«Письма об Испании» В. П. Боткина

В. П. Боткин, Письма об Испании. Издание подготовили Б. Ф. Егоров и А. Звигильский, «Наука», Л. 1976, 344 стр.

До 1976 года «Письма об Испании» издавались трижды: по мере печатания в «Современнике» (1847, 1848, 1849, 1851), отдельным выпуском (еще при жизни автора) в 1857 году и в первом томе посмертного собрания сочинений В. П. Боткина в 1890 году (однако без комментариев, с опечатками и пропусками). Появление в прошлом году этой книги, изданной со статьями и подробными комментариями Б. Егорова и А. Звигильского, не только позволяет ввести в научный оборот тщательно выверенный текст «Писем», но и воскрешает одну из полузабытых фигур нашей отечественной культуры-Василия Петровича Боткина. Не говоря уж о значительных художественных достоинствах произведения (по сути дела, впервые открывающихся широкому читателю), книга эта представляет интерес и с точки зрения историко-культурной, важна для понимания общественно-литературных процессов середины прошлого века и в этом смысле есть явление, имеющее прямое отношение к литературоведческой науке. Под этим углом зрения и хотелось бы посмотреть на издание.

Существуют в истории культуры такие книги, на обсуждении которых пересекаются разные точки зрения, проясняются разные общественно-эстетические позиции. К подобным книгам принадлежит и произведение Боткина (что, кстати сказать, подчеркнуто в данном издании: в разделе «Дополнения» опубликованы статьи Чернышевского и Дружинина, посвященные анализу «Писем об Испании»), Разумеется, нелепо было бы равнять «Письма об Испании» с «Мертвыми душами» или «Героем нашего времени», – слишком различаются они по жанру, по таланту их авторов, да и баталии вокруг, скажем, «Мертвых душ» были не в пример жарче. И тем не менее книга Боткина – яркий памятник русской литературы прошлого века Можно с уверенностью сказать, что после «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина ни одно из сочинений в этом жанре, даже пушкинское «Путешествие в Арзрум», не вызывало такой оживленной общественной реакции и не привлекало к себе такой обширной читательской аудитории, как «Письма об Испании».

Особенный интерес писателей к жанру «путешествий», что соединяет в себе, по словам Чернышевского, «элементы истории, статистики, государственных наук, естествоведения и приближаясь к так называемой легкой литературе своею формою, как рассказ о личных приключениях», приходится по преимуществу на эпохи взаимного интереса народов и государств друг к другу (и связан был в России конца XVIII – начала XIX столетия с выходом страны на всеевропейскую арену, пробуждением буржуазных элементов и духовным подъемом в национальной культуре). Естественно, что описание чуждых стран предназначалось для соотечественников автора, диктовалось внутренними потребностями и задачами его страны, определяя, таким образом, направленность его зрения. Так, скажем, для итальянских «путешествий» Стендаля характерно желание писателя напомнить омещанившейся Франции, прозаической и деловой, что в мире возможны сильные и цельные, нерасчетливые натуры и характеры, и именно они-то и прекрасны. Своя специфика была у русских «путешествий» карамзинского типа или типа «Хроники русского» А. И. Тургенева, задача которых была познакомить крепостническую еще Россию с вольным европейским духом и достижениями современной им западноевропейской культуры и цивилизации. Боткин, однако, выбрал предметом своего рассказа не Францию и не Германию, а отсталую Испанию. Чем же объяснить успех его книги у жаждавшей европейского просвещения русской публики?

Боткина обвиняли его противники, что он никогда не ездил в Испанию, что все свои сведения он почерпнул из сочинений французских и английских путешественников, а потому русские читатели и не должны обманываться на его счет и на счет его книги. Б. Егоров и А. Звигильский сумели показать несправедливость подобного рода обвинений. Так, Б. Егоровым обнаружено и опубликовано в этом издании письмо Боткина брату из Испании. Дело, однако, не только в том, из первых рук получил некоторые факты писатель или вычитал их в газетах и журналах, а в оригинальности его взгляда на Испанию и испанские проблемы. Чтобы понять сегодня своеобразие книги Боткина, необходимо, хотя бы в нескольких словах, осветить становление общественной позиции автора «Писем» и уяснить себе те задачи, которые он ставил в своем произведении. Это с очевидностью поможет обозначить и причины успеха, и пункты схождения и расхождения Боткина с современной ему общественно-литературной мыслью, своеобразие его позиции.

