Писательские признания

Война была позади.

В дни золотой осени уезжали мы из Балатон-фюреда домой. Багряно и солнечно было в день нашей отправки, а когда, преодолев горы, долы и пограничные чистилища, эшелон влетел на Украину, стояли уже крепкие декабрьские холода.

Обжигающий, леденящий ветер врывался в вагоны, угля не хватало, и демобилизованный люд – ко всему как будто привыкший – отчаянно замерзал. Особенно доставалось ночью тем из нас, кому выпадало место у самых стенок вагона, где во все щели задувало и доски искрились морозом.

Мое место тоже было у вагонной стенки.

Бесконечно длинные грохочущие ночи. Скрючившись под шинелью, лежишь, думаешь – думаешь о пережитом за эти суровые годы.

…Война застала меня в библиотеке. Обложившись книгами и конспектами, я готовился в тот день к очередному экзамену.

Для харьковского студенчества городская публичная библиотека имени В. Г. Короленко была излюбленным местом занятий. Все здесь располагало к работе. Огромные книжные фонды, составляющие миллионы томов, всегда были открыты перед жадной к знаниям молодежью. Многие из нас, студентов университета, считали Короленковскую библиотеку своим родным домом, просиживали в ней с утра до ночи.

До сих пор стоит в памяти бледное, встревоженное, лицо девушки-студентки, которая, вбежав в огромный читальный зал и с непривычки еще боясь нарушить царившую в нем торжественную рабочую тишину, вполголоса вымолвила тяжелое, ошеломляющее слово:

– Война…

Шорох прошел по рядам, загремели с конца в конец отодвигаемые стулья. Побросав раскрытые книги, веря и все еще не веря услышанному, мы быстро спустились вниз, выбежали на городскую запруженную народом площадь.

Было двенадцать часов дня. По радио мы услышали, что это правда: испытание началось.

Где-то на Западе уже пылали, объятые пламенем, пограничные наши заставы; сдерживая натиск фашистских полчищ, истекали кровью бойцы. Разрушая все на своем пути, война угрожала самому дорогому в жизни каждого из нас – Родине. Одним ударом были Сломаны, смяты все наши студенческие, по-юношески светлые планы и надежды. Невыразимо тяжело было на душе. Мраком заволакивалось будущее.

Через несколько дней мы были в райкоме комсомола. Здесь собрались сотни таких же, как мы, студентов, которые хотели как можно скорее отправиться на фронт.

После двухнедельного обучения в лагерях под Харьковом наш студенческий батальон был погружен в вагоны и направлен за Днепр, в район Белой Церкви, где в это время шли ожесточенные бои…

О войне было у нас упрощенное, далекое от реальности представление. И только очутившись в окопах, плечом к плечу с людьми, которые с непрерывными боями прошли путь от самой границы, мы начали понимать, что одной нашей готовности погибнуть мало, что «души высокие порывы» должны сочетаться с будничным солдатским умением воевать, терпеливо перенося неимоверные трудности и лишения.

Окопы стали для нас вторым университетом. Вместе с нами здесь были Толстой и Горький, Роллан и Барбюс. Великие светочи гуманизма, они учили нас уважать человека, верить в него, восхищаться его духовной мощью, умом, дарованием. В бессонные окопные ночи много думалось о нашей жизни, об исторических путях народа. Было время, свирепые монгольские орды вытаптывали нашу землю, зверски истребляя коренное население, сжигая прекрасные храмы и библиотеки! с остервенением дикарей уничтожая высокую культуру Киевской Руси.

Но то было давно, то было нашествие темных кочевников, считавших разбой своим обыденным ремеслом и не имевших еще понятия о ценностях человеческой культуры и цивилизации. Теперь же, в XX веке, на нас двигались полчища, извергнутые капиталистической Европой, страной, давшей миру Гёте и Бетховена… Но пытки и жестокость, которой подвергали наших соотечественников палачи с университетским образованием, были, пожалуй, даже более изощренными, чем во времена средневековья.

