После недавних дебютов (Заметки о книгах молодых польских прозаиков)

Пожалуй, ничто не вызывает стольких дебатов в польской литературной критике, как творчество молодых литераторов, особенно прозаиков.

Одни, – например, известный польский критик Г. Береза,- считают, что «дела с молодей прозой обстоят совсем неплохо», другие оценивают положение более скептически, обвиняя молодых прозаиков в мелкотемье, подражательности, неумении подметить главные проблемы современной жизни, в формальном экспериментаторстве и т. п. Иной раз эти замечания, и не лишенные резона, высказываются в крайне резкой, недоброжелательной форме. Так, писатель Л. М. Бартельский свою статью о молодой прозе, напечатанную в одном из еженедельников, закончил демонстративным признанием, что он с большей охотой возвращается к прерванному чтению набоковской «Лолиты», от которой ему пришлось так некстати оторваться, чтобы написать о начинающих прозаиках. Статья Бартельского так и называется «Я возвращусь к «Лолите». Может быть, в качестве полемического приема такое противопоставление и покажется эффектным, однако оно мало проясняет сегодняшнее положение в молодой прозе. И хотя говорят, что все познается в сравнении, но сравнение сравнению рознь. На этот счет у самих поляков есть недурная пословица: «Где Рим, а где Крым», смысл которой лучше всего, пожалуй, передает наше присловие: «В огороде бузина, а в Киеве дядька»…

Так что же происходит сегодня в молодой польской прозе?

* * *

О молодой прозе и молодой поэзии польская критика заговорила сравнительно недавно, когда реально обозначились те новые силы, которые в последние годы широким потоком влились в польскую литературу. Обычно родословную этого нового литературного пополнения польская критика начинает со знаменательного исторического рубежа – 1956 года, года XX съезда КПСС, открывшего новые перспективы перед искусством и литературой социалистических стран.

Разумеется, не все молодые литераторы – в буквальном смысле – люди одного поколения. Однако всех их объединяет нечто общее – время, В какое начался их литературный старт, идеи, мысли, волнения и переживания, связанные с проблематикой последних, насыщенных большими событиями лет…

Новое поколение пришло в литературу на высокой волне общественного подъема 1956-1957 годов. В громких, еще не окрепших, срывающихся голосах молодых писателей слышался здоровый, искренний протест против искажения жизненной правды, наблюдавшегося в литературе и в искусстве в период культа личности.

Со всем пылом юношеской нетерпимости к малейшей неискренности, фальши, неправде как в жизни, так и в искусстве молодые принялись атаковать догматические схемы и надуманные литературные концепции. В активной реакции нового поколения на все отживающее, что мешало дальнейшему плодотворному развитию социалистического искусства, было много здорового молодого огня, позволившего польской литературе в целом успешнее бороться со всеми проявлениями схематизма и бесконфликтности.

Следует, однако, помнить, что в самой польской действительности тех лет на формирование взглядов и эстетических идеалов молодых писателей, едва вступавших в литературу, оказывали воздействие самые различные факторы. Борьба нового со старой, догматической системой взглядов в идеологической жизни страны в Польше в период 1956-1957 годов обрела особенно острые формы, осложнившиеся целым рядом специфических обстоятельств. К могучему, оздоровляющему широкому общественному движению, которое возглавила Польская Рабочая партия, руководимая В. Гомулкой, иной раз примешивались и случайные, чуждые голоса. Подчас под видом борьбы с последствиями культа личности в литературе с широковещательными заявлениями и доморощенными «концепциями» выступали разного рода снобы ревизионистского толка, нигилистически отвергавшие основные принципы социалистического искусства. Активизировали свое воздействие на определенную часть польской интеллигенции (особенно молодежь) и католические круги, располагающие довольно широкой сетью своих газет и журналов.

Литературная молодежь, только нащупывавшая самостоятельную дорогу в искусстве, не оставалась безучастной к воздействиям и влияниям современной западной литературы. Причем подчас подражали отнюдь не лучшим ее образцам. Как справедливо заметил известный польский критик Ст. Жулкевский, некоторые молодые прозаики увлеклись в тот период «современными эпигонами Достоевского, проповедующими в своих книгах одиночество и бессилие человека. Порою они возвращались и к экспрессионистскому видению мира».

С тех пор прошло несколько лет. За это время былые дебютанты успели выпустить в свет по две-три и более книг, – словом, сумели уже как-то проявить себя в литературе.