Боткин был старшим сыном крупного московского купца, основателя чаеторговой фирмы «Боткин и сыновья». Из восьми братьев Боткина (не считая его самого) двое оставили заметный след в русской культуре: Михаил Петрович – художник, академик «по отделу» исторической живописи и Сергей Петрович – знаменитый клиницист, общественный деятель, врач-исследователь, именем которого называется одна из московских больниц. (Кстати, «Письма С. П. Боткина из Болгарии 1877 г.», СПб. 1893, где в качестве врача он принимал участие в русско-турецкой войне, поныне сохраняют значение важного человеческого и исторического документа.) В 30 – 40-е годы В. Боткин входил в сравнительно узкий тогда круг прогрессивно мыслящих людей, дружил с Белинским и Станкевичем, Бакуниным и Герценом, Грановским и Кавелиным, сотрудничал в «Отечественных записках» и «Современнике». Да и позже, несмотря на возраставший с годами консерватизм, несмотря на усиливавшуюся склонность к «чистой художественности», Боткин в предреформенную пору – все еще заметная фигура среди русских писателей: с его тонким вкусом считались и его советам следовали Лев Толстой, Тургенев, Фет. И все же к концу жизни (в 60-е годы) Боткин по существу теряет свой литературный авторитет, все дальше и дальше расходясь с передовыми демократическими направлениями русской литературы. Период его расцвета остался позади, в 40-х годах, в пору создания «Писем об Испании».

«Письма» создавались в такое время, когда расхождение между либеральной и революционно-демократической мыслью в значительной степени было еще скрыто от самих участников общественного процесса, внутренняя противоположность взглядов лишь ощущалась наиболее чуткими деятелями. Страна нуждалась в буржуазно-либеральных преобразованиях, и эта нужда объединяла против феодально-крепостнической николаевской монархии всех прогрессивно мысливших людей, заставляла искать общее, а не различное. Белинский тем не менее уже в 1847 году сформулировал довольно отчетливо разность между своей позицией и позицией Боткина. Во-первых, в отличие от Боткина, критик-демократ не мог считать буржуазность последним словом человеческого прогресса, принимая его лишь как необходимый этап в общественном развитии; во-вторых, не менее резко разошлись и их идейно-эстетические воззрения, о чем Белинский со своей всегдашней прямотой писал: «Ты, Васенька, сибарит, сластена – тебе, вишь, давай поэзии да художества – тогда ты будешь смаковать и чмокать губами. А мне поэзии и художественности нужно не больше, как настолько, чтобы повесть была истинна, т, е. не впадала в аллегорию или не отзывалась диссертацией), Для меня дело – в деле. Главное, чтобы она вызывала вопросы, производила на общество нравственное впечатление»¹. Разумеется, полемика Белинского и Боткина лишь начинала обозначаться и прервалась со смертью критика; тем не менее начало ее и такое четкое размежевание позиций, особенно если иметь в виду дальнейшую эволюцию Боткина, не могли, видимо, впоследствии не привести к окончательному расхождению и даже разрыву критика-демократа с буржуазным либералом, так явно с годами перешедшим на позиции «искусства для искусства».

Учитывая эти обстоятельства, можно теперь понять и пафос «Писем об Испании». Как мы уже говорили, в этой книге отразился начальный этап русского либерализма со всеми его достоинствами и недостатками: с гуманностью, терпимостью, широтой взглядов «ранних либералов» и одновременно с их нежеланием общественной борьбы, стремлением отгородиться от политики «чистым искусством», большими надеждами на связь буржуазно-промышленного развития нации с общелиберальными свободами, которые «даются» «разумным» правительством. Надо еще отметить, что, как бы продолжая на свой лад предшествовавшие «карамзинские путешествия» с их пафосом западнического культуртрегерства, книга Боткина явилась своеобразным исследованием негативных для европейской страны последствий внебуржуазного развития. Испания с ее сравнительно поздним капиталистическим развитием, с длительно сохранившимися феодальными пережитками оказалась для Боткина подходящим материалом, чтобы показать русскому читателю, сколь пагубно для современной культуры отсутствие либеральных свобод и буржуазной промышленности. Прогрессивность для тех лет подобной позиции была отмечена Чернышевским. Боткин вместе с тем не поддался легкости мышления по аналогии и не старался увидеть в Испании вторую Россию или искать, как делали многие западные путешественники, сходства Испании с прочими европейскими странами. Он неоднократно подчеркивал, что «элементы, из которых сложилось испанское общество, и по началу своему, и по направлениям совершенно различны от тех, которые лежат в основе прочих европейских государств» (стр. 32) Такая широта культурно-исторического кругозора, несмотря на известную заданность угла зрения (либерального), явилась несомненной заслугой Боткина и позволила ему нарисовать художественно яркий и запоминающийся образ Испании.

