Поэт оксюморона. Сергей Гандлевский

В репертуаре пермского коллектива «Ансамбль Евгения Матвеева» есть композиция «Наша станция как на ладони…». Впервые она вошла в альбом «Евгений Матвеев. Песни» (грампластинка фирмы «Мелодия») 1990 года.

Песня «Наша станция как на ладони» (в позднейших альбомах также «Станция») — переделка стихотворения Сергея Гандлевского, посвященного А. Магарику: виолончелист и неофициальный преподаватель иврита, «отказник», тот в 1986 году был арестован в ходе кампании против учителей иврита. Его обвинили в перевозке наркотиков; он почти год провел на зоне, вышел в сентябре 1987 года и вскоре репатриировался в Израиль. Любопытно, что Гандлевский ему посвятил стихи с обещанием «баланды» в 1984 году, за пару лет до реального тюремного заключения. Вот и не верь после этого в поэтическое предвидение!

Это одно из самых узнаваемых широкой публикой стихотворений Гандлевского. Матвеев распространил живое слово Гандлевского, но услуга вышла медвежьей. Исполнитель фактически написал собственный текст к песне:

Наша станция как на ладони.

Шепелявит свое водосток.

О разлуке поют на перроне.

Хулиганов везут на восток.

Выйди осенью в чистое поле,

Ветром родины лоб остуди.

Жаркой розой глоток алкоголя

Разворачивается в груди.

Будто сумрачным утром проснулся —

Загремели, баланду внесли, —

От дурацких надежд отмахнулся,

И в исподнем ведут, а вдали —

Наша станция как на ладони.

Расстояния свищут в кулак.

Для отечества нет посторонних,

Нет, и все тут — и дышится так…

Для отечества нет посторонних,

Нет, и все тут.

От оригинала осталось немного. Из восьми строф песен ник оставил четыре с хвостиком, переменив их местами. Переставил и строки, превратив элегическое «наша станция как на ладони» в рефрен, а решительное «нет, и все тут» — в ко ду. Авторское слово «пасмурным» заменил на «сумрачным». Стихи «огранили» под звучание в тональности городского романса: чтобы был «жалистным», но и «красивеньким», а в последней фразе, которая всегда запоминается, сквозила надежда на лучшее.

В итоге «каверверсия» Матвеева стала безличной апелляцией к коллективному бессознательному. Тогда как Гандлевский четко рисует лирического героя-маргинала, не в ладах с законом, и соответствующую судьбу:

Что-нибудь о тюрьме и разлуке,

Со слезою и пеной у рта.

Кострома ли, Великие Луки —

Но в застолье в чести Воркута.

Это песни о том, как по справке

Сын седым воротился домой.

Пил у Нинки и плакал у Клавки —

Ах ты, Господи Боже ты мой!

Да, отсидел персонаж «по хулиганке», а не по политической статье, овеянной трагизмом и потому словно бы более возвышенной. Политических «по справке» не отпускали. Но и хулиган, и политический равны перед законом — не тем, что в Конституции прописан, а тем, что ставит на них крест в глазах «приличных людей»:

День-деньской колесят по отчизне

Люди, хлеб, стратегический груз.

Что-нибудь о загубленной жизни —

У меня невзыскательный вкус.

Исход оригинала не оптимистичен, а непригляден. Герой Гандлевского освобожден из мест заключения, но не ощущает себя «не посторонним для Отечества» — скорее, потерянным или лишним:

Пруд, покрытый гусиною кожей,

Семафор через силу горит,

Сеет дождь, и небритый прохожий

Сам с собой на ходу говорит.

«Популяризованное» стихотворение изменилось не толь ко содержательно, но и формально. Текст Гандлевского — фактически баллада со стройным сюжетом и богатой эмоциональной гаммой. Текст Матвеева — конструкция в духе рондо, упрощающая первоисточник и заставляющая эмоциональность превалировать над содержательностью.

Зачем мы так долго говорим об этом эксперименте? Во первых, пример Матвеева доказывает, что поэзия Гандлевского «песенно пригодна». А это ведь принципиальный момент! Портал «Bards.ru» подтверждает, что на стихи Гандлевского существует еще как минимум одна песня: «Элегия» с эпиграфом из Мандельштама («Апреля цирковая музыка…»). Воз можно, его «запели» потому, что стихи буквально пронизаны словом «музыка»?

Во-вторых, исполнение «Станции» ансамблем Матвеева высвечивает один из поэтических прообразов текста Гандлевского. В тот же альбом входит и песня на стихи репрессированного поэта Н. Домовитова «Дальняя дорога» («Дорогая, стоят эшелоны, / Скоро, скоро простимся с тобой»). Расположенные рядом на пластинке, эти песни звучат перекличкой: не исключено, что и сам поэт делал каверверсию к тексту Домовитова, созданному в 1940х годах, творчески развивая безыскусные, но искренние его обороты:

Нас, безвинно обиженных, много.

Но не видит никто наших слез,

И куда поведет нас дорога

Под железную песню колес?

Игры с «уже сказанным» свойственны Гандлевскому. Вспомним хотя бы самый, пожалуй, прославленный из его перифразов: «Когда волнуется желтеющее пиво…». Он увлекается центонами и апелляциями к поэтической классике «на слуху» («Ты замолчала на любимом месте — / на том, где сторожа кричат в Мадриде…»; «А с течением времени Галя, / Обронив десять шпилек, пришла» и т. д.). Постмодернистские ли это забавы, привычные литературные эксперименты (центона ми русская поэзия увлеклась еще в середине прошлого века), подражательство либо продолжение традиций? Вопрос открытый. Так же, как и вопрос о лирическом герое Гандлевского. Как часто этот герой как некая условная собирательная креатура сменяется авторским alter ego?

В-третьих, стихи «Что-нибудь о тюрьме и разлуке…» — действительно знаковые для Гандлевского. Они не теряют актуальности, в том числе литературоведческой. Текст вошел в сборник «Ржавчина и желтизна» (2017), суммирующий лучшие стихи поэта, написанные с начала 1970х по сегодняшний день. Филолог и поэт А. Анненков в рецензии на этот сборник для «Новой газеты» обращает на них особое внимание:

Так, авторы двух предисловий к сборнику цитируют одни и те же строки: «Чтонибудь о тюрьме и разлуке, / Со слезою и пеной у рта. / Кострома ли, Великие Луки — / Но в застолье в чести Воркута. / Это песни о том, как по справке / Сын седым воротился домой.