Остановимся же на некоторых произведениях этих авторов, вышедших за последние годы, и попытаемся подметить наиболее характерные тенденции, чтобы понять, что занимает сегодня молодых польских прозаиков, в каком направлении развиваются их дальнейшие творческие поиски.

Прозаик В. Одоевский, дебютировавший несколько лет назад, так охарактеризовал недавно значение и смысл вступления в литературу своего поколения: «До 1956 года, – заметил он, – большинство из нас, если уже и писало, то отнюдь не о своей среде, не о вещах, которые сами знали и пережили. Поэтому-то все эти книги о крестьянах и рабочих, написанные без подлинного знания и понимания их жизни, сегодня мертвы. Это суровый урок для каждого из нас.

После 1956 года молодая литература начала с излияний личного характера, дав несколько книг, которые можно было бы объединить одним общим понятием «исповедь сына века». Это было результатом новой, честно занятой художником позиции, суть которой сводилась к следующему: если я еще и недостаточно знаю окружающий мир, то уж о себе-то кое-что могу рассказать. Впоследствии молодые литераторы закономерно перешли от рассказа – о себе к произведениям о собственной среде».

Итак, молодые начали с исповеди, считая, что лучше их самих никто не сумеет рассказать о проблемах, волнующих юное поколение. Примечательно, что одна из книг, принадлежащая перу дебютантки Магды Леи, называлась «Умение кричать». Писательница как бы спешила заверить читателей, что ее поколение уже обрело достаточно громкий голос для прямого, откровенного разговора.

Первым из дебютантов, чей голос был услышан критикой, оказался прозаик Марек Хласко. Он дебютировал сборником рассказов «Первый шаг в облаках», который за короткий срок выдержал три издания и был удостоен премии польских издателей за лучшую книгу года.

Успеху «Первого шага в облаках», помимо одаренности ее автора, несомненно, способствовало и то, что юный прозаик в своих новеллах затронул некоторые из тех наболевших проблем, которых литература в предшествующие годы почти не касалась. В лучших своих вещах он выявил и показал несоответствие между ханжескими словами о человечности и гуманизме и настоящей, подчас очень нелегкой судьбой некоторых преданных народу людей, которые в годы культа личности были лишены доверия, были несправедливо обойдены заботой, вниманием окружающих. Такова история героя рассказа «Пьяный пополудни», в недавнем прошлом активного борца с фашистскими оккупантами, позже оказавшегося под подозрением, отринутого от общества, что постепенно сломило, согнуло его: человек начал пить, покатился по наклонной плоскости.

Даже когда Хласко непосредственно не затрагивал широкие общественные проблемы, оставаясь в рамках обыденной, повседневной истории, незначительного, казалось бы, жизненного эпизода, ему удавалось в подтексте, иной раз самим настроением, тональностью рассказа передать атмосферу недавнего прошлого.

Сейчас, вероятно, многие из его новелл читались бы уже с иным ощущением. Тогда же, после ряда послевоенных лет, когда литература не касалась многих вопросов, волновавших читателя, некоторые вещи М. Хласко казались откровением, были принятье с энтузиазмом. Для лучших произведений Хласко типичным был конфликт между чистотой юного чувства и мещанскими представлениями, заплесневелой обывательской моралью, грубым застоявшимся бытом, засасывающим, опошляющим все живое и настоящее. В рассказе «Первый шаг в облаках», определившем название сборника, светлые переживания двух юных влюбленных, уединившихся от посторонних глаз, осквернены, измяты бесцеремонным вторжением скучающих пошляков. Высокая поэзия оборачивается площадным анекдотом…

И здесь обнаруживается другая, пагубно сказавшаяся на творчестве Хласко черта его дарования: обнажая негативные стороны жизни, человеческой психологии, писатель, видимо, придерживался при этом той точки зрения, что жестокость, ложь, грубость и пошлость якобы неистребимы, что они-то в конце концов побеждают, одерживают верх над правдой, красотой, справедливостью. Мир, где все окружающее – сплошной обман, подлость,- вот как нередко предстает в более поздних произведениях Марека Хласко («Восьмой день недели», «Дураки верят в утро») польская действительность тех лет¹.

