Поэт революции Егише Чаренц

1

При упоминании имени Егише Чаренца перед нами возникает образ поэта-трибуна, борца, чье творчество явилось исторической вехой в развитии армянской поэзии.

Утверждение социалистического реализма, смелое новаторство, расширение идейно-тематических, жанровых и стилевых границ в поэзии – все это связано в армянской советской литературе во многом с именем Чаренца.

Егише Чаренц принадлежит к поколению, призванному в искусство Октябрьской революцией. Ее поэт и солдат, он прошел через кошмар империалистической бойни, познал восторг революционного взрыва, закалился в классовых битвах гражданской войны. Истинным поэтом сделала Чаренца пролетарская революция, открывшая ему мир грядущего интернационального братства, мир коммунизма. Она воспитала и выпестовала его, и отблеск ее священного огня навсегда лег на его поэтические страницы.

И, может быть, поэтому летоисчисление своего творчества Чаренц начинает поэмой «Сома», написанной в Красной Армии в 1918 году, относя все написанное до этого к разряду ученических опытов. Причина крылась, очевидно, не столько в «ученическом» характере этой поэзии, сколько в том, что после Октября 1917 года она воспринималась уже как нечто принадлежащее совершенно иному миру чувств и идей.

То был мир провинциальной обыденности и скуки, патриархальной ограниченности. И ранняя поэзия Чаренца была поэзией бессознательного бегства в иной, выдуманный и созданный его поэтическим воображением, мир. Но что мог юноша даже в зыбких мечтах противопоставить серым будням захолустного Карса, города лавочников и мелких ремесленников, среди которых он вырос?

Его смутная неудовлетворенность жизнью была далека от социального протеста. В поэзии Чаренца преобладает мотив родины – Наири, «синеглазой отчизны», сливаясь с культом «девы-грезы» и «вечной голубизны». Это образы-символы, образы-олицетворения патриотического чувства юного поэта.

В 1914 году семнадцатилетний Чаренц выпускает в Карее первый сборник стихотворений «Три песни печально-бледной девушке». Здесь, как и в последующем сборнике «Синеглазая отчизна» (Тифлис, 1915), Чаренц, «горячим солнцем бредя», все-таки не может вырваться из мира лиловых сумерек и «снов души»:

Лед вершин и синие озера,

небеса, как сны души родной,

с чистотой ребяческого взора;

я – один, но ты была со мной.

 

Слушал ропот я волны озерной

и глядел в таинственную даль –

пробуждалась с силой необорной

вековая звездная печаль;

 

звал меня на горные вершины

кто-то громко на исходе дня,

но уже спускалась ночь в долины,

к звездной грусти приобщив меня…

(Перевод А. Ахматовой)

Идея родины воплощалась в женственности и красоте. Все пока пассивно и зыбко в поэзии Чаренца – и родина, и красота, и любовь. Это была поэзия иллюзорного, смещенного отображения жизни, где «все навыворот, все как не надо» (Э. Багрицкий, «Происхождение»). Вырываясь из конкретного мира национальной ограниченности в иллюзорный мир сентиментального романтизма, Чаренц и его поэзия оставались по существу в пределах все того же ненавистного «пыльного Карса».

Когда началась первая мировая война, Чаренцу показалось, что наступает пора возрождения мифической Наири. Юноша добровольцем уходит на фронт. Война беспощадно разбивает все иллюзии, срывает романтические покровы с отвлеченно прекрасного образа родины-девы, и на место чистой женственности, любви и красоты встает «смерть, смерть, смерть, общий смертный гул». Обманчивый патриотизм, питавший иллюзии романтической поэзии Чаренца, в дыму пожарищ и ужасах боев, в окопной грязи и среди трупов детей и женщин обнаружил свою антинародную буржуазно-националистическую сущность. Рушатся не только национальные фетиши, но – и это главное – сознание естественности и законности буржуазного миропорядка. Чаренц познает на опыте, что нет так называемой «чистой» национально-патриотической идеи вне социальных и классовых категорий; он убедился, что она была использована как маска для прикрытия грязной деятельности все тех же карских лавочников и ростовщиков. Происходит второй, «а этот раз реальный разрыв Чаренца со своей средой, – поэт отказывается принять социальную суть буржуазного мира.

