Писатель. Стиль. Время (Работа М. Шолохова над словом)

Сгоревшие в огне войны рукописи первой книги «Поднятой целины» могли рассказать многое. Книга родилась в 1930 – 1932 годах – как раз накануне известной дискуссии 1934 года о языке. История совершенствования текста первой книги, вынашивание замысла и написание второй совпали с печальными годами извращений горьковских заветов, высказанных в этой дискуссии. Редакторскому остракизму подвергались не одни диалектизмы и просторечье, но и просто редкие слова литературного языка, которые были плохи только тем, что испокон веку не употреблялись в передовых статьях.

Атмосфера нетерпимости к необычному слову отразилась, как это ни странно, даже на таком ярком, давным-давно признанном произведении нашей словесности, как «Поднятая целина» Михаила Шолохова. В 1953 году из первой книги романа в издании Гослитиздата (редактор Кир. Потапов) исчезли: баба, кочет, орать, вальцовка, цибарка, нехай, охлюпкой. На их место встали: женщина, петух, кричать, мельница, ведро, пусть, без седла. Множество таких исправлений появилось в романе.

По поводу этих исправлений появились даже панегирические статьи, возносившие автора на пьедестал великого ревнителя чистоты литературного языка. И самое грустное – написаны они были исследователями творчества Шолохова.

Эти похвалы, разумеется, не удержали автора от восстановления в 1958 году диалектизмов, казавшихся столь «крамольными» в году 1953.

Сопоставление разных изданий первой книги «Поднятой целины» может быть очень полезным и для исследования творческой лаборатории писателя, и в плане историко-литературном. Но прежде чем перейти к такому сопоставлению, нужно сказать (хотя бы кратко) о существе шолоховского стиля.

* * *

«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады».

С первой фразы «Поднятой целины» повеяло запахом вишневых садов. Но оказывается, это не случайно. Открывающий книгу пейзаж весь пронизан запахами:

«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут¹ вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры понимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли.

Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потемок, до поры, пока не просунется сквозь голызины ветвей крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут на снег жирующие зайцы опушенных крапин следов…

А потом ветер принесет в сады со степного гребня тончайшее дыхание опаленной морозами полыни, заглохнут дневные запахи и звуки, и по чернобылу, по бурьянам, по выцветшей на стернях брице, по волнистым буграм зяби неслышно, серой волчицей придет с востока ночь, – как следы, оставляя за собой по степи выволочки сумеречных теней»‘».

Внимание автора к запахам – необычайное. Многоцветье ароматов, могущество запахов и придает данному пейзажу неповторимость. И неповторимость эту хорошо чувствует читатель.

Но ведь не менее «душистое» вступление может сделать и другой автор. Главное – не что, а как сделать.

Обратим внимание на одну и, пожалуй, главную стилистическую особенность этого пейзажа. После краткой запевки о запахе вишневых садов идет развитие этой «темы»: жизнь запахов, жизнь природы – в сложных, разветвленных фразах. Их всего три в этой довольно объемистой увертюре. Присмотревшись к ним повнимательнее, мы обнаружим какую-то необыкновенную увлеченность автора описываемым. Он словно поставил перед собой задачу раскрыть все стороны описываемых предметов. Здесь почти не встречается предметов, которые не имели бы пояснительных слов. Рог месяца просунулся сквозь голызины ветвей и покрыт прозеленью. Зайцы обязательно жирующие, а их следы не просто следы, а опушенные крапины и т. д. И даже приход ночи дан словно средствами живописи. Мы видим, как в степи «по чернобылу, по бурьянам, по выцветшей на стернях брице, по волнистым буграм зяби» ложатся следы наступающей ночи – «выволочки сумеречных теней».

Это внимание к живописности, к густоте стиля, к подчеркнутому местному колориту отмечалось многими исследователями Шолохова. Но ведь это чисто внешняя сторона его стиля. И право, еще ничего специфически шолоховского здесь не уловлено. В самом деле, мало ли у нас писателей, у которых есть и живописность, и густота стиля, и подчеркнутый местный колорит.

Но еще более далек от истины М. Сойфер, сводя все это к поверхностному «обрамлению предмета эпитетами». В своей работе «Мастерство Шолохова» он пишет: «Любимая манера Шолохова, любимый прием – группировка ряда ярких признаков вокруг одного предмета. Особенно характерен этот прием в описаниях природы, прежде всего донской степи. Шолохов стремится к образному повествованию. Поэтому, описывая природу Дона, Шолохов обрамляет любой предмет и явление рядом художественных определений, создающих впечатление картинности, живописности…

По фольклорной традиции, по обычаю народному Шолохов ищет для каждого предмета такие признаки и столько их, чтобы дать исчерпывающее представление о художественном явлении в целом, частью которого являются отдельные предметы и их признаки» ².

