Поэтика мировой литературы как компаративная проблема

В отношении национальных литератур вопрос о границах, в которых рассматривается предмет, может обсуждаться и обсуждается в связи с совпадением/несовпадением языковых, культурных, государственных границ. Однако никогда этот вопрос не приобретает такой остроты, как в случае с границами «мировой литературы». «Мировая литература» — это не реальность, а конструкт, отражающий меняющуюся культурную и политическую реальность (хотя сегодня можно услышать, что все связанное с понятием «нация» — это тоже конструкт). «Мировая литература» — предмет изучения для того, что называют сравнительным методом, или — с языковыми вариациями — comparative literature. Вопрос о том, что такое comparative literature, сопровождает сравнительный метод с момента его появления: как изучать литературу сравнительно? Иногда его оттесняет вопрос о том, что такое «мировая литература», но лишь на время, чтобы, заново договорившись (или обычно не договорившись) о предмете исследования, вернуться к методу.

Именно это и наметилось в последние годы, когда заново заговорили о поэтике. Не лишне вопрос и расширить, отнеся его к «поэтике мировой литературы», то есть к подходу к ней после почти двух десятков лет, когда более важным казалось договориться о предмете — о «мировой литературе», так катастрофически меняющей свой облик в связи с представлением о том, что такое уже не мировая, а «глобальная литература» (global literature), или литература в глобальном мире.

«Мировая литература» продолжает быть обсуждаемой ¹, но есть потребность сделать и следующий шаг, ведущий даже не к тому, что такое comparative literature, а возможна ли, нужна ли поэтика как метод ее изучения и требует ли этот метод введения нового термина — comparative poetics? Это сильно расширяет круг проблем, поскольку «поэтика» — само по себе сегодня проблемное понятие, которое добавляется в ряду других, относящихся к объекту исследования.

В сочетании двух слов «мировая литература» таятся по крайней мере три проблемы (на самом деле их больше). У каждой из них есть своя глубокая традиция. Первая — всемирность, которая для нас отягощена вопросом о глобализме или глобализации. В каком отношении всемирность находится к глобализации, есть ли между ними преемственная связь, а если есть, то почему, говоря о глобализации, нечасто вспоминают об интеллектуальной традиции, связанной с выяснением того, что такое всемирность?

Вспоминают настолько нечасто, что в предисловии к переводу одной американской книги о глобализации в качестве мотивируюшего аргумента за ее издание выдвигается следующий принцип, якобы отличающий ее в числе других книг по тому же поводу: «…автор встраивает описание происходящих ныне процессов в широкий исторический контекст. Он подчеркивает, что нынешняя волна глобализации вовсе не первая» [Завадников 2005: 8]. В качестве первой Б. Линдси определяет промышленную революцию с конца XVIII века по 1880 год. Именно в это время «снижение транспортных расходов и совершенствование средств связи раскрепостило общемировое движение товаров, услуг, капитала и людей в исторически беспрецедентном масштабе» [Завадников 2005: 28].

Что такое литература? — второй вопрос. Когда она появилась, как она относится к другим видам речевой деятельности и другим формам словесности? Литература — это сложно устроенное деловое предприятие, вовлекающее много культурных функций и их исполнителей: писатель — издатель — книготорговец — читатель — критик… Это далеко не все. Но сегодня самый острый вопрос о том, сохраняются ли эти функции, а с ними и сама литература в наступивший век электронной словесности.

Так что третий вопрос — о мировой литературе — заметно осложнен сомнениями, касающимися понятий, его составляющих. И если выживет литература, то как мировая или как глобальная?

Поэтика в ряду этих очевидных проблем — особая статья. Те самые десятилетия, когда кипели споры о всемирности под вывеской глобализма, о последствиях, с глобализацией связанных, для литературы, национальной и мировой, «поэтика» пребывала в тишине и забвении. Ее попросту сняли с доски, отменили, что особенно очевидно в связи с попыткой поправить ее дела, модернизировав добавлением эпитета — comparative poetics. Это понятие, вернее, сочетание слов с претензией на терминологическую силу (которой так и не успело обрести) было вынесено в заглавие книги Эрла Майнера «Comparative poetics: An Intercultural Essay on Theories of Literature» [Miner 1990]. Актуальная и удачная идея была заявлена в неудачный момент, когда сама поэтика сделалась неактуальной ввиду поворота гуманитарного исследования в сторону, которая также обозначена в названии книги, — intercultural. С этого момента если поэтика и была востребована, то лишь как «поэтика культуры».

Мне уже приходилось высказывать эту мысль, как будто бы логически ведущую к неизбежному противопоставлению поэтики и cultural studies. Насколько неизбежно такое противопоставление — отдельный вопрос, но то, что в последние десятилетия с погружением филологического исследования (растворения его) в то, что по-русски окрестили культурологией, оно стало реальностью, это факт.

