Подонок как креатура государства

Правда или исторический апокриф, но на вопрос иностранного корреспондента, почему с территорий, оставленных Красной армией, не были эвакуированы евреи, Сталин в присущей ему лапидарной манере ответил: «Мои евреи все уехали». Циничная отговорка, не выдерживающая никакой критики. Опровергнуть, казалось бы, легко. Во-первых, не все. Что, с одной стороны, доказывается орденами и медалями евреев-фронтовиков, а с другой — рвами Бабьего Яра и множеством других не столь известных рвов. Не говоря уж о неизвестных. Или, скажем, домами будущих «праведников народов мира», в которых евреи сгорали заживо. Чему есть свидетели. В частности, соседи, включая тех, кто собственно и донес. Во-вторых, не уехали: на фронт и на тот свет не уезжают, а уходят. Таковы нормы русского языка. И факты. Как принято считать, вещь упрямая. Однако не упрямее антисемитов, до сих пор убежденных в том, что уж кто-кто, а евреи должны быть благодарны т. Сталину больше других советских народов. Если бы не он, еврейских жертв было бы куда больше. А так погибли не все.

Некоторые, особо цепкие и живучие, даже вернулись в родные места. И дожили до начала 1950-х. Когда, собственно, и разворачивается действие романа М. Хемлин «Дознаватель». Если придерживаться протокольной точности: с 18 мая 1952 года, когда во дворе дома по адресу УССР, г. Чернигов, ул. Клары Цеткин (вы встречали провинциальный советский город, в котором нет улицы Клары Цеткин?), дом 23 было найдено тело первой жертвы, Лилии Соломоновны Воробейчик, убитой неизвестным преступником ударом в сердце, ножом, под лопатку, — и вплоть до весны 1953-го, когда умер тот, кто, отвечая на каверзный вопрос иностранного корреспондента, не солгал в главном. И даже нисколько не преувеличил, заявив, что все советские евреи «мои».

И, будем откровенны, имел на это полное право. Потому что советские люди — это отнюдь не граждане русской, украинской и далее по списку вплоть до еврейской национальности. А человеческие существа, чья жизнь и смерть, вкупе и по отдельности, безраздельно принадлежат советскому государству, а значит, лично т. Сталину. А поскольку и сам т. Сталин тоже человек, ну в какой-то мере, он просто физически не может встать рядом с каждым русским, украинцем и далее по списку вплоть до последнего еврея. И посему вынужден препоручить эту неотступную заботу внутренним органам, милиции и прочим силовым структурам, чтобы они — именем государства и лично т. Сталина — определили, кому умереть, кому жить дальше. А если жить, то — зачем.

Вот Михаил Цупкой, милицейский дознаватель и в этом смысле полномочный представитель государства, а выражаясь высокопарно, ангел жизни и смерти местного разлива, живет, чтобы изобличать и распутывать еврейские козни. Ну не его же в самом деле вина, что в государстве, победившем зоологического антисемита Гитлера, козни не бывают русскими или украинскими (в этом случае их называют, например, троцкистскими)! А еврейскими бывают. Что и доказало знаменитое, по тем временам набирающее обороты «дело врачей».

Ангелы государства — существа воистину счастливые. Хотя и не во всем. На личном фронте у них, как у простых смертных, может сложиться по-всякому. Но в главном — однозначно: сказано, есть еврейский заговор — значит, он есть. И ни к чему задаваться пустыми вопросами. К примеру, зачем старая еврейка Малка печет мацу и разводит кур? Или мракобес и шут гороховый Зусель Табачник — ладно бы молился себе потихоньку, а то ведь ходит от одного еврейского дома к другому и что-то им там нашептывает. Или вульгарная еврейская бабища Полина Львовна Лаевская. Нет бы безропотно переносить временные послевоенные трудности, перебиваясь с хлеба на картошку, как все нормальные люди, включая Цупкого. Так, извольте видеть, шьет на заказ. Тем самым зарабатывая деньги. Кстати говоря, несусветные — особенно в сравнении с милицейской зарплатой.

Для сталинских ангелов этих вопросов как бы и нет. По той простой причине, что к началу 1950-х на них уже дан непререкаемый государственный ответ, полностью согласующийся с их внутренней ангельской убежденностью: чем бы ни занимались евреи, на самом деле они льют воду на мельницу мирового сионизма. Некоторые бессознательно, так сказать, по своей еврейской природе. Но большинство сознательно. А все остальное — типичная еврейская возня.

