Поверх героя

1

За последние годы набралась некая критическая масса поэтических произведений, которая начала восприниматься как современный вариант несколько подзабытой традиции с присущим ей миром автора. Автора мудрого, устранившегося из изображаемого и выражаемого им мира. Он иногда может говорить прямо от своего лица, но при этом не перерастает в героя, заслоняющего предметы любования своей напряженной фигурой. Авторское «я» здесь – лишь элемент риторики, то есть элемент, помогающий автору раскрыться навстречу чему-то более важному, нежели он сам.

Можно остановиться лишь на нескольких недавних примерах. Из цикла Георгия Чернобровкина «Орешник»:

…сегодня день был долог, как дорога

ведущая в Элизиум. Тенями

скользили в памяти моей воспоминанья,

день превращая в ночь, и мощно море

ворочалось в своей бездонной чаше,

растягивая нитку горизонта…

Здесь много моря… Варвары и море…

Две этих вещи могут, несомненно,

свести с ума глубинной простотой.

Возможно, в простоте сокрыто больше,

чем принято считать в ученых школах…¹

«Простота» – скромность – интонации сегодня не кажется, но узнается в качестве новой. Здесь нет насилия поэтических оценок; поэтическое сознание пассивно, открыто миру. Оно скользит по вымощенной дороге традиции. Сам образ орешника традиционен – он встречается у Платона, затем был разработан Овидием. В этом образе – зародыш узнаваемой эстетики пассивного, но потому великодушного поэтического сознания. Орешник – образ лишь присутствия в мире, но не активного – насилующего – действия в нем. К лирическому «я» здесь больше подходит термин «лирический субъект», нежели «лирический герой», ценностная сила которого в поэтическом произведении чаще всего всеподавляюща².

Конечно, на вопрос о том, что нужно современной поэзии, ответов может быть сколь угодно много. И, я думаю, ответ: нынешней поэзии нужна в качестве плодотворнейшего опыта прививка классической пассивной мудрости – не был бы в числе наиболее популярных. От поэзии можно требовать самого разного. Здесь же речь идет о том, без чего поэзия существовать не может – без отказа от несоразмерного «я» в пользу созерцаемого, и потому – без неслышного скольжения по канавкам традиции.

2

Таящаяся в этой позиции мудрость, впрочем, склонна иссушаться, выхолащиваться в «ходульную» поэзию, если не чувствует давления со стороны своего «другого». Этот «другой» особенно широко себя показал в эпоху романтизма. Это было время, когда автора потеснил герой.

«Герой становится конкурентом своего поэта»³, – писал в 1922 году Л. В. Пумпянский о линии развития литературы, идущей, по его словам, от Шекспира, то есть с тех пор, когда начала свой отсчет так называемая «гамлетическая культура». «Начавшись с сомнения Гамлета, внутри поэзии образовалась сила, самоорганизовавшаяся и готовая выступить из пределов вымысла»⁴. Герой и был такой силой, привнесшей в поэзию неслыханный драматизм и хаос авторитарного слова. «Гамлетическая культура» – это культура, не принадлежащая себе. Собственно культурное здесь сводится к исходному, творческому импульсу, который порождает героя. Но, как только появляется герой, он начинает писать себя сам, покидая «пределы вымысла» и немыслимым образом связывая жизнь и поэзию. Герой претендует на то, чтобы воздействовать на свое время. Герой – это образ современника’, он активен и судит о том, что еще незавершено и недопонято.

Герой на сломе «типов художественного сознания» стал моден. Он порожден новой моделью отношения поэта с миром: по одну сторону «я», по другую – весь остальной мир. «Я» вправе сделать с ним что угодно. Потому появляются неожиданные – во многом этические – требования к поэту. Карамзин, первым в России сказавший, что плохой человек не может быть хорошим писателем, вряд ли мог предположить, в основание какой – уже русскоязычной – культурной громады он кладет камень. На этих культурных дрожжах сложился миф о том, что каждый поэт – потенциальный мученик, а в России так просто «больше чем поэт». Больше, чем поэт, может быть только герой. И это «больше» – оценочный элемент, который должен восприниматься в контексте сложившейся за последние два столетия героической культуры⁵. Если такое утверждение могло прижиться, значит действительно в народном восприятии поэт должен быть его – народа – представителем. Герой – народен. Он говорит за свой народ, за свою эпоху. Он превращается в мерило жизни, замыкая на себя все ее законы.