Еще не сложившись, мировоззрение Чаренца ломается под ударами беспощадной правды империалистической бойни. Иллюзии – гибнут, рождается отчаяние. Зато поэт оказывается лицом к лицу с жизнью к ее суровыми истинами. Он ищет выхода из тупика, но – на вопрос, кто виновен, пока не в состоянии дать определенного и верного ответа. Поэма «Дантона легенда» (1916) констатирует бесчеловечность войны и проклинает ее. В поэме «Атилла» (1916) Чаренц призывает вождя гуннов – мистическую силу возмездия и гнева, уничтожить зло в Жизни разрушением самой жизни. Ценность этих произведений для творческого развития Чаренца заключалась в том, что в них поэт из мира национальных иллюзий вступал в суровый мир действительности с ее драматическими социальными и классовыми коллизиями.

2

Октябрьскую революцию поэт встретил в Москве, в которой находился с конца 1915 года. Всем существом своим «вброшенный» в ослепительную «невероятность» революционного взрыва, Чаренц воспринял его как ликующий праздник свободы «неистовых толп», в зареве пожарищ растаптывающих «мир зла и лжи» и рвущихся неукротимо к солнцу и свету. Стихии огня и солнца, пламенем клокочущей крови и опьяненного восторгом вдохновенья слились в Поэзии Чаренца в неистовстве мистерии, творящей и славящей вечно юное божество свободы – «безумную Сому».

Сома – древнеиндийское божество Ригведы, дарующее земным скитальцам опьянение счастьем лишь на «третьем небе небес», – материализуется поэтом в реальность революционной страсти, созидающей счастье на земле подобно тому, как воплощена в образе земной и прекрасной Женщины Свобода на баррикадах в картине Делакруа. Солнечное вино свободы «перелилось в кровь вен», «клокочет в сердцах» яростью и любовью. Само солнце спустилось на землю, оно вошло в каждого, озарив изнутри жаром прекрасных человеческих страстей и порывов. Штурмующие небо неистовые толпы растворились в сиянии его лучей. Ликующие, они бьются за солнце, несут в себе солнце, идут к солнцу. Стихия солнца у Чаренца- это стихия революции.

В стихах Чаренца своеобразно преломляются мотивы, которые породила в поэзии начала 20-х годов бурная революционная Действительность.

Тема возмездия, гибели старого мира и рождения нового связана у Чаренца с темой народа в революции. И в его поэзию эта тема входит сперва как тема масс, множеств. Так возникают «Неистовые толпы». Поэма в первом своем издании имела точный адрес: «1918 год. Июль. Царицын. Революционная Красная Армия». В поэме предстает обобщенный, сурово-эпический образ мятежного народа, неодолимо идущего к своей победе. Неизвестно, кто они – русские, украинцы, армяне… Они – «неистовые толпы», которым «нет числа, ни имени», В ожесточенном бою захватили они железнодорожную станцию и ждут рассвета, чтобы, как «волкодавы крылатые» (ер. Н. Тихонов, «Перекоп»), броситься на город-спрут, последний оплот врага:

На месте прошлого они оставят пыль, его сметут,

и будет он сравнен с землей, тысячелетний этот спрут. –

Они сожгут его дотла и в угасающем огне

пойдут плясать, чтобы вихри искр носились долго по стране.

Слежавшийся же пепел вновь сожгут под пологом небес,

чтобы из пепла гнет веков, как феникс, больше не воскрес… »

И, по ветру развея прах, чтоб не осталось ни следа,

в миры еще незримых солнц они направятся тогда…

(Перевод М. Талова)

Если поэма «Сома» наполнена ликующим солнечным звоном, то «Неистовые толпы» как бы безмолвны, – здесь крик скульптурен. Они будто спроецированы на безмерно широкий экран в цветном, но немом фильме; это гигантские силуэты на фоне «багровых зорь» и пожарищ; они отделены и удалены от зрителя, который ощущает величие развертывающейся панорамы в ее ярких, наложенных широкими мазками красках. Это своеобразный декоративизм в поэзии» Если поэзию раннего Чаренца можно сравнить с тонкой, едва различимой акварелью, с пастелью, то революционные поэмы – скорее с красочным декоративизмом Сарьяна («Сома») и суровыми фресками Дейнеки («Неистовые толпы»).