Но это скорее характеристика стиля Тургенева, чем Шолохова. Ведь именно Тургенев, и в гораздо большей степени, чем кто-либо другой, группирует эпитеты вокруг одного предмета. Это можно отнести даже к Чехову, сделавшему тройственный эпитет, часто в конце фразы, постоянным изобразительно-интонационным приемом. Вот примеры из рассказа «Архиерей», одного из последних рассказов Чехова:

…бездонное, необъятное голубое небо.

…прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным.

…отец Симеон, кроткий, смирный, добродушный.

…пять больших, золотых, блестящих глав.

…любовь к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой;

в церкви он… чувствовал себя деятельным, добрым, счастливым.

Шолохов же меньше всего озабочен количеством определений, эпитетов, признаков, пусть и самых разнообразных, к одному предмету. И сама «группировка эпитетов» встречается у него гораздо реже, чем у Гоголя, Тургенева, Толстого, Чехова, Горького. Шолохов стремится, если можно так выразиться, к «диалектическому» развитию признака. Это развитие идет вглубь настолько, что появляются такие детали, которые не только объясняют основной признак, но и играют яркую самостоятельную роль. Вот в этой-то самостоятельности «причины» и «следствия» состоит, на мой взгляд, существенная особенность шолоховского стиля. Поясню это примерами. Уже первые фразы «Поднятой целины» раскрывают «причинность» признака: «В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры понимается с пресной сыростью талого снега…»

Вслушайтесь, вчитайтесь в эти фразы. Разве «пресная сырость талого снега» какой-то неведомой, на первый взгляд, силой не стремится к художественной автономии, разве не живет своей эстетической жизнью в этой фразе? Шолохов, увлекшись изображением запаха предвесеннего снега, словно забыл на минутку и затишок, и вишневую кору, хотя и с тем и с другим сохраняется нерасторжимая внутренняя связь.

Выпишем и следующую фразу: «Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потемок, до поры, пока не просунется сквозь голызины ветвей крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут на снег жирующие зайцы опушенных крапин следов».

Подчеркнутые характеристики «потемок» обзавелись в свою очередь столь многими признаками, что стали самостоятельными художественными деталями. С определяемым словом «потемки», вызвавшим их к жизни, они находятся лишь в синтаксической связи. А «тонкий многоцветный аромат» уж и совсем отстал и от «рога месяца», и от «заячьих следов». Вот это-то стремление Шолохова создавать из описываемых предметов самостоятельные художественные детали и одновременно проникать в глубинные диалектические связи предметов и отражает особенность шолоховского ви´дения мира. Эти связи словно тянут за собой перо Шолохова, и он никак не может разорвать цепь ассоциаций.

Итак, Шолохов видит мир в красочных, живописных, ярких деталях, нерасторжимо связанных между собой. Но и этого еще недостаточно для характеристики основной черты шолоховского стиля.

Нужно, например, писателю сказать о «запахе полыни». Если бы Шолохов писал так, как представляется М. Сойферу, то ему стоило лишь к каждому из этих слов приписать несколько прилагательных – и пожалуйста вам… обрамление, шолоховский стиль. Но Шолохов видит мир не по теории литературы, не согласно «группировке эпитетов»; у него исчезает и само слово «запах», а вместо него появляется смелая метафора – «тончайшее дыхание». Метафора вдохнула в обыкновенное слово жизнь. Верный своему ви´дению мира в неразрывной связи явлений, Шолохов не «группирует вокруг» слова «полынь»»ряд художественных определений», а раскрывает причину признака, причем опять же ярким эпитетом – «опаленной морозами полыни».

И вот получилась подлинно шолоховская фраза: «А потом ветер принесет в сады со степного гребня тончайшее дыхание опаленной морозами полыни…»

Интересно отметить, что даже одинокое определение у Шолохова – это часто эпитет-действие. Уже сам по себе, без дополнительных пояснений, он как бы отражает внутреннее движение, диалектику предмета-детали. Вот примеры только из первой главы романа: ущербленный месяц; запотевшая конская спина; окованная серебром… лука; натертые десны; не замерзающая… речушка; вытянутая шея; нахолодавшая попона, лысеющий лоб и т. д.

Из этих примеров видно, как властно вторгается действие в эпитет Шолохова. Его эпитет живет какой-то собственной жизнью, весь пронизан внутренним движением, развитием. А когда такой эпитет-признак осложняется еще и своими дополнительными деталями, «вторичными» признаками, получается неповторимый шолоховский стиль.