Могу в качестве примера сослаться на мнение оксфордского слависта Кэтрионы Келли, которое она полтора десятка лет назад высказала на страницах «Вопросов литературы» (2003, № 4), объясняя успех одной из модных культурологических практик — «нового историзма». Гринблат был воспринят как «противоядие» против прежней университетской практики:

Опубликованные мной работы были посвящены <…> внимательному чтению (close-reading) отдельных литературных текстов…

«Разжевывание» классических текстов на занятиях подчас убивает интерес к литературе, а не способствует ему <…>

…Успех «нового историзма» следует рассматривать в этой связи и прежде всего объяснять неудовлетворенностью «новой критикой», прибегавшей к ограниченному кругу неоформалистских подходов… [Келли 2003: 48, 49, 50]

Усталость от приемов медленного чтения и «неоформалистских» (что бы ни понимать под ними) подходов обеспечила успех cultural studies, наиболее близкой параллелью к которым Келли признает (и это очевидно) «литературную семиотику». Свой программный для «нового историзма» термин «поэтика культуры» (poetics of culture) Стивен Гринблат произвел, по собственному признанию, на основе термина Юрия Лотмана «культура бытового поведения» [Greenblatt 1989: 14]. Лотмановская семиотика не предполагала исключения поэтики в более традиционном значении слова, то есть как поэтики словесного текста. Однако в свете семиотической убежденности (вербализованной или по общему согласию принятой) в том, что природа знака играет уравнительную роль в отношении всего, что является текстом, вопрос о специфике текста отпадал сам собой (вместе со следами «формалистической» заинтересованности именно спецификой словесного искусства). А текстом является любая подлежащая прочтению комбинация знаков в истории и культуре, поскольку универсален принцип: «историчность текстов и текстуальность истории» [Козлов 2000: 8–9]. Текстуальность истории, которая первоначально предполагалась как прочтение с помощью «поэтики культуры», постепенно все далее уходила от культуры в социологию, идеологию, а то и вовсе отбрасывая разные экивоки, становилась «экономической поэтикой» [Pye 2000: 18].

Спор о том, как широко трактовать понятие «литература», сопутствует понятию с того момента, как оно утвердилось, оттеснив прежнее — «поэзия». Можно сказать, что «поэзия» — понятие ограничительное, не вовсе исключая прозу, но с большой неохотой примиряясь с романом и вовсе отказывая жанрам non-fiction. В конце XVII столетия «великий поэт малого века» Джон Драйден сказал своему родственнику Джонатану Свифту: «Кузен Свифт, вы никогда не будете поэтом». Свифт писал не только прозу, но и стихи, однако ни то ни другое в глазах Драйдена не было «поэзией». Свифт был тем, кто формировал современное понятие «литература».

Аналогичным образом Александр Веселовский, задолго до того как создал план «исторической поэтики», понял устарелость бытующего представления о словесности. Едва с университетской скамьи, он изложил свои впечатления, полученные в университетах Германии. Делясь мыслями в первом же отчете (Берлин, 18/6 декабря 1862 года), он заговорил о том, что «литературу» нельзя представлять без массы сопутствующего материала, не имеющего отношения к «поэзии»:

Я думаю, что из обозрения не следует исключать и провансальского луцидария (средневековый сборник богословского и космографического содержания (около 1190 года), своеобразная христианская энциклопедия. — И. Ш.), и дидактического трактата об охотничьих птицах, и наставления жонглеру. Все это также относится к истории литературы, хотя и не имеет претензии называться поэзией… [Веселовский 2010: 42]

Эта мысль иллюстрирует тот факт, что идеи cultural studies не показались бы безусловной новинкой и 150 лет тому назад. Однако в этом же отчете Веселовский предупреждает о сопутствующих издержках относительно того, что понимание основных произведений не дается и «не окупается ни историческими введениями, ни географической и политической ориентировкой, ни главами о внутреннем быте, которые с некоторого времени вошли в моду и привешиваются сзади, ни к селу ни к городу, без всякого внутреннего отношения к содержанию книги» [Веселовский 2010: 42].

Так что отличие ситуации в середине XIX века от сегодняшней состоит не в том, что «литература» должна трактоваться гораздо шире, чем казалось прежде, а в том, что весь этот обширный материал мы сегодня признаем не только литературой, но и объектом для изучения поэтики. Впрочем, именно это значение термину и придал Веселовский, отделив новую, создаваемую им поэтику от старой нормативной эпитетом — «историческая». Неудивительно, что сейчас, в момент, когда поэтика реабилитирована и вновь востребована, «историческая поэтика» получила (наконец-то!) всемирный резонанс. И, хочется надеяться, будет понята и должным образом продолжена.

