№1, 1988/Диалоги

Покушение на миражи

Так получилось, что 70-летие Октября мы встретили в самый разгар преобразований во всех сферах нашей жизни – экономической, социальной, духовной. А это, естественно, пробудило общественную потребность в том, чтобы выверить исторические вехи движения, выяснить полноту правды, не оставляя «белых пятен» и смывая засохшую ретушь, понять, что же было уже опробовано и отвергнуто, а какие ростки оказались жизнестойкими.

В этом ряду стоит и потребность осмыслить с высоты нынешнего нашего знания – и сознания – путь, пройденный нашей литературой, тем более что уже несколько лет назад мы почувствовали, как морально устарела находящаяся ныне в научно-педагогическом обороте «История» литературы, преимущественно ориентированная на четырехтомную «Историю русской советской литературы» и шеститомную «Историю советской многонациональной литературы».

Стремительный напор событий заставляет нас отрешиться от успокоительной надежды на русский авось: авось обойдется, как-нибудь еще разок подлатаем. Дискуссия в сентябрьском номере «Вопросов литературы» за прошлый год показала, сколь общим и сколь настоятельным стало убеждение в том, что пришла пора сдвинуть этот воз: опираясь на то, что было конструктивным в прежних трудах, существенно уточнить ряд отправных позиций и принципов построения истории, ввести в научный оборот как новые, так и всплывшие из насильственного забвения имена и произведения.

Три последних десятилетия мы только и делаем, что более или менее интенсивно восстанавливаем историческую справедливость – то по отношению к безвинно репрессированным писателям, то к несправедливо раскритикованным произведениям, то к насильственно задержанному в свое время наследию. Сделано очень много, но что ж это за история такая, что все время должна упорно восстанавливать поруганную справедливость? И что за сила постоянно мешает этому восстановлению, как определить ее роль в развитии, или, вернее, торможении, общественной мысли? И что ведет эту силу – искреннее заблуждение насчет понятия справедливость или удобства, проистекающие из несправедливости?

И – позволим себе каламбур – не в силу ли этой силы, наличествующей и в литературоведении, так робко пробуем мы вставлять новые кирпичики в, казалось бы, навечно возведенное здание? Жителям старых городов хорошо известно, что нельзя бесконечно ограничиваться косметическим ремонтом, приходит пора поставить строение на капитальный ремонт: сохранив фундамент и наружные стены, произвести отвечающую времени внутреннюю перепланировку. Особенно нуждаются в перепланировке верхние этажи – ведь они в нынешнем здании литературной истории заселены беспорядочно, наспех; чаще всего мы отделываемся длинными уважительными списками «жильцов». Пожалуй, можно без особого преувеличения сказать, что любое ныне существующее изложение современного периода не имеет научной основы, оно волюнтаристское, если под этим словом разуметь не свою, а извне давящую волю.

Способствуют такому бессистемному заселению и наши опрометчивые суждения о том, что «нам не дано предугадать…». Не далее как в июле прошлого года О. Михайлов возвестил: «И можно только гадать о том, какое определение закрепится в дальнем потомстве нашем за литературой последних лет: период В. Распутина или, возможно, А. Ананьева, В. Астафьева или, скажем, Ю. Семенова, В. Белова или, предположим, В. Пикуля»1.

Отдаю должное тонкой иронии О. Михайлова, но все-таки полагаю, что мы достаточно уже накопили опыта, чтобы «упорядочить» этот перечень и исходить из того, что ни периодом Ю. Семенова, ни периодом В. Пикуля наше время, к счастью, не окрестят.

Конечно, движение нашей историко-литературной мысли происходит все время. В принципе здание возведено, несущие конструкции определились, основные фигуры исторического процесса известны. Чтобы убедиться в постоянном движении, достаточно сравнить хотя бы академические труды ИМЛИ: так называемый «макет» двухтомной «Истории» советской литературы, затем трехтомную, наконец, шеститомную – наше понимание литературного процесса ощутимо совершенствовалось. Вот только «наконец» – это уже далекий 1974 год. Не будем разбирать с позиций нынешней нашей зрелости, что оказалось несовершенным в четырехтомном издании, необычайно ценном и по сию пору: ведь два десятилетия назад создавалось оно – и какими мы сами тогда были! Жаль только, что за эти двадцать лет не появлялись новые академические труды, которые продвинули бы нас вперед. Плач по ненаписанным исследованиям произнес в журнальной дискуссии В. Ковский, и вряд ли есть надобность что-либо добавлять к им сказанному.

