Поэзия Н. Заболоцкого

1

И слышит, как в сказочном мире,

У самого края стены,

Крылатое диво на лире

Поет нам о счастье весны.

Н. Заболоцкий, «Лебедь в зоопарке»

Почти все оригинальное поэтическое наследство Заболоцкого заключено в четырех миниатюрных сборниках стихов¹; последний из них вызвал особенно многочисленные, оживленные и разноречивые отклики, — итоговая книжка стихотворений (за последние пять лет написано не более шестнадцати вещей, включенных в сборник) была воспринята как новый и даже несколько неожиданный факт современной литературной жизни.

Не наша задача выяснить, почему популярность и негромкая слава уже немолодого поэта родились так недавно. Вероятно, бурный поток стихотворчества последнего времени включил его в свое русло и вынес из укромной поэтической бухты на простор, открытый для взоров литературной общественности. Как бы то ни было, поэт старшего поколения был прочитан заново глазами людей, порою находившихся в полном неведении относительно его творческого прошлого и знавших его только в роли одаренного переводчика.

Эстетическое воздействие его стихов оказалось достаточно сильным, чтобы о них заговорили до появления каких-либо критических откликов и не только в среде немногих профессиональных знатоков. Поэтому, хотя «Столбцы» — ранний стихотворный сборник Заболоцкого — помечены 1929 годом, позволительно говорить о свежем и непосредственном впечатлении от его поэзии. А впечатление это резко двойственное и своеобразное, не сразу поддающееся расшифровке.

Мы намеренно начали разговор о Заболоцком четверостишием, завершающим одно из самых прихотливых его стихотворений «Лебедь в зоопарке». Листая сборник «Литературной Москвы», где оно впервые было напечатано² невозможно не обратить на него внимания (как, впрочем, и на другие стихи Заболоцкого, помещенные там же), но прочитав его, пребываешь некоторое время в недоумении и растерянности… Идеально плавный, назойливо музыкальный амфибрахий без единого мужественного перебоя, без малейшего намека на разговорную или устно-песенную интонацию, которыми так уверенно пользуются современные поэты; несколько архаический словарь; причудливая игра воображения, непринужденно распоряжающегося в мире полуреальностей-полусимволов, — все это слишком талантливо для эпигонской ремесленной стилизации, но подозрительно красиво для настоящей поэзии. Уж не смеется ли сам автор над тем преувеличенным вниманием, с которым мы прислушиваемся к однообразно совершенной музыке его стиха? Уж не мистификация ли это?

Нелегко оценить Заболоцкого сразу, непосредственно после первого знакомства с поэтом: боязнь попасть в расставленную зачем-то самим автором ловушку и оказаться в смешном положении удерживает от преждевременных похвал, а несомненное наслаждение, доставляемое чтением этих странных стихов, побуждает отдаться во власть поэта и принять всерьез его не совсем привычные создания.

По свидетельству первого впечатления, Заболоцкий намеренно противопоставляет сдержанности современной поэзии архаическое благозвучие стиха, связанное в нашем представлении с литературными нормами прошлого столетия; эти певучие «старомодные» строфы оборачиваются дерзким вызовом каноническому для нашего времени стилю, словно романтический силуэт лебедя («Лебеди»), надменно рисующийся на фоне современного городского пейзажа:

Сквозь летние сумерки парка

По краю искусственных вод

Красавица, дева, дикарка —

Высокая лебедь плывет.

Головка ее шелковиста,

И мантия снега белей,

И дивные два аметиста

Мерцают в глазницах у ней.

Скрежещут над парком трамваи,

Скрипит под машинами мост,

Истошно кричат попугаи,

Поджав перламутровый хвост.

И вся мировая столица,

Весь город сверкающий наш,

Над маленьким парком теснится,

Этаж громоздя на этаж.

И слышит, как в сказочном мире,

У самого края стены,

Крылатое диво на лире

Поет нам о счастье весны.

