По страницам литературоведческих и литературно-критических изданий

«Русская литература», 2000, № 1

Указанный номер журнала открывается статьей С. В. Березкиной «Пушкин в Михайловском. О духовном надзоре над поэтом (1824- 1826)». «Настоящая статья посвящена малоизученной стороне михайловского периода жизни Пушкина, – сообщает автор исследования. – Речь пойдет о духовном надзоре над поэтом, осуществлявшемся настоятелем Святогорского монастыря игуменом Ионой (род. 1759) в 1824-1826 годах. Дореволюционное пушкиноведение высказывалось об этом противоречиво: одни утверждали, что факт имел место в действительности, другие, напротив, отрицали его. В советское время никто из исследователей обсуждением вопроса о духовном надзоре над Пушкиным не занимался».

С. Березкина цитирует отрывок из воспоминаний И. И. Пущина, в которых описывается визит настоятеля к ссыльному поэту. Здесь же она приводит противоречивые мнения дореволюционных исследователей жизни и творчества Пушкина о возможности духовного надзора за поэтом.

Внимание исследователя привлек тот факт, что имя Пушкина не фигурирует в исповедальных росписях и клировых ведомостях ближайших к Михайловскому церквей. Учитывая то, что каждый человек православного вероисповедания, по законам Российской империи, должен был исповедоваться не реже раза в год, а Пушкин провел в Михайловском два года, С. Березкина задает вопрос: «Неужели поэт, живя в Михайловском, находился под запретом на причащение? При таком повороте дел тема «Пушкин и православная церковь» осложняется, обрастая множеством побочных, непроясненных вопросов: каковы предпосылки этого церковного наказания? как оно преодолевалось Пушкиным в плане личной биографии? как отразилось в его творчестве? Ответы на них необходимы…» Автор статьи полемизирует с Э. Лебедевой, которая объясняет отсутствие имени Пушкина в исповедальных росписях «отношением Игумена Ионы к Александру Сергеевичу», которое было, по мнению цитируемого исследователя, «похоже на окормление старцем духовного чада. Подобного рода связи письменной фиксации не имели».С. Березкина на это возражает: «Вероятнее всего, Пушкин действительно должен был исповедоваться у о. Ионы. Только вот крайне сомнительна «радость» поэта от общения с официально назначенным для наблюдения за ним священником…» Она приводит и анализирует целый ряд кощунственных стихотворений Пушкина начала 1820-х годов, многие из которых были написаны во время говения. Здесь же цитируются высказывания поэта, свидетельствующие о том, что он тяготился ежегодным говением.

«Религиозное насилие – это смертоносное оружие, способное вынудить человека к использованию страшных средств для защиты своей свободы, – отмечает С. Березкина. – Кощунственно-богоборческие выпады могут быть реакцией на попрание прав свободной человеческой личности… В 1821 году религиозное принуждение сыграло в жизни Пушкина роль детонатора. Порожденный им взрыв привел к созданию ряда произведений, вобравших в себя кощунственные мотивы. Пик творчества такого рода приходится на апрель 1821 года, т. е. на дни, непосредственно предшествовавшие причастию и последовавшие за ним…»

Далее автор статьи обращается к стихотворению Пушкина «Недавно бедный музульман…» и анализирует цикл «Подражания Корану»: «Ориентальная стилистика позволяет Пушкину развить свою «богословскую» мысль без оглядки на «букву закона». В «Подражаниях Корану» Пушкин настойчиво и смело выговаривает то, что обнаруживает и его интуитивные предчувствия, и устремленность к выражению своих представлений о Боге… «Подражания Корану» – свидетельство напряженной духовной жизни поэта, явным образом не удовлетворившегося учением «афеизма». Однако одно дело жизнь духовная, связанная со стремлением человека удостовериться в бытии Бога и наполнить свое знание о Нем, а другое – церковно-обрядовая. В реальной действительности они зачастую не совпадают. Это хорошо видно на примере михайловской жизни Пушкина».

Приведя примеры занятой поэтом «активной в отношении православной церкви позиции» (встречи со священниками, чтение Библии), исследователь делает такой вывод: «…было бы наивностью полагать, что это в полной мере и адекватно отражает какое-то благотворное изменение в отношении Пушкина к церкви. Этого в Михайловском не произошло. Пушкин не писал в ссылке сочинений, сходных по тематике с «каменноостровским циклом» 1836 года. Напротив, недовольство духовной опекой, необходимость увязывать с ней свою жизнь породили в душе поэта глубоко скрытый протест. Можно отметить такую особенность творческой работы Пушкина в Михайловском. Если ранее его выпады антирелигиозного характера вызывались недоумениями догматического характера («Гавриилиада», «В. Л. Пушкину»), то в 1824-1825 годах это связывалось в первую очередь с монастырским бытом, которому Пушкин, вынужденный узнать его поближе, вовсе не сочувствовал».Ниже автор статьи приводит и рассматривает ряд произведений поэта, которые призваны подтвердить этот тезис.