Но как бы ни совершенствовалось все-таки по ходу времени наше историко-литературное знание, оно сейчас действительно нуждается в качественном сдвиге: не только потому, что нахлынула новая информация – и чисто художественная, и источниковедческая, – но и потому, что уже разительно иным стал сам наш подход к художественным ценностям и к художественным исканиям.

Ничуть не собираясь формулировать отправные позиции для такой истории, я тоже хочу в преддверии нашей будущей коллективной работы вслух поразмышлять о некоторых проблемах и вслед, так сказать, постановочной дискуссии в сентябрьском номере развернуть их уже в практической плоскости и намеренно резко, порой с полемическим заострением.

1. НАМ НУЖНО МНОГО «ИСТОРИЙ»

Меня не раз именовали апологетом амбивалетности и релятивизма. Ославили меня на такой манер, полагаю, за то, что я не присоединяюсь ни к одному агрессивному стану в оценке текущей литературы, а пытаюсь понять и принять реальное многообразие художественных решений. Придется теперь носить ярлык релятивиста и в отношении истории советской литературы.

Скажу прямо: я не вижу ни возможности, ни надобности в некой единственно правильной истории литературы. Тосковать о такой истории побуждает только наша заскорузлая «винтиковая» любовь к единожды установленному, обязательно утвержденному наверху и неукоснительно соблюдаемому канону, при котором все иначе мыслящие тут же получают ярлык уклониста, ревизиониста, релятивиста.

М. С. Горбачев на июньском Пленуме ЦК КПСС в Прошлом году справедливо отверг «способ подогнать, подстроить сложную действительность под раз и навсегда сформулированные идеи, понятия, формулы»2. Но догматикам и людям, в чьих руках меч, а не орало, очень удобно, вооружившись «святой книгой», истреблять еретиков. Посягательство на любое «святое слово» расценивается как неверие во все святое дело.

Вдвойне, втройне справедливы слова М. С. Горбачева для науки о таком прихотливом и субъективном явлении, как искусство, где столь велика роль «непредставимого», «невычисляемого» таланта. Да и сама наука о литературе испытывает сильное влияние субъективности, ибо нет точно градуированной шкалы художественных ценностей и талантов, а все значительные художественные создания допускают различные интерпретации. Есть ли у нас «окончательный», «канонический» разбор «Тихого Дона» или «Прощания с Матёрой» при всей глубине и оригинальности некоторых интерпретаций?!

Всем известно, что историческое развитие литературы определяют три фактора: движение общественной мысли, сложившаяся к этому времени система изобразительных средств, индивидуальность художнического таланта. И преимущественное внимание к одному из них влечет за собой различные подходы, различные композиционные принципы «Истории». Одних устраивает обзорно-проблемный принцип, других – сочетание обзоров с монографиями, кому-то свойствен более пристальный интерес к выявлению связей литературы с жизнью, а кого-то, наоборот, привлекает рассмотрение стилевых процессов. Будем же уважать талант исследователя и право на индивидуальность этого таланта!

Но кроме факторов развития литературы есть ведь еще и задачи данного конкретного труда, его направленность на определенную аудиторию.

«История» нужна, если определить с некоторой приблизительностью, четырем группам: педагогам высшей и средней школы, филологам-исследователям, писателям и широкому кругу читателей, интересующихся литературой. И у каждой из этих групп есть свои, достаточно разнящиеся, запросы. Педагогам нужен учебник, предполагающий ясность, четкость, выверенность выводов, строгий отбор лучших произведений. Исследователей прежде всего интересует полнота материала и принципы систематизации фактов. Писателей привлекает преимущественно художественный мир значительных личностей и анализ художественных приемов преображения жизненного материала. Наконец, читатели ждут увлеченного, яркого по форме рассказа о наиболее примечательных фактах и фигурах литературной жизни.

Наконец, различны объем и авторский коллектив каждого труда. Одно дело – многотомная академическая «История», другое – учебник для вузов, третье – очерки истории, принадлежащие одному или малой группе авторов. Академическая «История» будет вбирать тысячи имен и названий. Для учебника счет пойдет уже на сотни, очерки могут опираться и на меньшее число.