Не совсем новая мысль этой, спору нет, обаятельной, «гармонической», как сказали бы раньше, вещи — мысль о царственной власти красоты над душами живых существ — вызовет скорее недоумение, чем восторг у современного читателя. Но под впечатлением от волнующе необычного выражения, какое она получила, мы, несомненно, запомним имя поэта и начнем вчитываться в каждое новое стихотворение, подписанное этим именем, чтобы со временем обнаружить в Заболоцком не только блестящего, непринужденно смелого и своеобразного версификатора, но и подлинно оригинального советского художника с неповторимым строем идей и чувств.

2

В одном мгновенье видеть вечность.

Огромный мир — в зерне песка,

В единой горсти — бесконечность

И небо — в чашечке цветка.

В. Блейк

И смеется вся природа,

Умирая каждый миг!

Н. Заболоцкий, «Прогулка»

Зрелый Заболоцкий — поэт, посвятивший свой стих природе — «Учительнице, Девственнице, Матери». Одна из «вечных» тем поэзии, предмет восторженного пафоса романтической лирики, старинное убежище поклонников чистого искусства, объект философских раздумий Тютчева, — что может дать она современному художнику, будучи не только «средством выражения переживаний лирического героя» (роль, особенно охотно отводимая ей критикой) и не источником для всевозможных нравоучительных аллегорий, а подлинной хозяйкой мыслей и чувств влюбленного в нее лирического поэта? Не является разве приверженность Заболоцкого к изображению мира природы лишним доказательством его вызывающе архаических склонностей и вкусов, его стремления уйти от действительности в область рафинированного эстетизма, в страну олимпийской невозмутимости? Не торопясь ответить суровым «да» на эти вопросы, посмотрим, чем близка поэту «дума беспредельных полей и дубрав», в какой степени непосредственно, самостоятельно, свободно от элементов литературной традиции и подражания его отношение к природе как к основному источнику творчества, в чем суть поэтической «натурфилософии» Заболоцкого.

Стихотворения «Лесное озеро», «Утро», «Гроза» представляются нам наиболее характерными для поэта. Перечитаем их:

Опять мне блеснула, окована сном,

Хрустальная чаша во мраке лесном.

Сквозь битвы деревьев и волчьи сраженья,

Где пьют насекомые сок из растенья,

Где буйствуют стебли и стонут цветы,

Где хищная тварями правит природа,

Пробрался к тебе я и замер у входа,

Раздвинув руками сухие кусты.

И озеро в тихом вечернем огне

Лежит в глубине, неподвижно сияя,

И сосны, как свечи, стоят в вышине,

Смыкаясь рядами от края до края.

Бездонная чаша прозрачной воды

Сияла и мыслила мыслью отдельной.

Так око больного в тоске беспредельной

При первом сиянье вечерней звезды,

Уже не сочувствуя телу больному,

Горит, устремленное к небу ночному.

(«Лесное озеро»)

Не правда ли, стихотворение не только красивое, но и по-настоящему прекрасное? Его обаяние несравненно сильнее и глубже, чем претенциозный блеск «Лебедя в зоопарке». Оно не поражает слух подчеркнуто музыкальными созвучиями и экстравагантными словесными образами, но волнует чувство. Покоряющая человечность этого «описательного» стихотворения в одухотворенности мира природы, изображенного поэтом, в умении познать, уловить его тайную, «отдельную» мысль. Но сказать это — значит еще ничего не сказать. Кто из поэтов не заставлял думать, чувствовать, волноваться, негодовать и даже высказывать весьма бесспорные суждения каждый попавший под его перо кустик, каждую приглянувшуюся ему птаху — и все для того, чтобы придать значительность мыслям, стершимся от постоянного употребления?

Одушевление природы давно уже стало банальным поэтическим приемом, не таящим в себе никакой особенной глубины мышления.

В стихах Леонида Мартынова действуют в аллегорических одеяниях Март, Градус Тепла, Снег, Шквал, Зной. Аллегория стала творческим знаменем этого поэта, сердцевиной, сутью его художественного метода, его способом восприятия действительности, его «пафосом». Чтобы избавиться от свойственного любой аллегории привкуса рассудочности, Л. Мартынов намеренно темнит, усложняет ее расшифровку, ловко жонглирует созвучными словами, выражающими ничем не сопряженные понятия (например, в стихотворении «Мир»: игра словами «мир», «пир», «жир», «тир», «мор»).

