Польская история русской литературы, или Последний труд Анджея Дравича

Так случилось: творческий вечер Анджея Дравича в Польском культурном центре при посольстве Республики Польши прошел всего за несколько месяцев до его скоропостижной кончины. А главной темой памятной встречи, оказавшейся последней встречей известного ученого, авторитетного слависта-русиста с москвичами, была «История русской литературы XX века» («Historia literatury rosyjskiej XX wieku». Praca zbiorowa pod redakcja Andrzeja Drawicza. Z prac Zakladu Literatur Wschodnioslowiariskich Instytutu Slawistyki PAN, Warszawa, Wydawnictwo Naukowe PWN, 1997), издание которой готовилось как раз в то время.

Кому, как не А. Дравичу, было упредить скорый выход книги обстоятельным рассказом о ней! Заведуя отделением восточнославянских литератур Института славистики Польской академии наук, он стал инициатором, вдохновителем фундаментального труда: руководил коллективом ученых, писавших книгу, был ее редактором и не просто одним из девяти авторов, а автором, чьему перу принадлежит более четверти текстов: 160 страниц из 600.

Из множества теоретических и историографических проблем, связанных с «Историей…», на встрече в Польском культурном центре А. Дравич выделил методологические, а среди них особо – проблему периодизации, предопределившей композицию книги. Три ее части – «Литература 1895- 1929 гг.», «Литература 1929 – 1953 гг.», «Литература после 1953 г.» – включают в себя более дробные, но не столько хронологические, сколько проблемно-тематические, обзорно-портретные разделы и главы. Поскольку русский читатель пока что не может прочесть «Историю…», имеет смысл воспроизвести ее оглавление, коротко изложив содержание отдельных разделов и глав.

«Модернистский перелом» – первый раздел первой части, поделенный на две главы: «У истоков кризисного сознания» (Данута Кулаковска) и «Культура, искусство и общественная жизнь» (Гражина Бабилевич). При этом надо уточнить, чтб имеется в виду под жизнью общественной. Не участие творческой интеллигенции, в том числе писателей, в «классовой борьбе», а состояние прессы, издательская деятельность, меценатство, кружки, салоны, объединения. Словом, все то, в чем проявлялось художественное сознание эпохи на рубеже веков, реализовывались ее интеллектуальный уровень, духовный потенциал, творческие настроения и устремления: от «Мира искусства», «Золотого руна», «Аполлона», «Весов», «Сатирикона», «Нового сатирикона», многих других журналов до кабаре «Жар-птица», где Александр Вертинский «в шелковом костюме Пьеро пел лирические, грустные песни», или кафе «Бродячая собака», ставшего «местом частых встреч русских модернистов» ¹.

Следующий большой раздел первой части – «Литература серебряного века». Он включает в себя главы: «Главные мотивы и направления (если дословно, то не «направления», а «нити». – В. О.) литературы рубежа XIX и XX веков» (Г. Бабилевич), «Символисты о символе» (Томаш Тычиньски), «Символизм в поэзии», «Поэтика символистского романа» (с развернутым анализом «Мелкого беса» Ф. Сологуба» и «Петербурга» А. Белого), «Вне группировок» (Г. Бабилевич), «Футуризм», «Акмеизм» (Т. Тычиньски), «Драматургия и театр в 1895 – 1917 гг.» (Катажина Осиньска, которой принадлежат и все другие главы о драматургии и театре), «Главные направления теоретических исканий» (Т. Тычиньски). В символистском русле рассмотрено творчество Д. Мережковского и З. Гиппиус, В. Брюсова и К. Бальмонта, Вяч. Иванова и А. Блока. Футуризм персонифицирован В. Маяковским и В. Хлебниковым, акмеизм – О. Мандельштамом, Н. Гумилевым, А. Ахматовой. «Вне группировок» выразительно даны творческие портреты И. Анненского, М. Волошина, Ю. Балтрушайтиса, М. Кузмина, А. Ремизова, Б. Зайцева, И. Бунина, Л. Андреева, а также будущих мастеров советской литературы социалистического реализма – А. Серафимовича, А. Толстого, С. Сергеева-Ценского. Глава о литературных теориях строится на «трех китах»: формальной школе, «литературном факте» Ю. Тынянова и фольклороведческих исследованиях В. Проппа. Что же касается драматургии и театра, то органичное соотнесение с ними собственно литературного процесса проходит через всю «Историю…», и это одна из ее приметных особенностей. Важно, что, воссоздавая духовную атмосферу в литературе и театре конца XIX – начала XX века, «История…» не забывает и о кино, чье рождение в России ознаменовано именами Якова Протазанова, Ивана Можжухина, других режиссеров и актеров.