Но ведь такое «сокращение» имен не должно производиться по единожды составленному реестру: вот вам первая сотня имен, вот вторая – и в соответствии с объемом издания извольте брать должное количество по списку от начала. В любой работе многое зависит от течения исследовательской мысли, личных пристрастий автора (кому нужна в учебнике равнодушная раздача всем сестрам по серьгам?), внутренней задачи данного труда. Как не учитывать, к примеру, того, что школьный учебник не должен обязательно ориентироваться на первый десяток или два, а и учитывать возможности и запросы юношеской аудитории? Или, скажем, на факультетах журналистики курс истории русской советской литературы в два раза меньше, чем у филологов, – ясно, что он должен и конструктивно иначе строиться. А в пединститутах введен отдельный курс «История советской детской литературы», – попробуйте размежевать ее со «взрослой», чтоб они не дублировали друг друга. Есть еще курс истории советской многонациональной литературы (фактически истории братских литератур без русской), но по нему тоже нет компактного учебника, а кто в состоянии перелопатить шеститомную «Историю» в кратенький лекционный курс? Так что даже нужды одного только высшего образования предполагают разнообразие «Историй».

Коллектив нашей кафедры литературно-художественной критики факультета журналистики МГУ только что выпустил в издательстве «Просвещение» «Современную русскую советскую литературу». Можем ли мы поклясться, что наша «История» «правильнее», чем соответствующая часть учебника для педвузов (под редакцией П. С. Выходцева), в четвертый раз переизданного «Высшей школой»? Я втайне надеюсь все-таки, что наша книга лучше, и, конечно же, согласен с тем, как распотрошил педвузовский учебник В. Соколов и на страницах «Юности», и в девятом номере «Вопросов литературы». Но все-таки не могу сказать ни что истинно лишь изреченное нами, ни что изреченное нами истинно – слишком многое пришлось излагать применительно к издательской косности, да и таились еще взаперти многие факты.

Мы изменили привычную конструкцию учебников. Первая часть книги содержит обзорные характеристики двух периодов (50 – 60-е и 70 – 80-е), внутри которых есть главы о прозе, поэзии, драматургии. А вторая часть включает анализ трех наиболее приметных для прозы этого периода «блоков» (военная, деревенская, историческая проза), далее же следуют главы о некоторых творческих проблемах отдельных родов литературы, в том числе и глава о некоторых чертах современной критической мысли.

Так что по жанру это не учебник в прямом смысле, а именно «Книга для учителя», как это значится в подзаголовке. Книга, которая назначена дать достаточно проработанную картину исторического движения литературы от 50-х к 80-м годам. Надеемся, что такая свободная композиция вполне отвечает интересам преподавателей школ и педвузов, а также студенческой и школьной аудитории. Соответствует ли она строгим программам Минвуза и Минпроса? Пожалуй, нет (о чем мы, собственно говоря, и не горюем – слишком далеки от ощущения литературы составители этих программ). Но она ориентирована на потребность широкой аудитории – в этом мы убеждены.

Нужны и такие полезные издания – хорошо бы только на ином качественном уровне! – как «Русский советский рассказ», «Русская советская повесть», «Советский роман», выпущенные ИРЛИ, – они тоже создают картину движения. Все, как говорится, идет в общий доход. Движение должно быть направлено не только сверху вниз – синклит мудрецов даст всем прочим установочную модель, – а и снизу вверх: на основе многих решений, создающих в своей совокупности наиболее подтверждаемую реальным материалом концепцию истории. Это и есть глубинная сущность демократизации в науке: не определить истину и издать рескрипт, а нарабатывать вариативные решения, сообща отыскивая истину. Уже столько раз на наших глазах терпели крах такого рода высочайшие «истины в последней инстанции», списываемые через несколько лет в макулатуру. Списываемые по заслугам, ибо чем более высокие посты занимают литературные мудрецы, тем легче поддаются они поветриям и даже дуновениям: у них обычно атрофирована независимость мнений, слишком обкатаны они для этого должностью. Да и так уж тошно талдычить по единой для всех шпаргалке, инструкции, утвержденному тексту. Релятивизм? «Пестрота мнений», которой опасался П. Николаев? Нет, живой дух поиска. Как сказал Б. Окуджава:

Вы рисуйте, вы рисуйте,

вам зачтется…

Что гадать нам:

удалось – не удалось?

Не хуже любого другого я мог бы высказать весь «пакет» необходимых оговорок: «История» должна быть научной, основываться на партийном подходе, передавать могучую державную поступь нашей литературы и т. д. Но надеюсь, что людям, владеющим высшей математикой, не нужно поминать в каждом выступлении о том, что автор безусловно придерживается той основополагающей истины, что дважды два равно четырем! Ни научность, ни партийность, ни идейность не предполагают в общественных науках обязательность одного мнения по всем конкретным вопросам.