Имя Заболоцкого иногда упоминают рядом с именем Мартынова, но в сущности своей это совсем различные поэты. Заболоцкий не принуждает по литературной традиции окружающий его многообразный естественный мир жить не свойственной ему жизнью разумного существа. Напротив, мысль о том, что, тщась проникнуть в загадки природы, он принимает воображаемое за истинное, приписывает ей, природе, свои собственные желания и порывы, не может даже прикоснуться к ее сокровенным тайнам, — мысль эта мучительна, невыносима для Заболоцкого:

И боюсь я подумать,

Что где-то у края природы

Я такой же слепец

С опрокинутым в небо лицом.

Лишь во мраке души

Наблюдаю я вешние воды,

Собеседую с ними

Только в горестном сердце моем.

(«Слепой»)

Главное, неотступное стремление поэта — запечатлеть вечно меняющееся лицо природы, уловить каждое ее состояние, каждую стадию ее существования, ее неисчерпаемое разнообразие и противоречивое непостоянство. Заболоцкий умеет находить поэзию в анализе самого обыкновенного стихийного явления, — он «любит улавливать момент его зарождения, наслаждается изменчивостью его форм и его естественной согласованностью с другими явлениями природы:

В тумане облачных развалин

Встречая утренний рассвет,

Он был почти нематериален

И в формы жизни не одет.

Зародыш, выкормленный тучей,

Он волновался, он кипел

И вдруг, веселый и могучий,

Ударил в струны и запел.

И засияла вся дубрава

Молниеносным блеском слез,

И листья каждого сустава

Зашевелились у берез.

Натянут тысячами нитей

Меж хмурым небом и землей,

Ворвался он в поток событий,

Повиснув книзу головой.

Он падал издали, с наклоном

В седые скопища дубрав,

И вся земля могучим лоном

Его пила, затрепетав.

(«Дождь»)

Мир стихов Заболоцкого вызывает волнение, как все подлинно живое, цветущее, трепетное, материальное, даже в тех случаях, когда обычное соотнесение этого мира сопереживания человеческой души едва ощутимо в картине, нарисованной поэтом:

Петух запевает, светает, пора!

В лесу под ногами гора серебра.

Там черных деревьев стоят батальоны,

Там елки — как пики, как выстрелы — клены,

Их корни — как шкворни, сучки — как стропила,

Их ветры ласкают, им светят светила.

Там дятлы, качаясь на дубе сыром,

С утра вырубают своим топором

Угрюмые ноты из книги дубрав,

Короткие головы в плечи вобрав.

Рожденный пустыней,

Колеблется звук,

Колеблется синий

На ветке паук.

Колеблется воздух,

Прозрачен и чист,

В сияющих звездах

Колеблется лист.

И птицы, одетые в светлые шлемы,

Сидят на воротах забытой поэмы,

И девочка в речке играет нагая

И смотрит на небо, смеясь и мигая.

Петух запевает, светает, пора!

В лесу под ногами гора серебра.

(«Утро»)

Звонкий, мажорный ритм пробуждающейся жизни, ликование лесной стихии переданы здесь с такой полнотой, с такой упоенностью, что все стихотворение напоминает музыкальную пьесу в интерпретации вдохновенного исполнителя. Прочитав его, снова нельзя не почувствовать, как человечна поэзия Заболоцкого, чья героиня — бессознательная природа. Однако посмотрим, как сам поэт осознает свое отношение к природе. В своем последнем сборнике он расположил все вещи в строгом порядке их написания, исключив из этого порядка и выдвинув на первое место только одно стихотворение, датированное 1947 годом. По-видимому, Заболоцкий считает это стихотворение своим поэтическим манифестом и придает высказанным в нем мыслям особенное значение. Вот эта творческая декларация:

Я не ищу гармонии в природе.

Разумной соразмерности начал

Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе

Я до сих пор, увы, не различал.

Как своенравен мир ее дремучий!

1. »Столбцы» (1929), «Вторая книга» (1931), «Стихи» (1948), «Стихотворения» (1957). [↩]
2. »Литературная Москва». Лит. — худож. сборник московских писателей, М. 1956, стр. 447. [↩]