Однако тоска по другой – авторской – культуре, основанной на традиции, осталась. «Мы знаем, что многие художественные свершения XVIII века были подорваны эстетическим консерватизмом, из пут которого так и не вырвалась творящая индивидуальность. Однако в самой условности, в необходимости преодолеть ее сопротивление и, не отбрасывая ее, найти возможность нового слова проявляет себя поэтическая сила.

Сила, которую мы сейчас снова начинаем ценить, устав от лирического произвола, от эстетической свободы (подчас вседозволенности), от того, что Л. В. Пумпянский <«.> назвал «беспринципным лиризмом»»⁶.

3

Любую поэтическую эпоху можно представить в разрезе двух указанных ракурсов поэтического взгляда на жизнь. Авторское всеведение Пушкина оттенял драматический героизм Лермонтова. Чистоту и высоту поэзии Тютчева и Фета – жизненность и народность Некрасова. Ускользающее, растворяющееся «я» Пастернака и Мандельштама оттеняли громогласные, не вмещающиеся в границы литературы «я» Маяковского и Есенина. Метафизичного Бродского – ролевой надрыв Высоцкого. На место этих фамилий можно подставить другие. Главное здесь – зафиксировать часто бессознательное ощущение степени близости поэта к жизни за окном. Стихотворение всегда говорит о позиции поэта – является ли он остро переживающим современником или всевидящим и стоящим над всем автором. И в любую эпоху есть поэты, для которых – в каком-то смысле крайние – позиции автора и героя наиболее характерны.

Эссе Инги Кузнецовой о дуэли поэта с лирическим героем – знак того, что тема, эта тема, сегодня вполне современна. «Лирический герой – не биографическая, но все-таки – почти личность (литературная): он воспринимается как «…жизненная роль, как лицо, наделенное определенностью индивидуальной судьбы…»». «Культивируя своего лирического героя, поэт позволяет ему питаться своей плотью и кровью. Он гипнотизирует сам себя»⁷. То, что поэт ощущает как единоборство с той самостоятельной силой, которая сказывается посредством него, читатель ощущает как борьбу автора с героем.

4

Отмеченная Л. В. Пумпянским традиция всеподавляющего героизма, идущая от Шекспира, сильна и сегодня. И у нее есть достаточно мощные проявления. Например, кто не узнает в образе Геннадия Русакова короля Лира? Вот несколько строчек из недавней подборки поэта.

Нет у меня страны, чтоб обо мне жалела.

1. Чернобровкин Г. Орешник. Цикл стихотворений // Новый берег. 2005. N 7.[↩]
2. На разницу между лирическим субъектом и лирическим героем обратила внимание и Инга Кузнецова в недавнем эссе «Поэт и лирический герой: дуэль на карандашах» (Октябрь. 2004, N 3: http:// magazines.russ.ru/october/2004/3/kuz9.html).[↩]
3. Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 511.[↩]
4. Пумпянский Л. В. Указ. соч. С. 524.[↩]
5. «Героическая культура» – сочетание, отсылающее традиционно к совершенно иному периоду историко-литературного развития, гораздо более древнему. Хотелось бы оговорить условность применения этого термина к сравнительно современной поэзии. Героической здесь называется та культура, которую породили образы литературных и лирических героев, ставших и становящихся всегда частью самой жизни. Культура автора всегда по другую сторону от нее.[↩]
6. Шайтанов И. О. Мыслящая муза. «Открытие природы» в поэзии XVIII века. М: Прометей, 1989. С. 121. Безусловно, нельзя забывать, сколько дало мировой поэзии открытие героя, субъекта, личности. Ср., например, об этом у Б. О. Кормана: «…В классицистской лирике возможность для человека стать личностью, осознать свои отношения к себе и другим вообще чрезвычайно ограничена <…> Всеблагий, всемогущий, всеведущий, он как субъект беден и ограничен, и если ему дается слово, то он, меняя грамматические формы, вещает от себя лишь то, что мог сказать о нем одический поэт <…> Субъектная структура классицистской лирики выразила <…> непредусмотренное ее творцами представление о всеобщем равенстве в духовной скованности: в обществе, где возможность духовного развития у кого-то отнята, никому, в том числе и главе политической системы, не дано стать свободной самосознающей личностью»{Карман Б. О. Лирика и реализм. Иркутск: Изд. Иркутского ун-та, 1986. С. 16). То, чего не было дано классицистическому поэту, с лихвой заслужил герой, появившийся на следующем этапе развития литературы.[↩]
7. Кузнецова И. Указ. соч.[↩]