только что вернувшегося с Колымы, останутся не прочитанными цензурой?

Азадовский на Колыме не был, но и он состоял под подозрением, особенно после того, как, оказавшись в 1949 году космополитом, был уволен отовсюду. Он рассказал об этом достаточно выразительно в письме Н. К. Гудзию (от 15 мая 1949 года), которому сообщал о длительной, двухмесячной болезни, во время которой его изгоняли «из науки»: «…в мое отсутствие на меня выливались потоки клеветы и лжи; отрицали всякое значение моих работ, извращали смысл написанного, приписывали то, чего никогда не утверждал, и – самое безобразное и опасное – клеветали политически». А ведь советская власть не прощала несправедливых гонений, которым подвергала неугодных ей лиц; она этих лиц не без оснований подозревала в том, что они ею недовольны. Так вот, зная о неизбежной перлюстрации, Азадовский и Оксман не писали о главных событиях или писали так, что только им и было понятно. Азадовский восхищался фразой В. Ф. Раевского: «Несправедливая война и вообще война, если ее можно избежать договорами, уступками, – должна рассматриваться судом народным, и виновников такой войны предавать суду и наказывать смертию!» Приведя ее, он восклицает: «Ну, что скажете?!» (в письме от 4 июля 1951 года). Сталин в то время готовил наступательную войну, – все об этом знали; да и проводившаяся партией «культурная революция» была своего рода «несправедливой войной» против собственной интеллигенции. Так что фраза Раевского приобретала вполне современный смысл. Таких примеров немало. Однако эзопов язык в письмах большой роли не играет: речь идет прежде всего о науке и, разумеется, о тех, кто ее делает.

Для того чтобы осуществить «культурную революцию» 1949 года, или, каю пишет Азадовский, «ленинградский «путч» 49 г.» (с. 353), нужно было создать сплоченный боевой отряд. Во главе такого отряда (главными «организаторами «путча») были А. Г. Дементьев и Н. Ф. Бельчиков: «Все эти Лапицкие, Ширяевы, Бердниковы и tutti quanti – это уже только мелкие псы, вонзавшие свои клыки по приказу хозяев, а главными заправилами были вот эти двое» (27 марта 1954 года).

Для окончательного успеха «путча» главным было найти замену изгоняемым профессорам. Это оказалось нелегко: подходящих специалистов по XVIII и XIX векам не так уж было много. Но в образовавшуюся брешь ринулись десятки карьеристов.

1. С. Житомирская, М. К. Азадовский – историк декабризма. – В кн.: М. К. Азадовский, Страницы истории декабризма, кн. 1, [Иркутск], 1991, с. 23 – 24.[↩]
2. Там же, с. 24.[↩]
3. «Звезда», 1949, N 7, с. 167.[↩]