Второй момент, существенный для понимания книги, – это эстетический релятивизм или эстетическая «всеядность» Боткина, о которой говорит Б. Егоров (стр. 282). Боткин равно восхищается и суровой испанской католической живописью, и причудливыми украшениями мавританской архитектуры. Можно тем не менее заметить, что испанская «религиозная школа живописи», особенно «мрачный Сурбаран» с его «свирепым, кровожадным фанатизмом… раскаяния», все же смущает Боткина, из испанских художников ему ближе всего Мурильо, в котором «воплотилась страстная, любящая, поэтическая сторона католицизма», «сосредоточилось все, что только итальянцы и фламандцы имели высокого и мастерского» (стр. 70, 71). Продолжая это наблюдение, можно сказать, что незаметно, очевидно, для автора сам стиль его меняется, буквально расцветает, приобретая значительную художественную силу и выразительность, когда он принимается рассуждать о мавританском искусстве. Боткину больше по душе изысканная роскошь мавританских построек с их внутренними двориками, зеленью, фонтанами, с «бесконечно клубящимися и перевивающимися вереницами линий и фигур, известных теперь под названием арабесков» (стр. 52). Русский путешественник с элегической грустью пишет об испанских арабах, «умном, исполненном терпимости народе, в высшей степени промышленном, многосторонняя образованность которого начинала уже изменять строгую и сухую догму исламизма» (стр. 50). Именно эта терпимость, многосторонность мавров и привлекает Боткина, она отвечает его внутренним стремлениям, его внутреннему пафосу.

Боткин и сам ищет основу для такого терпимого, «эстетического» восприятия мира и находит ее, как можно понять из текста книги, в историко-культурном объяснении художественных явлений. Что мы имеем в виду? Метод историко-культурного анализа был широко введен в русскую критику Белинским и очевидно усваивался Боткиным не без влияния великого критика. Однако тот общественный пафос и социальный критицизм, который вносил в свои статьи Белинский, был редуцирован и практически исчез под пером либерала Боткина. Разумеется, сам метод открывал перед честным исследователем большие возможности, и Боткин ими воспользовался. Достаточно прочитать блестящие характеристики-сравнения испанского и мавританского искусства, разбросанные на разных страницах книги, чтобы убедиться, насколько плодотворно использовал Боткин данный метод. Другое дело, что для Боткина, как становится ясно в процессе чтения «Писем», сам факт историко-культурного анализа словно снимал противоречия эстетических систем и позволял вписать их в единый, взаимосвязанный и «бесконфликтный» процесс художественного развития, а также, что главное, казалось, позволял самому ученому, занятому «чистым созерцанием» этих систем, устраниться от перипетий общественно-эстетической борьбы (напомним хотя бы заключительные строки книги, выражающие эту жажду спокойствия и созерцательности: «…Я тихо, медленно вдыхаю в себя воздух, часа по два сижу где-нибудь над ручьем и слушаю, как он журчит, или засматриваюсь, как струйка фонтана падает в чашу… Ну что если б вся жизнь прошла в таком счастьи!» – стр. 194). Это всеприятие через объяснение явления (в конце концов русский созерцатель готов примириться и со «зловещей бледностью монахов Сурбарана» – стр. 73, – раз в. состоянии объяснить позицию художника) несло в себе, как видим, некую двойственность. Позиция Боткина, с одной стороны, свидетельствовала о гуманности и широте взглядов русского путешественника и, несомненно, противостояла попыткам николаевского самодержавия насадить в стране своего рода эстетическое единообразие, но, с другой стороны, в условиях уже четко определившихся чуть позже общественно-эстетических направлений вела к либеральному соглашательству в идейном противоборстве и была неприемлема для всех борющихся группировок, в том числе и для наиболее последовательных деятелей и защитников «чистого искусства».

Тем не менее «Письма об Испании» остаются, как сегодня ясно, этапом не только в развитии жанра путешествий в русской литературе, но и в становлении и эволюции русской общественно-эстетической мысли, складывавшейся в напряженной борьбе, в своеобразном притяжении-отталкивании различных элементов, порой соединявшихся внутри одного произведения, как, скажем, в книге Боткина. Характерно, что книга эта допускала различные трактовки и вызывала различные к себе отношения. Если ее западническая ориентация совершенно была неприемлема для почвеннически настроенных писателей, то и Чернышевский и Дружинин, положительно воспринявшие выход книги, прочли ее совершенно с разных позиций: Чернышевский обратил прежде всего внимание на общественно-политическую ситуацию Испании, противопоставляя «цепляющейся» за феодальные пережитки Испании республиканские Северо-Американские Соединенные Штаты; Дружинин же в своей статье, сравнивая книгу Боткина с сочинениями об Испании западноевропейских писателей, видел ее достоинство в артистическом чувстве автора, в его объективности и либеральной направленности, антитезой «испанского» пути называя конституционно-монархическую буржуазную Англию, Такое разное прочтение вполне еще допускала «синкретическая» позиция «Писем об Испании».