Итак, повторю: нам нужна не История На Скрижалях, а «Истории», руководствующиеся разными научно состоятельными подходами.

Но поспешу успокоить тех, кто озабочен искоренением релятивизма: как бы ни были многообразны «Истории», они должны иметь некоторые общие позиции, как они имеют их сейчас.

Существует потребность в основном, академическом или, точнее, энциклопедическом курсе истории – максимально выверенном, обильном по фактам, содержащем четкие оценки. Как во всяком энциклопедическом труде, в нем не будет оригинальных аналогий, спорных прочтений, смелых прозрений и всего прочего, что так подкупает при исследовании художественных явлений, но все-таки будет твердь, созданная из хаоса. А уже на, этой тверди пусть произрастают хоть сто цветов.

2. ЭТАПЫ БОЛЬШОГО ПУТИ

Не буду говорить о ясной всем исследовательской и чисто педагогической потребности в периодизации – каком-то разделении бесконечного исторического потока. Противников периодизации нет. Как, впрочем, нет сегодня и фундаментальной периодизации.

В свое время мы справедливо отказались от периодизации по главам «Краткого курса истории ВКП(б)»- литература периода коллективизации, периода индустриализации, периода восстановления народного хозяйства и т. д., – таким еще был двухтомный «макет» ИМЛИ. Не приняли мы и предложенное Ю. Кузьменко деление на два периода – «героико-эпический» (20 – 40-е годы) и «прозаический» (50 – 70-е годы) в соответствии с двумя фазами строительства социализма.

И совсем смехотворными представляются не столь уж давние попытки А. Метченко и В. Синенко выделить «литературу периода НТР». Это же надо, какой путь мы прошли: уже просто смеемся над такой ретивостью!

Но, отсмеявшись, остаемся перед тем же вопросом: какую периодизацию все-таки принять? Ясно лишь, что от «девизов времени» типа «литература периода восстановления народного хозяйства» или «литература периода строительства зрелого социализма» придется, видимо, отказаться.

В последнее время возобладала бесхитростная периодизация по десятилетиям (с выделением иногда в отдельные главы периодов двух войн – гражданской и Великой Отечественной). Одни обосновывают этот принцип тем, что литература как раз за десятилетие набирает новые черты для качественного изменения, другие же, не мудрствуя лукаво, просто тем, что все рубежи, в сущности, условны (такова министерская программа по русской советской литературе для университетов). Это хорошо на короткие сроки, но чуть не целый век механически разрубать на равные дольки?!

Так что и по сию пору остается открытым вопрос, сколько же периодов выделить и как обосновать их хронологические границы. Достаточно смутная «ситуация с периодизацией» связана не только с отсутствием сколько-нибудь убедительной периодизации у историков3, но, главное, с тем, что история литературы все-таки не синхронна политической. Какие же принципы положить в основу периодизации литературы, чтобы были учтены и общественные воздействия, и внутрилитературные факторы, и индивидуальность таланта?

Опять-таки позволю себе релятивистский выпад: может вообще не быть единственной-разъединственной периодизации. Академическая «История» может иметь более дробные периоды, благо в ее распоряжении обширный фактический материал; в однотомной «Истории» такая дробность поведет уже к скороговорке во многих периодах, там нужно более широкое дыхание; история литературных стилей может находить свои рубежи и т. д.

Какая разница, будем ли мы разделять периоды гражданской войны и литературу 20-х годов или укрупним их в один раздел с 1917 по 1932 или 1934, – это вполне в пределах допустимой «вилки» в разных по замыслу «Историях». Но всем ясно, что в начале 30-х годов произошли радикальные изменения, связанные прежде всего с решительным вмешательством в литературные дела: «волевой» роспуск РАПП и образование единого Союза писателей, начавшееся отлучение от «советских писателей» Б. Пильняка, Е. Замятина, запрет на булгаковские спектакли, ссылка О. Мандельштама и т. д. Все это резко и необратимо изменило обстановку. Но как привязать это к одному событию? Наверное, можно назвать рубежом Первый съезд писателей, только с ясным объяснением того, что предшествовало ему в социально-общественной и литературной ситуации и что из него для литературы воспоследовало.