До разговора о comparative poetics само понятие «поэтика» в качестве обозначения актуального подхода должно было пережить возвращение. В качестве знакового момента мне не раз приходилось ссылаться на слова одного из лидеров американской теории литературы Джонатана Каллера, произнесенные им на встрече Американской ассоциации компаративистов (ACLA) в 2003 году, когда он выразил надежду, что «эстетика, на некоторое время ставшая ругательным словом», вновь начинает привлекать внимание, а «компаративистика даст приют поэтике» [Culler 2006: 241, 240]. Возможно ли, что идея компаративной поэтики вновь возрождается?

Во всяком случае, при попытке определить предмет и метод компаративистики все чаще возникает слово «чтение»: как способ чтения (mode of reading) [Damrosch 2003: 11] или как «дальнее чтение» (distant reading) — не очень удачный перевод названия книги Франко Моретти [Моретти 2013]. В русском словосочетании теряется указание на точку отталкивания — на close reading; в данном случае указание очень существенное, поскольку напоминает, от какой поэтики устали и какой новая поэтика не должна быть. Ей предстоит не отбросить, а усвоить опыт периода cultural studies, наработанную технику исследования, но одновременно в семиотическом исследовании культуры не утратить специфики собственно поэтического/словесного искусства. Внимательное чтение каждого исследователя не входит в противоречие с общей задачей, которую сегодня можно определить как поэтику мировой литературы.

Такая цель не могла не вернуть интереса к исторической поэтике Веселовского, а одновременно и к тому, чтобы сопоставить его с проектом Майнера: историческая поэтика (построенная на основе сравнительного метода) — компаративная поэтика. По поводу возможности и корректности такого сопоставления мне приходилось полемизировать (в ходе XIX Лотмановских чтений в РГГУ) с Борисом Масловым, одним из энтузиастов продвижения идей Веселовского в академической сфере на Западе. Спор был не по поводу возможности сопоставления, а именно по поводу его корректности. Сошлюсь на то, что было мной сказано тогда:

У Майнера лучшее — намерение, породившее термин comparative poetics. Его книга завершает (по крайней мере, по намерению) усилия американской школы компаративистики в ее тридцатилетнем противостоянии с французской школой. И в этом смысле от нее можно было бы ожидать куда большего — но, увы, идея компаративной поэтики была высказана уже в чуждом и даже враждебном ей контексте — в 1990 году, когда постструктуралистский теоретизм (волна которого пришла в США из той же Франции) отменил идею поэтики и занятие ею. В лучшем случае занялись (подхватив термин Лотмана) «поэтикой культуры».

Так что книга Майнера — драматический образец того, как мысли договариваются, утрачивая свою актуальность и не обретая глубины. Веселовский в этом смысле оказался гораздо счастливее, пусть и не в смысле признания его личных заслуг, но в продуктивности идей ученого, мощно подхваченных и получивших продолжение [Шайтанов 2012: 97–98].

В отличие от утомившей к 1990-м годам школы «новой критики» (во всех ее национальных вариантах), Веселовский в исторической поэтике предполагал сопрягать историю литературы (принадлежащей, по его убеждению, «истории общественной мысли») с вопросом о специфике ее предмета, памятно заявив проблему специфики в первом же — широко расцитированном — абзаце «Предисловия к исторической поэтике»:

История литературы напоминает географическую полосу, которую международное право освятило как res nullius, куда заходят охотиться историк культуры и эстетик, эрудит и исследователь общественных идей [Веселовский 2006: 57].

Внимание к специфике оценили формалисты, но сочли ее недостаточно отграниченной, поэтому В. Шкловский в специальном разделе статьи «Связь приемов сюжетосложения с общими приемами стиля» [Шкловский 1919: 115–116] объявил Веселовского главой «этнографической» поэтики. Этнографической, то есть сосредоточенной на ритуалах и формах жизненного уклада. Одни упрекали Веселовского за преданность «формам жизни» и недостаточное внимание к «формулам» поэтического языка и нарративного повествования, другие — за избыточную формульность… На полюсах рождающейся поэтики возражали против редкой у Веселовского способности к синтезу и уклонению от крайностей.

Шкловский, в общем, верно указал на суть дела: занимаясь происхождением поэтического языка, Веселовский не мог бы (как сделали формалисты) увидеть его чистейшее проявление в зауми, но утверждал поэтику открытой для исследователя культуры.

1. Данная моя статья продолжает разговор, начатый публикацией
   «»Мировая литература» как проблема и вызов» [Шайтанов 2018]. [↩]