У Хласко появился ряд подражателей и эпигонов, довольно ловко и быстро освоивших лексику его новелл, своеобразный жаргон его героев, людей предместья, опустившихся, придавленных жизнью. Тем не менее, думается, говорить о каком-то его широком влиянии на молодых прозаиков – неправомерно. И уж, во всяком случае, явно неоправданно было именовать всех остальных дебютантов «хласкоидами», как это поторопились сделать некоторые литературные критики. Тем самым из всего пестрого многообразия новой литературной смены критика как бы выделяла лишь одну из тенденций, сужая смысл и значение того бурного процесса, который интенсивно продолжался в молодой прозе, не стабилизировавшись окончательно и до настоящего времени.

Мне вспоминается в связи с этим разговор, который состоялся у меня года три назад с одним из молодых польских писателей, гостившим в Москве, – А. Минковским.

– Знаете, – посетовал он как-то, – всех нас – дебютантов: М. Котовску, М. Лею, меня, Е. Кабатца – критики сразу окрестили «хласкоидами». А ведь мы подчас спорили в своих вещах с М. Хласко, так как не могли, не хотели принять его пессимистической концепции мира…

Позже, после этого разговора, когда мне довелось прочесть первую книгу А. Минковского «Голубая любовь», я невольно вспомнил его слова: они не лишены были резона. Взять хотя бы лучшую вещь из этого сборника новелл – «Один вечер в Лосеве».

Разве не было в ней внутренней полемики с автором «Первого шага в облаках»? Да, темные, дикие нравы глухого провинциального городка, где разворачивается действие, каждодневные пьяные дебоши и драки в единственном ресторанчике – все это выписано автором очень обстоятельно. Но это скорее фон для того, чтобы ярче, отчетливее выявить характер главного персонажа – молодого врача, который, приехав в далекое, заштатное Лосево, воюет с темнотой и невежеством. Бессонными ночами он терпеливо накладывает пластыри на разбитые физиономии, штопает рваные раны, мчится по бездорожью принимать роды в пригородное село и т. п.

Правда, иногда он с тоской думает: «Эх! Бросить бы все – уехать!» Но он ничего не бросает, ни от чего не отступает, а продолжает борьбу с косностью, со старыми, дремучими нравами. Это прекрасный, мужественный рассказ. Он задает «тон» всему сборнику, едва ли дававшему основания зачислять А. Минковского в разряд «хласкоидов».

Однако в своей реакции на многие литературные штампы и схемы предшествующего периода молодые прозаики нередко не шли дальше слишком подчеркнутого, внешнего «самовыражения». Провозглашенная ими «исповедь сына века» подчас оборачивалась самым явным и крайним эгоцентризмом. Отдельные авторы явно давали понять, что им вовсе безразлично, кто их герой: преступник ли он, человек ли, случайно оступившийся на жизненном пути, или попросту полное ничтожество. Их даже не интересовало при этом, как герой «дошел до жизни такой». То есть за внешним, а на самом деле декоративным демократизмом по существу проглядывало нечто совсем иное: писатель становился лишь равнодушным регистратором событий и чужих ему человеческих судеб.

Вот, например, сборник рассказов Марека Новаковского «Этот старый грабитель» (1958), в котором собраны рассказы о жизни воровского, уголовного варшавского «дна», написанные под явным влиянием Марека Хласко².

Рисуя эту среду, наглухо изолированную от всего окружающего, Новаковский невольно как бы противопоставляет ее всему большому сегодняшнему миру. При этом он стремится как-то облагородить, идеализировать свой «малый мир», его мораль, которая кажется ему подчас даже более истинной, «праведной».

Однако сама авторская попытка поэтизировать обитателей воровской «малины», а тем более противопоставить благородных «медвежатников» и широких по натуре «налетчиков»»фраерам», тупым, недалеким следователям выглядит подчас слишком наивной. Автор, кажется, и сам чувствует временами всю неубедительность и зыбкость своей позиции.

В своем стремлении облагородить персонажей он как бы вступает в противоборство с самим собой.

1. Я не затрагиваю здесь последнего периода «творчества» Хласко который, уехав за границу а 1958 году, вскоре примкнул к стану врагов новой Польши и в своих эмигрантских вещах (например, в «Кладбищах») перешел уже к откровенным поклепам на социализм.[↩]
2. Одна из газет вместо рецензии на книгу Марека Новаковского напечатала каламбур, обыгрывающий ее заглавие («Этот старый грабитель»),- «Этот новый Марек», явно намекая попутно на литературного «патрона» Новаковского – Марека Хласко.[↩]