Портрет Ленского

Настоящая статья предоставлена редакции из архива умершего в конце 1995 года Михаила Федоровича Мурьянова, неоднократно печатавшегося в нашем журнале известного литературоведа, авторитетного исследователя пушкинского творчества (см., например, его статью о драматургии Пушкина в нашем вып. VI за 1995 год).

Во второй главе романа Пушкина «Евгений Онегин» появляется новое действующее лицо – молодой помещик, возвратившийся в свою усадьбу после долгого пребывания за границей:

По имени Владимир Ленской,

С душою прямо геттингенской,

Красавец, в полном цвете лет,

Поклонник Канта и поэт.

Он из Германии туманной

Привез учености плоды:

Вольнолюбивые мечты.

Дух пылкий и довольно странный,

Всегда восторженную речь

И кудри черные до плеч.

Этот портрет написан с очевидной симпатией к молодому человеку – но и не без иронии. Современникам Пушкина скрытая здесь ироничность была заметнее, нежели нынешнему поколению читателей. Но и у последнего есть свои преимущества.

Современники не знали, что в октябре 1826 года, когда они впервые увидели этот портрет, его автор размышлял над правительственным поручением – запиской «О народном воспитании». Заказ исходил от императора Николая I, намечавшего реформы в государственных делах, только что унаследованных от предшественника.

К этому моменту русская дворянская молодежь в своем значительном большинстве получала так называемое домашнее образование либо училась в кадетских корпусах, готовивших к офицерской карьере. Единственный на всю собственно Россию Московский университет пребывал в таком состоянии, что, например, три сына его директора И. П. Тургенева – Александр, Николай и Сергей – еще до Отечественной войны предпочли пройти курс обучения в Германии, в Геттингенском университете. Пожар 1812 года отбросил Московский университет еще больше назад. Пушкин был в дружеских отношениях с братьями Тургеневыми, а в числе его лицейских профессоров были четыре русских «геттингенца» предвоенной выучки – А. И. Галич, И. К. Кайданов, Я. И. Карцев, А. П. Куницын. Итак, источники живых сведений о Геттингенском университете у Пушкина были. Даже со стороны гусарского бонвивана П. П. Каверина, серьезного употребления своему уму не нашедшего¹, но коротко знакомого со многими русскими литераторами и введенного Пушкиным в бессмертие двумя стихотворениями² и сочувственным упоминанием в «Евгении Онегине».

Для интересующихся современников не было тайной, что после Отечественной войны количество русских, обучавшихся в Западной Европе, резко сократилось. В 1813 – 1823 годах в Геттингенском университете их числилось всего пять, со сроками пребывания, не превышающими двух семестров³. Из довоенных русских «геттингенцев» вышли впоследствии видные деятели, но от послевоенных не осталось следа, все они оказались пустоцветами.

Авторам проекта реформы народного просвещения было над чем задуматься: существовавшее положение вещей было неудовлетворительным. Построить здания университетов легко, заполнить их полноценными профессорами и студентами труднее. Не следовало ли начинать реформу с посылки как можно большего числа молодых людей за рубеж на обучение, чтобы затем их усилиями вся система пришла в движение? Мнение Пушкина, поданное императору в записке «О народном воспитании», было противоположным: «Что касается до воспитания заграничного, то запрещать его нет никакой надобности. Довольно будет опутать его одними невыгодами…» ⁴

Пушкин и позже не изменил отношения к русским, уезжающим на Запад для учебы, если судить по фрагменту ненаписанного романа «Русский Пелам» (1834?), герой которого, в 15-летнем возрасте отправленный отцом на три года «в один из немецких университетов», позже поведал о своих занятиях: «Вольное университетское учение принесло мне более пользы, чем домашние уроки, но вообще выучился я порядочно только фехтованию и деланию пунша. Из дому получал я деньги в разные неположенные сроки. Это приучило меня к долгам и к беспечности… При отъезде моем дал я прощальный пир, на котором поклялся я быть вечно верным дружбе и человечеству и никогда не принимать должности ценсора, и на другой день с головной болью и с изгагою отправился в дорогу» ⁵.

Пушкинское неприятие иностранного образования имело ясную причину. Жизнь показывала на многих примерах, что при прочих равных условиях те подростки, для которых университетская среда была на родной территории, имели откуда взять недостающее для уравновешенного развития личности, тогда как для их сверстников из России такие силы коррекции поведения отсутствовали, наши посланцы с наибольшей охотой усваивали не самое главное из происходившего в университете. Дуэльный кодекс занимал их внимание гораздо больше, чем тонкости латыни, на которой тогда читались лекции.

