Поэзия и «вещный» мир

Мандельштам сказал однажды, что слово имеет как бы двойную оболочку. Название вещи (некое тело) и Психея (душа), которая является семантическим обозначением и не тождественна с предметом, словом обозначаемым. Психея возносится над телом… Семантика и предметное значение связаны очень тесно, но они не совпадают. И это, на мой взгляд, действительно так. Мысль отчасти метафорическая, не буквальная, но она имеет под собой точное и тонкое наблюдение.

Вещный мир, безусловно, присутствует во всякой поэзии, но что касается русской поэзии, то тут можно проследить некоторое развитие. Русская поэзия возникала из всякого рода изобретений Ломоносова и окружающих его фигур – Тредиаковского, Сумарокова, Хераскова, которые существовали и действовали в двух стилях: в высоком и, условно говоря, низком. Высокий стиль, который и был преимущественно поэзией, оперировал все-таки избранным, ограниченным кругом вещей. Причем под «вещью» я имею в виду все, что окружает человека – природный мир, пейзажный мир и мир небесный (в смысле светил, планет). А буквально «вещный» мир, окружающий человека, был минимален, и до Державина в русской поэзии мало бытовых вещей.

Державин этот мир расширил. Достаточно вспомнить, как он, описывая обеды в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская», упоминает свой халат. Чем дальше двигалась поэзия, тем больше расширялся этот самый предметный мир.

Поэзия сентиментализма (Карамзин, Батюшков, Жуковский) оперировала главным образом идеальными понятиями, обращаясь к «античности», любила пейзажные наблюдения, – и так далее…

Вещный пушкинский мир оказался очень широк, особенно когда Пушкин стал сочинять «Евгения Онегина». Там есть все: обстановка и безделушки в кабинете Онегина, моды и ресторанное меню. Он практически ввел в стихи все то, что его окружало. Понятно, что это было окружение аристократа.

Когда поэзия сделала следующий шаг (некрасовский), то появились разночинные вещи. Но поэзия все еще включала в себя предметный мир только «по мере надобности». Скажем, нужен был какой-то сюжетный момент или описание пейзажа, и тогда вещи включались в поэзию. Все-таки стихи, посвященные вещам, были большой редкостью. Но они были. Например, стихи Пушкина о чернильнице:

Подруга думы праздной,

Чернильница моя;

Мой век разнообразный

Тобой украсил я…

Но это, правда, большая редкость.

Однако ближе к началу XX века вещный мир сделал еще один шаг, отвоевал в поэзии еще одну область. Довольно любопытно посмотреть, как с этим обстояло у символистов, – на мой взгляд, не чрезмерно. У Блока это всегда как штрих, как случайно оброненное замечание: «на конце ботинки узкой…» или «…золотится крендель булочной».

Решающий скачок произошел в акмеистической поэзии, когда, отталкиваясь от символизма, акмеисты перешли к прекрасному земному миру. И тут они, конечно, обратили внимание на все то множество предметов, вещей, вещиц, которые создала цивилизация. Кого бы мы ни взяли: Кузмина, который не был буквальным акмеистом, но был близок к акмеизму, или «натуральных акмеистов» вроде Мандельштама и Ахматовой, – у них эта любовь к вещному миру проявилась в невероятном множестве стихов. Можно привести сотни примеров: Мандельштам описывал футбольный мяч, мороженое, какие-то корзинки. В сборнике «Камень» – сотни вещей и предметов. У Ахматовой это все приняло форму как бы возрождения некой античности: она замечает, что медь на умывальнике позеленела, на столе забыты хлыстик и перчатка, – примеров можно вспомнить сотни.

Постепенно от классического акмеизма протянулась целая долгая линия, которую я бы назвал «постакмеистической» поэзией. Поэты, которые пошли в этом направлении, стали невероятно плотно набивать свои стихи вещами. Багрицкий так сладострастно описывал еду и вообще одесские бытовые реалии, что иногда это оказывалось просто вершиной в его стихах, особенно там, где он скрестил акмеизм с экспрессионизмом.