Как видим, знакомство с этой книгой позволяет гораздо объемнее представить общественно-эстетическую ситуацию 40- 50-х годов, в которой Боткин играл свою, достаточно заметную роль. Поэтому «Письма об Испании» являются в полном смысле этого понятия именно «литературным памятником», необходимым широкому кругу научной и литературной общественности, словом, всем интересующимся историей отечественной словесности.

Надобно сказать, книга издана с добротной историко-филологической тщательностью. Но тем досаднее выглядят некоторые, на наш взгляд, «недописанные» места, то есть реалии, не получившие достаточного разъяснения в статьях и примечаниях, а также мелкие неточности и нечеткости справочного аппарата. Так, в примечаниях, да и в тексте Боткина неоднократно говорится об упразднении в 1837 году монастырей в Испании, и о том равнодушии, с каким, казалось бы, религиозный народ воспринял эту меру. Стоило бы, однако, пояснить, если не в примечаниях, то хотя бы в сопровождающих статьях, причины отмены монастырей и равнодушия к этому акту народа и сказать несколько слов о дальнейшей судьбе церкви в Испании², где ее значение, как известно, и это подчеркивают авторы комментариев, было не в пример выше, нежели в других европейских странах. Второй момент, представляющийся «недописанным», – это разговор о влиянии мусульманско-мавританского искусства на испанское и – шире – европейское искусство. Вопрос этот совершенно явно занимал Боткина, но практически обходится авторами комментариев, хотя он получил достаточно серьезную разработку в современной литературе. Сошлемся, например, на книгу И. Фильштинского и Б. Шидфара «Очерк арабо-мусульманской культуры» (1971) или на работы английского ученого У. -М. Уотта «Влияние ислама на средневековую Европу» (1972), «История мусульманской Испании» (1965, в соавторстве с П. Какиа) и т. д.

Если же говорить о мелких нечеткостях, то имеет смысл отметить еще вот что: в случае перевода используемых Боткиным испанских слов комментаторы приводят подчас лишь значение слова, проявляющееся в контексте, а не словарное. Так, скажем, слово «хунта» переводится ими как «местный административный совет» (стр. 309). Значение это – контекстуальное, словарное же – «собрание, коллегия, заседание, объединение». Очевидно, лучше было бы давать сначала словарное значение, а затем уже конкретно следующее из заданной ситуации, что позволит читателю отчетливее воспринять контекстуальное наполнение слова. Встречаются и досадные разночтения. Например, в статье Б. Егорова Риего назван полковником (стр. 266), а в примечаниях – генералом (стр. 310). Впрочем, мелочей подобного рода не так много.

Книга Боткина, несомненно, стоит в ряду появившихся в последние годы публикаций: собрания статей Н. Надеждина, Ап. Григорьева, «Русских ночей» В. Одоевского, «Русских эстетических трактатов первой трети XIX века» – и могла появиться в результате продолжающегося все более углубленного и подробного исследования явлений русской культуры, находившихся вроде бы на втором плане, но существенных для понимания становления и развития русской литературы прошлого века.

Хочется заметить, что не меньший интерес вызвало бы и издание собранной воедино переписки Боткина с русскими писателями и деятелями искусства. По справедливому замечанию М. Алексеева, в начале прошлого столетия «письма русских литераторов представляли собою весьма важный фактор общего литературного развития; эти письма выходили за сравнительно узкие пределы бытового средства связи, приобретая тогда особую функцию, как и вся рукописная литература, живее и полнее отображавшая умственные запросы русского общества, чем подцензурная печать…»³.

Эти слова с полным правом относятся и к Боткину, не так уж часто выступавшему в печати, излагавшему свои воззрения на проблемы культуры и искусства в письмах к литературным друзьям, записному дилетанту, к которому, однако, не случайно Лев Толстой обращался со следующими словами: «Мне серьезно полезны ваши письма. Как я подумаю, что вы так серьезно смотрите на мое писанье, так я и сам оперяюсь»⁴. Думается, что издание писем такого тонкого и вдумчивого ценителя искусства, каким был Боткин, окажется столь же интересным памятником русской литературно-эстетической жизни, как и оформленные в единую книгу самим Боткиным «Письма об Испании».