«Неистовые толпы» – эпическое произведение. Его эпика приближается к стихии народного эпоса. Изображаемое не отделено от сказителя; автор органически слит с повествованием, являясь лишь частью воспеваемой им толпы. Здесь нет ни литературно-эпического, ни лирического героя. Это эпос самих неистовых толп, единственным героем которого является сама масса. Поэт как бы влился в «железный поток» истории, ощущая свое «я», как и Н. Тихонов в «Перекопе», А. Малышкин в «Падении Дайра», В. Маяковский в «150000000», только в связи со «множествами», которые творят ее…

Даже в такой чисто лирической поэме, как «Сома», лирический герой приобретает новые качества. «Я» поэта настолько слито здесь со страстями масс, что во многом является только выражением эмоций этих масс. Революционное чувство, одинаково присущее и лирическому герою и массе, становится центральным образом поэмы, ее героем. Лирический герой поглощается стихией эпоса. Это было становление нового жанра в советской поэзии – лиро-эпического, впоследствии преобладающего в творческой практике Чаренца.

Главным героем революционной поэзии стали «множества», обуреваемые жаждой разрушения старого мира и стремящиеся в солнечное Грядущее. Их бурные, необузданные чувства и страсти воспел поэт. Революция – вихрь, сметающий всех, кто ей сопротивляется, – вот лейтмотив поэзии Чаренца этих лет. Это было нашествие всех грозных стихий природы, то были ураган, буря, гроза, то был бунт, мятеж, то шло возмездие. Олицетворялись они в толпах и ордах, предвестниках миллионов и классов.

Армянская критика 20-х годов часто обвиняла Чаренца в проповеди анархизма, особенно в связи с «Неистовыми толпами». Но поэзия Чаренца не имела ничего общего с прославлением хаоса, с отрицанием пролетарской организованности, чем занимались писатели-декаденты с их культом стихийности. Поэт отразил стихийный подъем масс в революции. Этот стихийный порыв рожден революцией, подчинен ей, выражает ее стремительное и неудержимое шествие в сердцах, умах и делах трудящихся. Чаренц поэтически воспринял революцию как мощный и закономерный «мировой пожар», в котором должен сгореть «весь старый мир дотла».

Творчество Чаренца, подчиненное всецело пролетарской революции, обогатило и расширило идейный и тематический диапазон армянской поэзии. Оно явилось тем этапом в развитии армянской литературы, где в новом качестве синтетически слились пролетарская поэзия А. Акопяна и Ш. Кургинян и традиции демократической поэзии О. Туманяна, А. Исаакяна, В. Теряна. Восприняв интернациональную идею пролетарской революции, Чаренц тем самым создавал новое качество национальной поэзии, встающей на путь социалистического реализма.

3

В конце 1919 года Чаренц по поручению партии (поэт с 1918 года стал членом партии большевиков) направляется в Армению. В стране хозяйничали дашнаки – буржуазные националисты, агентура западных империалистов. Свирепствовал дикий террор, голод и эпидемии косили людей, экономика пришла в полное расстройство. Дашнакские заправилы, ослепленные ненавистью к пролетарской революции, установили связи с белогвардейской контрреволюцией, разжигали вражду между братскими народами Закавказья, проводили авантюристическую внешнюю политику. Они лицемерно славословили «свободную и независимую» Армению, и это в то время, когда армянский народ был поставлен ими на грань физического уничтожения. Чаренц активно включается в политическую деятельность. Он участвует в подпольной работе карских большевиков, в майской демонстрации 1920 года в Ереване, ведет агитацию среди рабочих и солдат Александрополя. Поэт с оружием в руках вместе с частями 11-й Красной Армии участвовал в боях за Ереван в ноябре 1920 года, когда была установлена советская власть в Армении, защищал молодую республику во время дашнакского мятежа в феврале 1921 года.

Дашнакский режим воспринимается поэтом как конкретное проявление буржуазного общества, глубоко враждебного народу. В поэзии Чаренца этих лет звучит поэтически различным образом выраженный, но в сути своей целостный и единый протест против этой действительности и ее «героев», который нашел столь яркое отражение в таких монументальных произведениях, как «Страна Наири», «Хмбапет Шаварш», «Национальный сон», «Кавказ – Тамаша», «Дашнакам» и др. На протяжении всего своего творческого пути Чаренц разоблачал не только отдельные проявления дашнакского авантюризма, но и саму природу буржуазного национализма. Ненависть к врагам родного народа раздвигает границы его отрицания, перерастая в отрицание всего буржуазного мира.