Очень неприглядная. Уж если быть честным до конца, отвратительная. Нормальному человеку (русскому или украинцу) невозможно смотреть без отвращения. А читателю — читать. Равно как и дознавателю. Чем он хуже читателя, который имеет полное право закрыть эту, с позволения сказать, сагу еврейской провинциальной жизни, чтобы не погружаться в омут убогих сионистских страстей? Особенно если дело закрыто и сдано в архив.

Однако не закрывает. Ни тогда, по горячим следам. Ни теперь, через десятилетия после означенных событий. В продолжение которых дознаватель закончил юридический вуз и стал полноценным следователем. Собственно говоря, он эту книгу и пишет. На языке, присущем людям его профессии и биографии: смесь протокольного с местным. Который искренне считает русским. И переходит на него в тех случаях, когда чувствует себя представителем государства — с целью этот факт подчеркнуть.

Тем не менее перед нами его личный дневник. Или мемуар. То есть вроде бы плод многолетних раздумий. Над теми самыми вопросами, о которых ему не следовало задумываться. Ни тогда, когда события разворачивались. Ни тем более на склоне лет, когда он берется доказать, что в том давнем еврейском деле правота, вопреки всем фактам, не на стороне евреев. А на его, государственной, стороне. И, что самое интересное, ему это удается. Повторим для ясности: фактам вопреки.

Есть такие специальные картинки. Густое переплетение линий. Один человек видит, например, профиль с длинным еврейским носом. А другой — трех полуобнаженных женщин. Эдакий фокус зрения, который не переспоришь, сколько ни тычь пальцем, ни обводи по контуру: да вот же он, длинный, с горбинкой. А оппонент смотрит и возражает: какой-такой нос? Никакого носа. Наоборот, три пары ног и всего прочего, что свойственно полуобнаженным женщинам.

Роман Маргариты Хемлин — именно такая картинка. Но более или менее это проясняется ближе к концу. А может и вовсе не проясниться. Все зависит от того, чьими глазами смотреть.

Итак, вариант первый. Глазами дознавателя.

Он, Михаил Цупкой, получив в производство дело об убийстве гражданки Лилии Воробейчик, отправляется по указанному адресу, где находит мертвое тело в нарядном платье в горошек. Элементарные следственные действия позволяют быстро установить предполагаемого убийцу. Им оказывается актер местного театра некто Моисеенко Роман Николаевич, кстати, не еврей, а украинец, с которым убитая, как показывают свидетели, состояла в интимных отношениях. Есть такая милицейская мудрость: в отсутствие мужа любовник — первый подозреваемый. Что на первых порах подтверждается признанием самого актеришки, беспробудного пьяницы. А затем и его самоубийством, которым гражданин Моисеенко Р. М. ставит в протоколе расследования жирную точку. И хотя орудие убийства так и не найдено, дело закрыто и сдано в архив. Однако по городу ползут слухи. Особенно в еврейской среде. Будто бы на самом деле актер не виноват. А виноват кто-то другой, кого Цупкой отчего-то прикрывает. Иными словами, не говоря уж о возможных служебных последствиях, задета профессиональная честь. Отсюда — решение дознавателя: продолжить расследование. Но уже не официально, а на свой страх и риск, чтобы раз и навсегда заткнуть переносчикам еврейских сплетен их поганые рты.

Число фигурантов неуклонно растет. В доме убитой обнаруживается ее сестра-близняшка, Ева Соломоновна Воробейчик, якобы вступающая в наследственные права. С нею проживает некая Малка Цвинтар, старая и — говоря прямо — выжившая из ума еврейка, которая на момент появления дознавателя занимается недозволенным: печет мацу. Надо полагать, на продажу. Что в дальнейшем и подтверждается. Наряду с другим, но тоже по-своему красноречивым фактом: кроме мацы Малка продает кур.