Грязный, смрадный взрыв фашистского варварства, затмивший Европу, обрушась всей своей тяжестью на нашу страну, казалось, мог бы поколебать нашу светлую веру в человека и заставить нас, горячо верящих в прогресс, воспитанных в советском, подлинно гуманистическом духе, усомниться в том, что мы слышали с кафедр.

К счастью, этого не случилось. Более того, именно здесь, в окопном университете, отчетливо видя эти надвигающиеся на нас силы мрака, мы еще глубже постигали красоту света; героизм народа, поднявшегося на борьбу с захватчиками, его мужество, дух непокоренности и свободолюбия еще больше укрепляли нашу веру в высокое призвание человека.

Среди суровой действительности войны мы не разочаровались в своих идеалах, не растеряли того, чем обогатили нас великие гуманисты прошлого. Они, творцы и защитники человеческой культуры, продолжали оставаться для нас образцами, но наряду с ними, и в одном ряду с ними, теперь на гребень истории поднялся их законный преемник – простой советский человек, одетый в солдатскую форму. Ввергнутый в пучину войны, самоотверженно защищая свое социалистическое отечество, он – по натуре труженик и созидатель – не переставал испытывать отвращение и ненависть к разрушительной войне и ее фашистским зачинщикам. Когда думаешь об этом сегодня, еще яснее становится, почему советскому человеку так ненавистен современный милитаризм, еще лучше видишь естественную закономерность в том, что именно советские люди, столько испытавшие, выступают ныне в авангарде сил, которые последовательно борются против ядерной угрозы человечеству.

На фронте я проходил курс подлинной науки жизни, видел человека в таких обстоятельствах, где он раскрывается до конца. Именно тогда, в те сумрачные задымленные дни и озаренные пожарами ночи, нам по-настоящему открывалось величие нашего народа.

Об этом я хотел писать.

…Грохочет и грохочет эшелон, мчащийся среди ночных просторов. В изголовье у меня полевая сумка, в ней беглые фронтовые записи, чужестранные географические карты, где-то наспех вырванные из учебника: на них отмечен путь нашего гвардейского полка. И еще черновики стихов.

Находясь в полевых условиях, я, сержант гвардейского подразделения, не имел возможности заниматься литературной работой, писать роман или повесть. Но переполнявшие меня чувства, мысли, впечатления требовали какой-то отдушины, и такую отдушину я нашел в стихах. Их можно было слагать в седле и в землянке, на марше и в напряженные минуты перед боем – словом, они рождались в условиях, где не было ни стола, ни бумаги, ни чернил.

Стать поэтом я не собирался, и стихотворные, легко запоминающиеся строфы были для меня лишь удобной формой, в которую я мог вместить сгустки своих фронтовых впечатлений, сжатые «конспекты чувств». Стихотворные эти записи я рассматривал в основном лишь как поэтические заготовки для будущих произведений. О чем они, эти стихи? Об атаках. О плацдармах. О солдатской дружбе. О танкисте, который лежит у своего танка, намертво сжав обугленные кулаки. Нечто лирическое о девушке словачке, мимолетно встреченной и глубоко поразившей тебя. Стихи о цветущих вишнях Украины, о румынских горах, о Матэ Залка, чей образ не раз являлся тебе среди венгерских равнин. Наконец, самые последние – о прощании с гвардейским знаменем перед отъездом на Родину… Все это лишь поэтический пунктир похода.

Ну а дальше?

Должна быть написана книга о великом освободительном походе. О походе, который даже тебе, участнику его, уже кажется легендарным. Твой долг рассказать о товарищах – живых и погибших. Ведь ты не раз давал себе слово: «Если только останусь жив…»

Вскоре после форсирования Тиссы погиб на венгерской земле мой близкий друг, отважный офицер, любимец нашей минометной роты.