Неприятие и развенчание мира прошлого развертывается по всему фронту поэзии Чаренца этого периода от философской до интимной лирики: долой вашу любовь, долой вашу мораль, долой вашу эстетику, долой ваш строй. И если поэтическое оформление этой концепции было не столь категорически выражено, как у Маяковского, то конечные ее идейные выводы сводились именно к этому. Переоценка ценностей дана Чаренцем не в заключающих, итоговых формулировках-лозунгах, а в самом течении этого процесса, когда поэт, обретающий истину, проходит путь ее постижения.

Цикл стихотворений «Ваш эмалевый профиль» (1920, февраль) как бы изнутри пронизан скептической иронией к «галантной» поэзии, далекой от трагедии народа, а главное, прикрывающей истинную правду жизни патокой мещанской жеманности. Здесь не только отрицание «парнасской» эстетики, но и обывательского быта, старого мира, за ней стоящего.

Чаренц противопоставляет этой камерной, тепличной интимности силу страсти, простоту и естественность «Уличных щеголих» (1920), но и здесь он приходит независимо от своей воли к внутреннему ощущению узости и недостаточности чувств, не связанных с «музыкой революции».

Отрицание прошлого проявляется не только в позитивном плане. Опираясь на два незыблемых начала – революцию и народ, – поэзия Чаренца этого периода осложнена трагическим восприятием страданий любимой отчизны. Разъединение родины и революции составляло основу этого драматизма. Лирический герой поэзии Чаренца разрывается между этими началами, не в силах объединить их в едином целостном синтезе. «Бронзовая сестра» – Армения – распята, кругом – страх, мрак, смерть, кровавые огни». И поэт взывает к возмездию, в котором «исчезнут бесследно палачи».

До Октябрьской революции действительность контрастировала с идеалом поэта, Который был обращен в эфемерное прошлое Наири. Тема родины разрешалась в сентиментально-романтическом плане. В 1918 году тема родины сливается с темой революции. Ар 1919 – 1920 годах она встает уже в трагическом аспекте, ибо дашнакская «республика» противоречила идеалу поэта, обращенному в будущее, найденному им в революционной России. И когда поэт пытается объединить в поэзии родину и революцию, то возникает не восторженный, всесильный гимн, а мольба о помощи, обращенная к богине свободы Соме: «Тебе, как брат, бросаю я последний крик, лишь крик один». Сома возникает вне поэта, она должна прийти извне, чтобы спасти его родину от гибели и отчаянья:

В развалинах лежит моя страна, –

зажги ее, повитую туманом.

О Сома, дай, сестра моя, жена,

багряную улыбку этим ранам…

(Перевод А. Ахматовой)

В поисках каких-то положительных начал в стихии народного творчества, начал гармонии, эстетического идеала Чаренц обращается к светлой лире великого ашуга, Саят-Нова (XVIII век), создает цикл стихов в его манере. Но и в них проступает все та же скорбь и неудовлетворенность. Эти великолепно сделанные «под Саят-Нова» песни только внешне напоминают гениального певца любви, – внутренне, по духу и чувству своему они противоположны ему. Это внутреннее противоречие проступает наиболее отчетливо в стихотворении: «Я видел сон: Саят-Нова пришел, сжимая саз в руках». Чаренц не в силах забыться даже во сне и воспеть любовь в этом мире, не отвоеванном для счастья. Саз великого ашуга безмолвен в руках Чаренца. Этот безмолвный саз – поэтическая лира – и есть символ разлада нового поэта со старым, не преобразованным революцией миром.

В лирику Чаренца проникают мотивы ненужности этой жизни, которую он не принимает. Как и у Есенина в стихотворении «По-осеннему кычет сова» (1920), у Чаренца звучит трагическая нота отчаянья от сознания гибели музы – недавней амазонки, шедшей на приступ мира впереди штурмующих колонн восставших:

В тень свою примет куст нового соловья,

и заменить меня новый ашуг придет.

Он вам доскажет то, что не поведал я…

Дни, улетев как дым, ознаменуют год.