Все это имеет значение для понимания внутреннего мира Ленского, при всей разнице между Ленским и героем «Русского Пелама». Общее в обоих юношах – поверхностность отбора того, что усвоено ими в Германии. Не исключено, что «один из немецких университетов»»Русского Пелама» и есть университет Геттингенский. Для русских дворян, выбиравших место учебы для своих сыновей, он был особенно привлекателен тем, что туда перебрался из Петербургской академии наук А. Л. Шлецер (1735 – 1809), известный своим вкладом в изучение Древней Руси. Везде, где Пушкину случалось упомянуть об иностранном университете в связи с лично известными ему современниками, этот университет, как правило, оказывается Геттингенским – это выявилось с математической непреложностью, когда составился общий именной указатель к пушкинским текстам⁶.

Иронии в портрете Ленского заложено не меньше, чем в изображении героя «Русского Пелама», разница лишь в том, что в первом случае она скрытна. Начнем с того, что Ленский – с душою прямо геттингенской. Почему понадобилось наречие прямо, найденное не с первой попытки? ⁷ Да потому, что здесь у него функция усилительной частицы, в Большом академическом словаре имеющая стилистическую помету разг. ⁸, то есть «разговорное». Русское просторечие нарочно соединено с несоединимым, с утонченным европеизмом, который оно должно как бы усилить. Этот комический оттенок макаронизма остался незамеченным даже в «Словаре языка Пушкина» ⁹ ; он не отражен в переводах «Евгения Онегина».

Ленский – поклонник немецкого философа Канта. Этим недвусмысленно обозначена его поверхностность. Серьезные интеллектуалы становятся приверженцами, последователями, знатоками того или иного классика, а те, чье развитие исчерпывается на начальной фазе безотчетной любви или беззаветной преданности, должны довольствоваться нелестным эпитетом поклонник. Стилистически он хорош в языке салона, куртуазного служения даме. Что Ленский не стал настоящим кантианцем, Пушкин пояснил в следующей за портретом строфе, где названа тема его философствования, судя по контексту – постоянная, характерная:

Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал.

Конечное предназначение человека и человечества, цель жизни нашей – загадка настолько трудная, что опытные мыслители и не пытаются ломать над ней голову. Она – специфически юношеская, из поры удивления первыми результатами рефлексии о самом себе, поры статистического пика самоубийств, по шкале возраста размышляющего индивида. Прожив долгую жизнь, Лев Толстой ответил пытливому собеседнику: «Цель жизни? Такой цели нет и не может быть, никакие знания не могут найти ее»¹⁰. И еще: «…на вопрос этот отвечает только религия. Религия – истинная религия есть не что иное, как ответ на этот вопрос»¹¹.

После нескольких семестров добросовестных занятий на философском факультете наивное удивление у юношей по поводу неумопостигаемости цели жизни нашей обычно проходит, они уже много знают, а над попытками доказательства аксиом философии так же не задумываются, как и над пустыми мечтами о вечном двигателе. Но не таков Ленский. Заманчивую загадку он не оставляет; у него, как ему кажется, наметилось прозрение. Правда, обязано оно не Канту, а более всего русскому патриархальному воспитанию в родном поместье. С самого раннего возраста сказки няни развили в Ленском потребность в чудесах, она неискоренима. Пушкин смеется – беззвучно, одной лишь постановкой мнимого решения в коду онегинской строфы, на обычное место остроумных сюрпризов.

Зачитываться Кантом и иметь дар стихотворства – способности, на первый взгляд несовместимые в одном человеке. Но ими реально обладал Фридрих Шиллер – классический поэт и вместе с тем блестящий лектор философии в Йенском университете. Это же счастливое сочетание способностей явил миру Ленский, поклонник Канта и поэт, чья душа воспламенилась

Под небом Шиллера и Гете,

Их поэтическим огнем.

Такая преемственность в передаче священного пламени – символ, обещающий поэзию высочайшего достоинства, которая только и должна выходить из-под пера Ленского. В роман включены образчики поэтической речи Ленского. Из них ясно, что, коротко говоря, Ленский-лирик равен Ленскому-философу. Первый русский поэт из вольнослушателей немецкого университета не состоялся. По замыслу Пушкина, он и не мог, не должен был состояться. Похвалы, расточаемые ему в романе, – издевка, причем настолько тонкая, что ее можно и не распознать, особенно после ухода поколений, знавших все необходимое для понимания намеков, обусловленных меняющейся ситуацией. Уже на премьере оперы Чайковского «Евгений Онегин» (1879) театральный зал не понимал подтекст Пушкина, не видел в ариях Ленского ничего такого, что могло бы вызвать не восхищение, а снисходительную улыбку.