В конце своей работы С. Березкина пишет: «Подведем итоги нашим рассуждениям о причинах и следствиях духовного надзора над Пушкиным в 1824-1826 годах. Поэт был по-настоящему испуган появлением

в его жизни попечительного о. Ионы. Это привело к новому возмущению тех протестующих против официальной церкви настроений и мыслей, которые таились в его душевной глубине. Впоследствии эта буря улеглась и – как это ни странно – не без влияния о. Ионы. Поэт увидел, что его опасения были напрасны. Настоятель Святогорского монастыря оказался безобидным, добродушным стариком. Поэт знал, что его участь во многом зависит от того отзыва о нем, который в определенных условиях даст именно игумен Иона. Так и случилось в июле 1826 года, когда в Святые Горы пожаловал со шпионскими целями Бошняк. О. Иона дал ему о Пушкине самый благоприятный отзыв… И это сыграло свою роль в освобождении Пушкина из ссылки. В том, какой оборот для Пушкина принял духовный надзор игумена, была большая заслуга просвещенного и образованного человека – архиепископа Евгения (Казанцева). Видимо, задание, данное им святогорскому настоятелю, не предполагало особой строгости и служебного рвения».

«В жанровой системе Л. Н. Толстого драматургия занимает особое место, – отмечает С. А. Шульц в статье «Драматургия Л. Н. Толстого как пограничный феномен». – Во-первых, доведенные до конца драматургические опыты относятся к позднему периоду его творчества и в этом отношении достаточно однородны. Во-вторых, Толстой никогда не скрывал своей неприязни к театральности и ко всякой условности вообще, что делает сам факт существования толстовских пьес неким парадоксом. Как феномен позднего толстовского творчества драматургия оказывается под воздействием нескольких тенденций и традиций: народной, религиозной и светской («классической»). Представляется важным осмыслить феномен толстовской драмы не просто в плане наследования ею той или иной традиции, но именно в аспекте их скрещивания, пересечения, т. е. за счет акцентирования самой пограничности».

Проанализировав пьесы Толстого, определив их жанровые характеристики, С. Шульц приходит к следующему выводу: «Итак, развитие классической литературной традиции, причем не только драматической, но и отчасти романной и лирической, авторская установка на доступность произведения восприятию простых человеческих чувств в рамках фольклорного начала, открытого моралистически-рационалистической дидактике, и, наконец, всеобъемлющий религиозно-учительный пафос, подразумевающий имплицитное обнаружение ретроспективы литургийного истока драмы, – все эти факторы в их сложном переплетении придают продуктивную пограничность толстовской драматургии. В той или иной степени всегда ощущаемое читателем (зрителем) противоречивое, зачастую непоследовательное, подчас причудливое единство всех этих контекстов во многом определяет ее неповторимое лицо».

«Поэтика Владимира Набокова: новации и традиции» – работа А. В. Злочевской. «Попытки связать творчество В. Сирина и даже англоязычного Набокова с русской литературной традицией предпринимались не раз, однако речь обычно шла о преемственности тем, сюжетных мотивов или образов героев, а не поэтики и творческих принципов, – сообщает А. Злочевская. – Хотелось бы восполнить этот пробел». Отметив то, что «в своем творчестве В. Набоков развил эстетический потенциал метода «фантастического реализма», основные принципы которого сформулировал еще Ф. М. Достоевский», автор исследования переходит к характеристике основных принципов указанного метода и их воплощения в творчестве В. Набокова. Проведя ряд параллелей и определив типологически близкие аналоги произведений Набокова в русской классической литературе, А. Злочевская пишет: «Один из самых ярких выразителей экспериментальных устремлений искусства XX века, Набоков вместе с тем принадлежал к художникам «классической» ориентации (Г. Гессе, М. Булгаков, Б. Пастернак и др.)… В. Набоков в своем восприятии классики сделал акцент на том, что было созвучно миросозерцанию художника XX века, его эстетическим исканиям, и, уже на следующем витке «цветной спирали» литературного процесса, творчески освоил новаторские тенденции русской литературы XIX века.

В художественном методе Набокова своеобразно проросли, обретя новое качество, наиболее оригинальные и продуктивные эстетические эксперименты русской классической литературы. Но Набоков не только наследовал традицию – он совершил переворот в читательском восприятии художественного текста. Литература XIX века редко поднимала покров над тайной искусства: на «видимом» уровне своих творений авторы давали читателям «уроки» нравственности, «объясняли» жизнь в ее социальных, духовных или мистических проявлениях, а эстетические эксперименты скрывали в глубинных, подтекстовых слоях произведения, оставляя утонченное наслаждение от «угадывания» оригинальных художественных решений читателю «посвященному». В классических текстах поэтические средства воздействуют на подсознание читателя, заставляя его… сопереживать героям.

Набоков, напротив, намеренно обнажая игровое начало в поэтике и подчеркивая «сделанность» своих книг, требует от читателя, сознательных усилий, интуитивных и интеллектуальных, для проникновения за поверхностный поэтический слой – в этический и философский смысл произведения. Если понимание поэтических приемов обогащает восприятие классического произведения… то чтение набоковских текстов вообще невозможно без осмысления всех тонкостей и хитростей их поэтической структуры… Поэтика Набокова всегда была рассчитана на «догадливого» читателя, т. е. читателя – alter ego автора, который увлеченно и самозабвенно играет с сочинителем в предлагаемые игры на предлагаемых условиях… Приоритет изобретения такой модели взаимоотношений между читателем и творцом принадлежит Набокову всецело, русская изящная словесность XIX века ее не знала».

«Скудная исследовательская история трагедий Вячеслава Иванова в отечественном литературоведении объясняется не только особенностями восприятия символизма в советскую эпоху, но и объективной сложностью этих литературно-философских построений», – пишет Л.