Через Еву Воробейчик Цупкой выходит на Полину Львовну Лаевскую, местную портниху. Частную, то есть шьющую на продажу. Что, как известно, евреям свойственно. Именно эта не первой молодости женщина и разносит задевающие дознавателя сплетни. Мало того, с беспардонностью, также свойственной евреям, лезет в его личную жизнь. Предлагает сшить новое платье его жене Любочке и под этим соусом намекает, что ей будто бы доподлинно известны некоторые факты, проливающие свет на дело убитой Лильки Воробейчик. В путаных намеках Лаевской мелькает еще один еврейский персонаж, старый Зусель Табачник, по странному совпадению также сумасшедший. Мало-помалу дознаватель приходит к выводу, что Полина Лаевская, в которой он видит своего главного врага, не столько шьет и разносит сплетни, сколько держит в руках тайные нити, связывающие евреев. И что характерно, отнюдь не только черниговских. То есть фактически стоит во главе заговора, который Цупкой обязан распутать. Что, учитывая природную еврейскую хитрость, не так-то просто. Нужна крепкая ниточка. С этой целью — по совету своего бывшего однополчанина и нынешнего сослуживца Евсея Гутина (тоже еврея, но, в отличие от других, нормального) — Цупкой отправляется в городок Остер, откуда родом обе сестры-близняшки и Зусель.

Разговор фронтовых друзей происходит в доме Евсея и его жены Бэлки. На момент появления дознавателя они купают троих малолетних сыновей. Невольно обнаружив, что все мальчики обрезаны, Цупкой укоряет своего друга: представителю госорганов не к лицу держаться за отжившие еврейские обряды. В качестве оправдания Евсей кивает на своего тестя. Слово за слово, выясняется, что этот тесть, Басин Довид Срулевич, также якшается с Зуселем Табачником. Как говорится, одно к одному.

В Остере дознаватель обнаруживает еще одного еврея, Мирона Шаевича Файду. Казалось бы, в данном расследовании постороннего. Но только на первый взгляд. Файда и его жена Сима Захаровна растят сына Самуила, Суньку, чья родная мать — отнюдь не Сима. А Ева Воробейчик, с которой до войны у Файды была незаконная, при живой жене, связь. Плод этой связи и достался бесплодной Симе. Характерно, что идея усыновления принадлежит не самому Файде, родному отцу, а все той же Полине Львовне Лаевской, которая теперь плетет интригу против самого Цупкого.

Этот Файда (до войны видный по местным меркам совслужащий, в настоящее время снятый с должности и работающий завхозом в клубе) на прямой вопрос дознавателя сообщает, что Табачник в Остере не живет, но связи поддерживает. Причем не с местными евреями, а, что странно, с Диденко Николаем Ивановичем, бывшим школьным учителем Цупкого, по национальности украинцем.

Вообще говоря, неприятный городок. Половина населения (из тех, что остались в живых) — бывшие партизаны. Другая — полицаи, большинство из которых уже лет десять как высланы в Сибирь. Сам Диденко (как не имеющий иных грехов, кроме того, что и при немцах продолжал работать в школе, где вкладывал детям в головы, что, дескать, Бог есть) приговора и высылки избежал. Но дело не в грехах, а в связях. Выясняется, что Файда не соврал. Что подтверждается признанием самого Диденко, а также письмом от Зуселя, в котором тот сообщает, что собирается приехать в Остер, чтобы обсудить с Николаем Ивановичем кое-что важное. В общем, вместо нити, за которую можно дернуть, в руках дознавателя оказывается спутанный клубок.

Между тем Евсей Гутин неожиданно для сослуживцев и родственников кончает с собой. В сердце, из табельного милицейского оружия. К счастью для дознавателя, в его отсутствие: а то ведь кто знает, что могло стукнуть в голову Лаевской? На почве самоубийства мужа его жена Бэлка сходит с ума. Вследствие чего оказывается в сумасшедшем доме, оставив на руках своего отца, Довида Срулевича, троих малолетних сыновей.

Над гробом товарища Михаил Цупкой, не одобряющий его малодушного поступка, но верный фронтовой дружбе, принимает решение усыновить младшего, Ёську. Полное имя Иосиф — понятно, в честь кого. Вконец растерянный свалившимся на него двойным горем (самоубийство зятя и сумасшествие дочери), Довид Срулевич дает на это свое согласие. Так семья Цупких (до этого прискорбного события состоявшая из самого Михаила Ивановича, его жены Любови Герасимовны и малолетней дочери Анны, по-домашнему Ганнуси) пополняется сыном, которого с первого же момента его появления в доме приемные родители начинают любить как родного. Несмотря на то, что — еврей. Потому что — таково глубокое убеждение Цупкого — для советского государства все дети, без оглядки на их национальность, равны. И равно любимы. Что он, полномочный представитель государства, и начинает претворять в масштабах своей собственной семьи.

Впрочем, для государства равны и все взрослые. Включая евреев. Хотя с евреями есть свои нюансы. О которых фашисты заявляли в открытую.