Ленского мы встречаем прибывшим из Германии туманной. В физическом смысле Германия туманна не больше, чем русская деревня, куда прибыл герой. Эпитет понадобился, чтобы выразить особенности духовной атмосферы Германии, как они виделись русскому воображению. По слишком прямолинейному, но, в сущности, правильному определению лексикографов, туманная Германия – это «о Германии как центре идеалистических философских течений и романтических направлений в литературе»¹². Дальний туман и в самом деле хорош как символ чего-то недосягаемого, непонятного. Оно притягательно, манит, но оно – чужое и вызывает, словно осенняя погода, чувство безотчетной тоски. Так и относились к существованию заумного Канта в обычной русской среде, где потребность в мыслях о мироздании утолялась традиционным литургическим переживанием и самое большее чтением отцов церкви, язык которых ясен и прост. Но это – в обычной среде. В столицах были круги и с иными потребностями, где о Канте знали не только понаслышке. Е. А. Баратынский сообщил Пушкину в январе 1826 года: «…московская молодежь помешана на трансцендентальной философии. Не знаю, хорошо ли это, или худо; я не читал Канта…»¹³. После получения этих сведений Пушкин сделал попытку включить Канта в круг чтения Евгения Онегина. Среди книг, которые Онегин брал с собой в поездки, чтобы коротать время, числились, согласно черновику XXII строфы седьмой главы, «Лок (вариант: Кант. – М. М.), Фонтенель, Дидрот, Ламот»¹⁴.

Жизнь в Германии изменила Ленского, он вернулся уже другим человеком и приобрел в округе репутацию полурусского соседа. Он привез на родину диковинные учености плоды. Правда, университет не ставил оценки за те плоды, которые вырастил для себя молодой человек из России, все они шли вне программы обучения, так же как фехтование и искусство делать пунш, освоенные в немецком университете героем «Русского Пелама». Приобретения Ленского суть следующие:

1.Вольнолюбивые мечты. Этот плод вкусил и герой «Русского Пелама», он клялся на прощальном пире в Германии никогда не принимать должности цензора. В реальной жизни мечты такого рода иногда погибали. Стал цензором питомец Геттингенского университета И. О. Тимковский, чью служебную строгость познал на себе и Пушкин. Другой русский «геттингенец», А. И. Михаиловский-Данилевский, дослужился до должности председателя военно-цензурного комитета, стал генерал-лейтенантом. Как раз в начале 1820-х годов он дурно отзывался о Пушкине, о его «мерзких, развратительных, но вместе с тем щегольских стихах, осмеивающих императора Александра, правительство и основания, на которых опочиет величество России»¹⁵.

Что Ленский будет верен своим мечтам, Пушкин не сомневается. Иначе бы он, вероятно, не подарил бы им эпитета, ему как художнику особенно дорогого. Есть основания думать, что слово вольнолюбивый введено в русскую литературу самим Пушкиным. Начало этому было положено в марте 1821 года. Ссыльный Пушкин пишет в эти дни стихотворение «Кинжал» – бесстрашное размышление о природе террористического акта, о его способности стать в определенных условиях судом последней инстанции. Поэт развивает эту мысль на трех исторических примерах. Первый взят из античности:

Но Брут восстал вольнолюбивый:

Ты Кесаря сразил – и, мертв, объемлет он

Помпея мрамор горделивый.

Ты – это обращение к кинжалу, словно к живому существу. Так и во втором примере, взятом из Великой французской революции. Мстящий кинжал Шарлотты Корде остановил сердце Марата:

Апостол гибели, усталому Аиду

Перстом он жертвы назначал,

Но вышний суд ему посла

Тебя и деву Эвмениду.

1. По отзыву Н. Тургенева, он «ничего не делал в Геттингене»: Е. Тарасов, Русские «геттингенцы» первой четверти XIX века и влияние их на развитие либерализма в России. – «Голос минувшего», 1914, N 7, с. 206.[↩]
2. »К Каверину» (1817), «К портрету Каверина» (1817). [↩]
3. Е. Тарасов. Русские «геттингенцы»…, с. 203. Ср.: R. Lauer, A. S. Kajsarov in Gottingen. – «Slavistik in Gottingen. Jubilaumsschrift», Wiesbaden, 1987, S. 70 – 88.[↩]
4. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. 7. Л., 1978, с. 32 – 33.[↩]
5. Там же, т. 6, с. 400 – 401.[↩]
6. Пушкин, Полн. собр. соч. Справочный том, [М. -Л.], 1959, с. 428.[↩]
7. Ср.: Н. К. Телетова,»Душой филистер геттингенский». – В сб.: «Пушкин. Исследования и материалы», т. XIV, Л., 1991.[↩]
8. »Словарь современного русского литературного языка», т. 11, М. – Л., 1961, стлб. 1596. [↩]
9. «Словарь языка Пушкина», т. 3, М., 1959, с. 872.[↩]
10. Л. Н. Толстой. Для чего мы живем? Мысли о смысле жизни. Собрал В. Г. Чертков, М, 1906, с. 5.^[↩]
11. Там же, с. 3. Коллега Л. Н. Кузина объяснила мне, что Толстой часто говорил об этом начиная с 1880-х годов.^[↩]
12. «Словарь языка Пушкина», т. 4, с. 599.^[↩]
13. Е. А. Баратынский, Стихотворения. Письма. Воспоминания современников, М., 1987, с. 164.^[↩]
14. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 6, с. 438.^[↩]
15. Л. А. Черейский, Пушкин и его окружение, Л., 1988, с. 266.^[↩]