Большевистский переворот, и по сей день величаемый российскими коммунистами, и не ими одними, Великой Октябрьской социалистической революцией, последовавшее за «Великим Октябрем» кровопролитие гражданской войны названы «чрезвычайным положением», которое датируется 1917 – 1921 годами. Так и озаглавлен раздел, состоящий из глав «После большевистского переворота» (А. Дравич), «Поэзия периода эксперимента» (Ежи Шокальски), «Драматургия и театр». Поэзия этих лет представлена теми же именами А. Ахматовой, Н. Гумилева, А. Блока, А. Белого и портретными очерками творчества И. Эренбурга, М. Цветаевой, «крестьянских» поэтов, включая Н. Клюева и С. Есенина, и поэтов «пролетарских» – А. Гастева, Д. Бедного. В русле футуризма вослед В. Маяковскому появляются имена В. Каменского, Н. Асеева.

Далее в той же первой части – раздел «Двадцатые годы». В него входят главы «Проза» (А. Дравич), «Поэзия после гражданской войны» (Е. Шокальски), «Драматургия и театр» и снова дравичевская – «Литература первой эмиграции».

1929 – 1953 годы – хронологические рамки второй части «Истории…». За исключением завершающей ее главы «Драматургия и театр», все другие – «Социалистический реализм», «Явления вне социалистического реализма», «Литература периода второй мировой войны», «Литература послевоенного десятилетия» – написаны Петром Фастом. Советская история постаралась, чтобы для творческих портретов, на которые опираются разделы и главы первой части, во второй было куда меньше простора. Но положение спасают те, кто «вне»: Н. Заболоцкий и Б. Пастернак в поэзии, И. Эренбург, М. Пришвин, К. Паустовский, П. Бажов в прозе, Н. Эрдман и Е. Шварц в драматургии. Их произведения, подчеркивает автор, не были ни оппозицией тоталитарному режиму, ни тем паче конфронтацией с его «диктатурой пролетариата». Но они навлекали на себя гнев идеологических верхов и послушной им литературной критики тем, что содержали элементы – заметим: всего лишь «элементы»! – «видения мира, отличного от официальной доктрины» (с. 371). Не на социалистической магистрали создавались вершинные явления литературы, которые и в эти и в последующие десятилетия оставались отторгнутыми, сокрытыми от читателей, – ахматовский «Реквием», стихи Мандельштама, повести и романы Платонова, проза и драматургия Булгакова.