(Перевод К. Арсеньевой)

Условность ашугской поэзии не может скрыть мятущейся души современного поэта, страдания которого обусловлены острыми политическими, социальными причинами. Вновь «вокруг темно, и смерть, и вечер», и вместо «сестры Сомы» возникает «сестра моя смерть», – так рождается страдание.

Этот ряд стихотворений Чаренца стоит близко к знаменитым «Четверостишиям» Ованеса Туманяна, написанным как раз в этот период. Великий поборник «правды и добра» – О. Туманян довольно отчетливо проводит здесь мысль об антигуманизме и античеловечности буржуазного общества и по существу отрицает его. В этом аспекте поэзия Чаренца смыкается с общедемократической литературой, которая, отрешаясь от иллюзий, неуклонно шла к идее советской власти. Деятели демократической литературы отталкивались от буржуазно-националистической действительности, которую некоторые хотели представить как воплощение их заветных мечтаний. Это отрицание – прямое или косвенное – сближает творческие позиции революционной и демократической литературы.

Но поэзия Чаренца не только отрицала старое, но и утверждала новое. Три радиопоэмы «Всем, всем, всем» (1920 – 1921) – «Из страны Наири», «В грядущее», «Бронзовые крылья Красного Грядущего» – продолжают развитие тем и образов «Сомы» и «Неистовых толп». Однако эмоциональность уступает здесь место декларативности и рассудочности. Поэт, охватывая все земли и дали, возвышает свой голос до митингового пафоса. Здесь чувствуется уже великолепный оратор, а не только самозабвенный певец неистовых толп. Поэтическая разработка революционной темы в радиопоэмах продуманна, но риторична, блестяща, но холодновато логична. «Сому» и «Неистовые толпы» поэт писал вне Армении, о ней там ни единым словом не упоминается. Эти произведения всецело погружены в стихию революции, и тем не менее – и благодаря этому – они глубоко национальны. Три поэмы «Из страны Наири» написаны в Армении, в них речь идет об Армении, мире и революции, но они абстрактны и, как это ни парадоксально, лишены национальной специфики. Они как бы отвлечены от национальной действительности. Будущее как бы отдаляется от поэта: из реальности, какой оно было в России 1918 года, превращаясь в мечту, к которой нужно было стремиться.

Таким образом, тема революции и тема родины сосуществуют в этот период в поэзии Чаренца несколько автономно, и в связи с этим разработка каждой из них несет на себе следы этого временного и искусственного (и в жизни и в поэзии) разъединения. Революционная тема лишается национальной насыщенности, превращаясь в призыв и лозунг; национальная тема решается в сложном аспекте иронии и страдания, за которыми крылось отрицание и переоценка ценностей мира прошлого, мира «пыльного Карса». В одно и то же время Чаренц страдает, Чаренц иронизирует, Чаренц призывает к грядущему, к революции.

4

Ноябрь 1920 года, когда был сброшен дашнакский режим и советская власть победила в Армении, имел для армянской поэзии такое же значение, как Октябрь 1917 года для русской. Революция родилась в поэзии Чаренца как бы вторично, но уже на национальной почве; в нее входят мотивы, которые являются продолжением и развитием тем, существовавших как бы в зародыше, – темы мира и братства народов, темы труда и строительства социализма. Армянская поэзия в убыстренном темпе проходит этапы, характерные для русской поэзии периода военного коммунизма, и в 1920 – 1924 годах в ней одновременно сосуществуют и тема восторженного «космического» воспевания революции, и упадочнические посленэповские настроения, и формалистические эксперименты и увлечения. Особенность Чаренца состоит в том, что он не минул в той или иной мере ни одной из этих крайностей.

Путь к грядущему был труден и сложен. Большой силой воли, мечты и даже фантазии нужно было обладать, чтобы на месте жалких лачуг и полной разрухи, оставленных в наследство советской власти «отцами нации», реально представить великолепные дворцы, институты и школы, корпуса заводов-гигантов и фабрик, ту цветущую Армению, какой ее мы знаем сегодня.

Нэп больно отразился в поэзии Чаренца, связывавшего с победой советской власти немедленное воплощение революционных идеалов в действительность. Романтизм 1918 года, эпоха штурма и натиска, поэтический максимализм «Сомы» и «Бронзовых крыльев Красного Грядущего» пришли в противоречие с нэповской действительностью: