Повесть о двух виселицах. «Рукопись, найденная в Сарагосе» Я. Потоцкого и «Капитанская дочка» А. С. Пушкина

В стихотворном отрывке Пушкина «Альфонс садится на коня…» (1836), являющемся переложением сцены из написанного по-французски романа польского писателя и ученого Я. Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1797-1815), всадник проезжает мимо виселицы, на которой висят тела двух разбойников:

Альфонсов конь всхрапел и боком

Прошел их мимо, и потом

Понесся резво, легким скоком,

С своим бесстрашным седоком.

Существует еще один пушкинский стихотворный фрагмент, который — при всем отличии исторического колорита — интонационно и ритмически так близок к процитированному выше, что, по всей вероятности, тоже хранит впечатления от романа Потоцкого, — «Какая ночь! Мороз трескучий…» (1827). Герой этого фрагмента — молодой опричник, скачущий по ночной площади на любовное свидание:

…Во мгле между столбов

На перекладине дубовой

Качался труп. Ездок суровый

Под ним промчаться был готов

Но борзый конь под плетью бьется

Храпит и фыркает и рвется

Назад. «Куда? мой конь лихой!

………………………………………

Мой борзый конь, мой конь удалый,

Несись, лети!..» И конь усталый

В столбы под трупом проскакал.

Обратим внимание, что всадник в этом фрагменте не просто проезжает мимо виселицы, а проскакивает между ее столбaми.

Анализируя «Капитанскую дочку», П. Дебрецени замечает, что «несмотря на то, что события романа разворачиваются в центре кровавого бунта, в нем на удивление мало жестокости и насилия»¹. Поэтому, пишет Дебрецени, «странно обособленной в общем контексте повествования» выглядит сцена казни Мироновых. Этот трагический рассказ, как полагает американский исследователь, не вписывается «в общий комический тон повествования»². Несмотря на жуткие детали казни двух офицеров и жены одного из них, повествователь «не изменяет тону легкого, добродушного подшучивания»³. Ученый видит причину легкого отношения Гринева к казни стариков Мироновых и Ивана Игнатьича в его подсознательном желании избавиться от родительской опеки. Вырвавшись из-под руки Гринева-отца, Гринев-сын в Белогорской крепости попадает под патриархальную власть Мироновых, которых воспринимает как приемных родителей. Дебрецени пишет:

То, что внешне ужасает Гринева, — казнь его будущих тестя и тещи — становится для него самым большим благодеянием. С психологической точки зрения роман можно рассматривать как историю яростного бунта молодого человека против отеческой узды⁴.

Все же надо сделать над собой усилие, чтобы поверить в подобное «бессознательное» бесхитростного Петруши Гринева, который, по собственным его словам, «незаметным образом привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику». Безотчетную радость Гринев мог бы ощутить, если бы, скажем, Швабрин не перешел на сторону самозванца и был бы повешен вместе с остальными офицерами. К тому же если Гринев испытывает подсознательное чувство облегчения, когда его приемные родители Мироновы устранены, а власть родного отца теперь, с разгаром пугачевского мятежа, не распространяется на него, почему у него не возникает искушения освободиться и от верховной родительской власти — от власти матушки-императрицы — и остаться в лагере Пугачева? Дебрецени и сам признает, что «как ни интерпретировать «Капитанскую дочку», сцена казни будет звучать диссонансом»⁵.

Проблема может быть решена, если представить Гринева в роли трикстера, как это делает другой американский исследователь П. Рикун в своей интересной статье, где показано, что «жизненное поведение Гринева является проекцией классических функций, осуществляемых мифологическими трикстерами в более широком масштабе»⁶. Конечно, если считать Гринева трикстером, легкость, с какой он воспринимает казнь Мироновых и идет на доверительные отношения с их убийцей, не вызывает удивления: трикстеры эмоционально не заангажированы ни одной из сторон, между которыми они становятся посредниками.

Но дело в том, что в «Капитанской дочке» роль трикстера играет не Гринев, а Швабрин как типичный антигерой. Он пытается опорочить Машу, предположительно, клевещет на Гринева в письме его отцу, изменяет присяге, лжет Пугачеву, оговаривает Гринева на следствии. Гринев же Пугачеву не лжет, он говорит ему правду и обезоруживает своей искренностью. Он один раз пытается обмануть Пугачева в Бердах, рассказывая о положении дел в Оренбурге, но делает это из верности воинской присяге и только вредит себе, так как Пугачев знает, что происходит в осажденном городе. Но Гринев не лжет Пугачеву о происхождении Маши, он всего лишь не упоминает о нем. Пугачев, приехав с ним в Белогорскую крепость и узнав, кто такая Маша, не обвиняет Гринева во лжи, он только упрекает его: «Ты мне этого не сказал». Во-вторых, Гринев придерживается кодекса дворянской чести (честь, выбор между жизнью и честью, счастливые обстоятельства и правильное поведение, которые позволяют сохранить и то и другое, — сквозная тема «Капитанской дочки»), а трикстер и честь — категории несовместимые. Когда трикстер нарушает правила, он прибегает к уловкам, хитростям и даже воровству. Воры, как известно из российской криминальной культуры, бывают «в законе», но «трикстеров в законе» не бывает. И наконец, если бы Гринев был трикстером, он бы без посторонней помощи выпутался из того положения, в котором оказался после ареста.

Таким образом, если пытаться объяснять диссонанс эпизода казни Мироновых чем-то иным, нежели структурным недостатком «Капитанской дочки», нужно искать иную интерпретацию героя, да и всей повести в целом. Попробуем это сделать.

Интерес Пушкина к роману Потоцкого хорошо известен. Пушкин безуспешно разыскивал через Е. Воронцову, обращавшуюся по его просьбе к родственникам польского писателя, полную рукопись романа. В конце 1833 года поэт приобрел два парижских издания романа 1813 и 1814 годов: «Les trois pendus» и «Avadoro», которые составляют значительную часть полной версии «Рукописи»⁷.

О связи «Рукописи» с «Капитанской дочкой» упомянул С. Ланда еще в 1960-х годах. В предисловии к роману Потоцкого он пишет: «Альфонс ван Ворден предшествует большой галерее героев, будь то персонажи исторических романов Вальтера Скотта или Гринев из «Капитанской дочки» Пушкина»⁸. В том же предисловии Ланда отмечает, что стихотворение «Альфонс садится на коня…» создавалось, когда Пушкин работал над материалами пугачевского бунта и «Капитанской дочкой», и может рассматриваться как попутный «этюд», отразивший переживания самого поэта. В работе начала 1970-х годов Ланда также пишет о разительном сходстве между ван Ворденом и Гриневым в «понимании дворянской чести, которая сливается с нормами поведения честного человека; обоих честь приводит к весьма сложным отношениям с окружающим миром и принятыми обычаями»⁹.

Это наблюдение было «потеряно» в пушкинистике на три десятилетия; только сравнительно недавно появилась статья новосибирского исследователя Н. Ермаковой, посвященная проблеме чести в романах Потоцкого и Пушкина. Ермакова справедливо полагает, что «характер постановки проблемы чести в романе Потоцкого таков, что пушкинское сознание с характерной для него остротой реакции на эту проблему вряд ли могло не отреагировать на него»¹⁰.

Сосредоточим внимание на одном из центральных образов романа Потоцкого — виселице с телами двух братьев-разбойников, вокруг которой выстроена вся известная Пушкину часть романа¹¹.

Повествователь, молодой испанский дворянин фламандского происхождения Альфонс ван Ворден, получив первый офицерский чин, спешит к месту службы. Альфонс на ночь глядя выезжает с постоялого двора, несмотря на уговоры трактирщика не ехать опасным путем через горы Сьерра-Морены (очевидна ситуационная параллель с Гриневым, продолжающим путь в степи, несмотря на надвигающийся буран и уговоры вернуться на постоялый двор). Проезжая через долину Лос-Эрманос, Альфонс приближается к виселице, на которой висят трупы двух братьев-разбойников Зото. Виселица в романе Потоцкого П-образная, то есть имеет контур ворот, что, как будет показано дальше, получает в повести Пушкина особое значение. Альфонс продолжает путь, останавливается в гостинице (Вента-Кемада), проводит там с двумя мавританскими принцессами ночь, полную эротических грез. Затем наступает утро:

Я уже не спал, но еще не вполне пробудился <…> Где найти слова, чтоб описать ужас, овладевший мной? Я лежал под виселицей Лос-Эрманос. Трупы двух братьев Зото не висели, а лежали по обе стороны от меня. Без сомнения, я провел между ними всю ночь <…> Я подумал, что еще сплю и меня гнетет скверный сон (здесь и далее цитируется в переводе Д. Горбова. — Е. С.).

Отныне, как бы далеко Альфонс ни путешествовал, он будет волей или неволей возвращаться к виселице в долине Лос-Эрманос. Пространство в «Рукописи» организовано так, что даже после дальнего перехода Альфонс может «навестить» виселицу и проверить, на месте ли висельники, а затем поспешить обратно к месту своей стоянки. Так, например, на двенадцатый день своих приключений он пускается в путь с табором цыган: «Извилины горной тропы то подымали меня вверх, то опускали вниз на несколько сот пядей <…> Через четыре часа ускоренного марша мы достигли высокого плоскогорья…»

Но это еще не конец пути, потому что внезапно появляется таможенная стража: «…весь табор снялся. Мы блуждали с горы на гору, все больше углубляясь в ущелье Сьерра-Морены. Наконец остановились в глубокой долине…»

С этой стоянки Альфонс уходит на охоту:

…преодолел несколько холмов и, бросив взгляд на раскинувшуюся у моих ног долину, как будто узнал издали роковую виселицу братьев Зото. Это зрелище пробудило во мне любопытство, я прибавил шагу и в самом деле оказался возле виселицы, на которой, как обычно, висели оба трупа; я с ужасом отвернулся и пошел, угнетенный, обратно в табор. Вожак спросил меня, куда я ходил; я ему ответил, что дошел до виселицы братьев Зото.

Можно сделать вывод, что пространство в «Рукописи» — категория достаточно условная.

«След» романа Потоцкого в «Капитанской дочке» как раз в том, что символическим центром этой на первый взгляд вполне реалистической повести становится виселица в Белогорской крепости. В упомянутой работе Ланда пишет, что «зловещий образ виселицы» проходит через всю «Капитанскую дочку», этот образ «нависает угрозой и предостережением над судьбами всех пушкинских героев»## Ланда С. «Повешенные» Яна Потоцкого в литературных интересах Пушкина.

1. Дебрецени П. Блудная дочь: анализ художественной прозы Пушкина. СПб.: Академический проект, 1996. С. 265.[↩]
2. Там же. С. 266.[↩]
3. Там же. С. 275. [↩]
4. Там же. С. 281. [↩]
5. Дебрецени П. Указ. соч. С. 281. [↩]
6. Rikoun P. Grinev the Trickster: Reading the Paradoxes of Pushkin’s The Captain’s Daughter. Slavic and East European Journal. 2007. Vol. 51. № 1. P. 32.[↩]
7. См.: Бориневич-Бабайцев З. А. Пушкин и Одесские альманахи // Пушкин. Статьи и материалы. Вып. 2. Одесса, 1926. С. 62-63. [↩]
8. Ланда С. Предисловие // Потоцкий Я. Рукопись, найденная в Сарагосе. М.: Терра, 1997. С. 26.[↩]
9. Ланда С. «Повешенные» Яна Потоцкого в литературных интересах Пушкина // Ланда С. «Я вижу некий свет…» СПб., 1999. С. 182.[↩]
10. Ермакова Н. «Кодекс чести» и диалектика чести: рецептивный «след» романа Я. Потоцкого в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина // «Образ мира, в слове явленный»: Сборник в честь 70-летия профессора Ежи Фарыно. Siedlce, 2011. С. 249.[↩]
11. Польский исследователь творчества Пушкина А. Дворский считает, что поэт из всего «огромного богатства мотивов романа [Потоцкого]» выбрал для своего стихотворного отрывка именно первую встречу Альфонса ван Вордена с виселицей Лос-Эрманос, потому что понимал сюжетообразующую роль виселицы в романе — ее «центральный по своему значению мотив» (Дворский А. Пушкин и польская культура. СПб.: Визер, 1999. С. 221).[↩]