Наконец, третья часть – «Литература после 1953 года». Ее открывает раздел «Литература периода оттепели». В нем главы Флориана Неуважного: «Политические, общественные, культурные симптомы перелома», «Проза – общая проблематика», «Молодежная проза», «Проза расчета» (речь о попытках расчета со сталинистским прошлым), «Поэзия» – и Веславы Ольбрых: «Деревенская проза», «Военная проза». Теми же авторами написан раздел «Литература эпохи застоя», состоящий из глав: «Общая проблематика», «Историческая проза», «Научная фантастика», «Поэзия» (Ф. Неуважны) и «Проза нравственного расчета» (В. Ольбрых). Перечислять «героев» обоих фактологически насыщенных разделов – значит называть писателей (делаю это в очередности появления их фамилий в развернуто аннотированном оглавлении), чьи проза и поэзия закрепляли важнейшие и плодотворные тенденции литературного процесса 50 – 80-х годов и, вызывая накал критических баталий, а также навлекая на себя нередкий гнев идеологов из ЦК КПСС, вопреки всему притягивали наибольшее читательское внимание: В. Овечкин, В. Панова, Д. Гранин, Ф. Абрамов, В. Тендряков, В. Шукшин, С. Залыгин, К. Симонов, Ю. Бондарев (ранний!), К. Воробьев, Г. Бакланов, Анатолий Кузнецов, А. Гладилин, Л. Мартынов, Б. Слуцкий, Д. Самойлов, Е. Винокуров, Б. Окуджава, А. Тарковский, А. Кушнер, Б. Можаев, В. Астафьев, В. Липатов, Ю. Трифонов, В. Каверин, И. Грекова, С. Бородин, Ю. Нагибин, И. Ефремов, А. и Б. Стругацкие, Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Н. Рубцов, А. Жигулин, О. Чухонцев, В. Соснора, многие-многие другие.

В отдельные разделы третьей части «Истории…» выделены также «Драматургия и театр периода оттепели и застоя» (с опорой на творчество В. Розова, А. Володина, А. Арбузова, А. Гельмана, М. Шатрова, А. Вампилова, представителей «новой волны» – В. Славкина, А. Галина, Л. Петрушевской) и «Теоретические труды» (Т. Тычиньски) с ключевыми фигурами М. Бахтина, Ю. Лотмана, А. Лосева, С. Аверинцева.

Завершают же третью часть и, стало быть, книгу в целом два раздела, написанные А. Дравичем: «Свободная литература» (с главами «Проза», «Поэзия») и «Перестройка и последние годы». «Последние» – наши 90-е, куда включены и посмертные публикации В. Тендрякова, Ю. Трифонова. Эти писатели завершают поименный перечень тех, кто вынесен в аннотированное оглавление тома. Начинают же его Толстой и Чехов, осветившие своим присутствием начало века. От них, классиков русской и мировой литературы, до наших современников – недавно ушедших «шестидесятников» и молодых 90-х годов – такую панорамную персоналию дала «История…».

Обозрев, таким образом, и бегло прокомментировав оглавление, дабы создать с его помощью наглядное представление о композиционном построении тома, считаю полезным оговориться: я не рецензирую «Историю русской литературы XX века», написанную польскими учеными, а предлагаю своего рода комментирующие, уточняющие, дополняющие заметки на полях ее, при преимущественном, но не исключительном внимании к текстам самого Дравича. Поэтому вернусь к тому, с чего начал, – к последней встрече с ним в Польском культурном центре и тогдашнему разговору о книге, которая была уже готова к изданию.

Кажется, более всего Дравича волновало обоснование периодизации: на какие части, разделы, главы разбить «Историю…», и он увлеченно и убежденно настаивал на методологической и концептуальной новизне найденного решения. Как наверняка заметил и, надеюсь, по достоинству оценил читатель, оно действительно ново. И внутренне полемично.

Мало того что серебряный век заменил былые подъемы и спады революционного движения, наступления и отступления реакции, по которым расписывалась литература конца прошлого – начала нынешнего века с упором на эпохальное значение горьковской «Матери», не уберегшее, впрочем, пролетарского основоположника от богоискательских колебаний и заблуждений, даже «Великий Октябрь» не признан порубежным началом новой литературной эры, а занял более чем скромное место в исторической хронологии, едва ли не растворился в общем потоке времени с 1895 по 1929 год. А вместе с ним ушла и «литература периода Октябрьской революции и гражданской войны», то есть отправного начала все той же, до оскомины привычной нам периодизации. Следом ушли и 20-е годы: оставшись темой обзора, они не выделены в новый и тоже самостоятельный этап, в ходе которого мудрая большевистская партия упорядочивала отечественную словесность, «прибирала…

1. »Historia literatury rosyjskiej XX wieku», s. 28, 31. Далее номера, страниц этой книги даются в скобках в тексте статьи. [↩]