В равной степени не обязательно выделять в отдельную главу период Великой Отечественной войны, сейчас уже такой крохотный в общем объеме литературы и свидетельствующий больше о патриотическом подъеме писателей, чем о развитии возможностей литературы. Да, тогда было создано несколько значительных произведений во главе с «Василием Теркиным», были свои примечательные особенности – и все-таки это вполне может стать частью общего периода 1934 – 1954, поскольку предвоенные и первые послевоенные годы были густо окрашены беспримерным административным нажимом на литературу. Опять-таки условной датой можно избрать Второй съезд писателей, хотя основные процессы (стремление к подлинной художественной правде и многообразию творческих манер, возвращение в литературный обиход изъятых во времена культа личности имен и произведений) развивались уже после XX съезда партии, состоявшегося в начале 1956 года.

«В обществе под действием многих причин возникла потребность ответить на определенные вопросы, осмыслить события и время. Именно общественная потребность и выдвинула людей, для которых она стала личной потребностью» – характеризовал Г. Бакланов плеяду писателей, вышедших на авансцену после XX съезда.

Во всяком случае, для меня ясно, что начало 30-х годов и середина 50-х означают реальные вехи движения, реальные рубежи. Выделяю я еще рубеж середины 60-х годов, когда, по меткой реплике Ю. Буртина, началась «идеологическая передвижка»4 назад от XX съезда, и это изменение литературной ситуации стало особенно явным сейчас, после опубликования «задержанных» именно во второй половине 60-х годов (но начатых, естественно, раньше) «По праву памяти» А. Твардовского, «Нового назначения» А. Бека, «Детей Арбата» А. Рыбакова и т. д. А с XXVII съезда открылся, будем верить, новый этап.

И это – реальные этапы нашего большого и сложного пути.

Тридцать лет я преподаю историю советской литературы и по себе ощущаю, как «пульсируют» периоды; одни, как период 20-х годов, все раздвигаются (особенно после обилия недавних публикаций из архивов), другие, как период 1934 – 1954 годов, все «ужимаются». Сжался, усох период первого послевоенного десятилетия. Еще удерживаются в некоторых учебниках и списках литературы для вузов «Счастье» П. Павленко, «Жатва» Г. Николаевой, «Далеко от Москвы» В. Ажаева, «Донбасс» Б. Горбатова, но мы и сами видим их наивность, и откровенно неинтересны они нашим студентам. Они – факты литературной истории, поминать их следует, но вот обстоятельно анализировать вряд ли целесообразно: в них не оказалось той глубины «на все времена», которая обеспечивает книгам долгую жизнь.

И хотя, по энциклопедической справке, за двенадцать лет существования Сталинских премий – с 1941 по 1952 – ими были удостоены 263 литературных произведения (в среднем по двадцать одному в год), почти все они безболезненно выпали, как молочные зубы у подросших детей. (Насколько я знаю, из всех лауреатов только Ю. Трифонов и Е. Мальцев обрели впоследствии решимость не издавать премированные романы «Студенты» и «От всего сердца»; лишь после смерти Трифонова «Студенты» появились в его собрании сочинений.)

Сжимаются, усыхают не только произведения, уменьшились, словно при взгляде в перевернутый бинокль, многие лидеры лекционного курса тридцатилетней давности: Д. Бедный, Д. Фурманов, Ю. Крымов, Ф. Гладков, В. Ажаев, В. Кетлинская, М. Исаковский, В. Луговской, В. Кожевников. В этом месте я предвижу реплику придирчивого оппонента: «Зачем же перевертывать бинокль!» В ответ поясню – это образ, а не метод исследования. Я знаю, как болезненно воспринимают не только у нас любое «умаление» уже возданных почестей, любое «посягательство» на ранее выписанный билет в бессмертие, но приходит время делать это.

  1. »Литературная газета», 8 июля 1987 года[]
  2. »Правда», 26 июня 1987 года.[]
  3. На недавнем «круглом столе» в редакции журнала «Коммунист» видные историки признали, что «периодизация, существовавшая до сих пор, – совершенно ненаучна», но так и не смогли договориться о новой, кладя в основу этапы построения социализма; наиболее уверенно провозглашалась точка зрения, по которой до середины 30-х годов шел процесс перехода от капитализма к социализму, затем последовал период завершения строительства социализма с выделением этапа его полной и окончательной победы, а «с 1986 года начинается действительно новый этап, этап борьбы за обновление социализма». Вот тебе и на! Без малого семьдесят лет доводили социализм до полной и окончательной победы, а теперь начали борьбу за его обновление! («Коммунист», 1987, N 12, с. 69, 73).[]
  4. »Октябрь», 1987, N 8, с. 196[]

Цитировать

Бочаров, А. Покушение на миражи / А. Бочаров // Вопросы литературы. - 1988 - №1. - C. 40-77
Копировать