По страницам литературоведческих и литературно-критических изданий

«Русская литература», 1997, N 1

Открывает первый номер журнала статья Д. Буланина «Дмитрий Сергеевич Лихачев и русская культура двадцатого века». Посвящена она девяностолетнему юбилею ученого, который состоялся в 1996 году.

Анализ «пушкинской модели»»имитации народного стиха, общего, как ему казалось, для всех славянских народов», – основная проблема работы О. Федотова «О метрическом составе «Песен западных славян»». «Синтезировав… разнородный материал, пушкинский гений сотворил удивительно гибкий метрический инструмент, сочетающий выразительные возможности литературного и народного стиха, как восточно-, так и южнославянского извода».

«»Пушкинское» в творчестве Тургенева» – статья Н. Мостовской: «…для Тургенева-художника во все времена Пушкин неизменно оставался «высшим проявлением русского поэтического гения». «»…Это мой идол, мой учитель, мой недосягаемый образец…»». «И дело не в обилии пушкинских реминисценций, образов, пушкинских коллизий в системе повествования Тургенева, его стилистике… Творческая близость Пушкина и Тургенева кроется в сходстве их эстетических идеалов, в родственности самой природы их талантов, что неоднократно отмечалось современниками». Упомянув о разработанности этой темы в литературоведении, автор останавливается «лишь на некоторых наблюдениях, связанных с большой насыщенностью тургеневских текстов скрытыми и явными пушкинскими источниками как характерной особенностью поэтики тургеневской прозы». Н. Мостовская отмечает близость Тургеневу стихового слова Пушкина. «Корни творчества этих художников так близки, что создается впечатление подлинного литературного родства. По-видимому, потому типы, образы, аллюзии пушкинской поэзии явились для Тургенева естественной формой собственных поэтических раздумий и воплощений». По наблюдению автора, в отличие от Льва Толстого, которому была ближе проза Пушкина, «в творчестве Тургенева на всем его протяжении живет и ассимилируется поэзия Пушкина».

Обратившись к текстам Тургенева, Н. Мостовская замечает: «Чтение Пушкина тургеневскими героями – самый излюбленный и часто повторяемый прием во всех тургеневских произведениях». Приведя целый ряд примеров обращения к поэзии Пушкина, автор статьи резюмирует: «Пушкинские аллюзии, очевидные, иногда едва уловимые, но всегда творчески продуманные, выполняли назначение своеобразных поэтических кодов. Погруженные в другое время, художественно переосмысленные, они углубляли многозначный смысл… Тургенев всегда свободно, иногда, возможно, и непроизвольно, опирался на логику художественного мышления Пушкина, а потому «пушкинское» в его творчестве естественно и органично».

Работа Е. Ромодановской «К вопросу об источниках «Сказания о гордом царе Аггее» В. М. Гаршина» посвящена главным образом причине изменения концовки рассказа Гаршина «по сравнению с древнерусским текстом». Царь у Гаршина отказывается от престола и уходит с нищими. «Я уверена даже, – пишет Е. Ромодановская, – что подобная концовка (царь отказывается от престола и уходит «в народ») противоречит не только жанру древнерусской повести-притчи, но и самой сути народного представления о божественной справедливости. По этому представлению, воздаяние состоит как в наказании за прегрешения (здесь – потеря престола), так и в награде за искреннее раскаяние, за перенесенные испытания (возвращение на трон)». Гаршин так говорил об этом: «Я не знаю, как у меня сложился другой конец. Это делается бессознательно. Сюжет мне запал в голову, я пережил его и не мог закончить иначе. Просто мне кажется, что это выше».

Говоря о «литературной семье» древнерусской «Повести о гордом Аггее», автор сообщает, что «еще А. Н. Веселовский связывал ее с большой группой международных сказаний о «подменном царе»». Е. Ромодановская обращается в этой связи к легенде о Федоре Кузьмиче, но тут же задается вопросом, «насколько широко… была известна» эта легенда к 1880-м годам (времени написания рассказа Гаршина), ведь многочисленные публикации, «излагающие биографию таинственного старца, появились… в конце 1890-х – 1900-х годах». Наряду с «Александровской легендой» автор повествует и о «Константиновской легенде», в которой тоже присутствует сюжет о добровольном отказе от трона.

Эти легенды имели «очень специфическую сферу распространения» – солдатскую среду. Эту среду Гаршин узнал «достаточно близко во время русско-турецкой войны».

В конце статьи Е. Ромодановская обращает внимание еще на одну деталь – это смена имени героя: «Остановившись на варианте «Алексий», Гаршин как бы воскресил древнюю праоснову древнерусской повести… Впрочем, ассоциации с Житием Алексея человека божия в «Сказании» Гаршина возникают не только из-за смены имени героя, но и из-за изменения концовки произведения».

«Среди сюжетов и мотивов, связанных с разными гранями романтической концепции музыки, своеобразное место занимает мотив музыкального звучания или предвестия фантастического мира. Он не принадлежит к числу ведущих и, в отличие от ряда других… практически не привлекал внимания» – так определяет главную тему своего исследования «Музыка и фантастика в русской литературе XIX века (развитие сквозных мотивов)» Р. Поддубная (Украина).

С. Ясенский в статье «Проблематика свободы воли в новеллистике Брюсова и Андреева» отмечает: «…Андреев и Брюсов в какой-то мере наследники и продолжатели той сложившейся во Франции во второй половине XIX века и унаследованной Россией ситуации, когда параллельно развивались два направления в изображении человека: одно (натурализм), утверждавшее безграничную власть обстоятельств… над личностью и ее поведением, и – другое (декаданс), с не меньшим упорством заявлявшее безграничную свободу личности от всего и вся… Андреев и Брюсов… поставили эти проблемы на русской почве». С. Ясенский оговаривает, что в своем исследовании ограничится 1907 годом, «проанализировав произведения, включенные Брюсовым в сборник «Земная ось»…