Вот это-то диалектическое слияние и отталкивание деталей, выраженных нередко метафорически, и есть основная особенность шолоховского стиля³.

Этой особенностью проникнуты не только пейзаж и бытоописание. Она наложила неизгладимый отпечаток на весь стиль Шолохова. По этому строению фразы мы сразу определяем, что данный текст принадлежит Шолохову. Уже это одно говорит о том, что строение фразы – не формальный прием, а средство изображения художником окружающего мира. В основе такого шолоховского подхода к детали, к эпитету, к подробности, из которых и лепятся неповторимые образы, лежит ви´дение мира художником. В этом своеобразии ви´дения мира ярче всего и проявляется связь художника с предшественниками и современниками, его индивидуальность, его новизна.

Мы говорим об известной самостоятельности детали у Шолохова. Нам могут возразить – вот пейзаж Алексея Толстого: «За волнистыми полями, за березовыми рощами, за ржаными полосами, далеко за синим лесом стояла радуга…»

Здесь каждая деталь пейзажа абсолютно самостоятельна. Но ведь здесь нет не только шолоховской диалектики фразы, шолоховского вскрытия причинности признака, но нет и той неразрывной синтаксической спаянности, столь характерной для фразы Шолохова и отражающей неразрывные связи, диалектику деталей. У Толстого мы можем убрать, например, первую деталь пейзажа – «за волнистыми полями». И от этого она не перестанет быть толстовской. Конечно, разрушится ее характерная тональность, но повторяем: сам принцип построения фразы и, что более важно, отношение Толстого к детали не изменится. А Шолохов переплетает все детали в такой тесный клубок, что, вырвав одну из них, мы разрушим и строение его фразы, и его отношение к детали. Таким образом, известная самостоятельность шолоховской детали – это особая ее художественно-изобразительная значимость. Это порождение именно шолоховского стиля, где не жест, не обрамление эпитета, а диалектическое развитие деталей играет главную роль.

Только конкретный анализ шолоховской фразы, деталей, их взаимосвязи раскроет индивидуальность стиля такого большого художника, как Михаил Шолохов. Только такой анализ и покажет нам, что главное вовсе не в том, употребляет или не употребляет автор диалектизмы, славянизмы, варваризмы… Главное в его ви´дении мира, отражающемся и в строении его фразы.

У читателя, конечно, уже готов коварный вопрос: «Раз дело не в словечках, не в «измах», то почему же тогда восстановил Шолохов диалектизмы, исчезнувшие в издании 1953 года?»

* * *

В самом деле, почему? Ведь многие критики и литературоведы печатно приветствовали «устранение» диалектизмов из «Поднятой целины». Так, В. В. Гура в первом издании своей книги «Жизнь и творчество М. А. Шолохова» писал: «Подготавливая «Поднятую целину» к изданию в 1952 году, Шолохов сохранил уместно использованные жизнеспособные диалектные слова и местные обороты и решительно отказался от употребления малопонятных, художественно неоправданных диалектизмов. Он или совсем опускал их, или заменял словами из общепринятого литературного языка.

В речи автора и героев «Поднятой целины» теперь уже не встречаются такие глаголы, как «вспопашиться», «защелычкать», «копырнуться», «кузюкать», «пануть», «повыпнуться», «подсмыкивать», «прилабуниваться», «пришкребать», «расцобекаться», «упулиться», «уркотить», «южать». Авторская речь освобождена от слов: «встречь», «сбочь», а речь персонажей – от «ажник», «ить», «ишо», «кубыть», «кутница», «серники», «трюпком», «хирша», «хряп», «хряшки», «хучь», «энтот», «злодырничать», «исделать», «следовает», «спонадобился», «надсмехаться» и др.

Исправления коснулись и грамматического строя речи героев, которые в прежних изданиях говорили:

1. Курсив в цитатах здесь и далее мой. – Н. С.[↩]
2. М. Сойфер, Мастерство Шолохова, Гослитиздат УзССР, Ташкент» 1961, стр. 149.[↩]
3. Понятно, не каждую фразу Шолохова, не каждую реплику его героев можно подвергнуть такому анализу. Да это и не нужно. Я стараюсь выделить одну из основных черт шолоховского стиля. Разумеется, я не канонизирую это определение. Но мне кажется, что-то в нем уловлено шолоховское. Беда же некоторых исследователей в том, что они берут из теории литературы верные сами по себе категории: эпитет, сравнение, метафору, гиперболу и т. д. – и начинают по-школьному систематизировать их, в лучшем случае добавляя: сочный, яркий, неожиданный. А как «сделаны» у данного писателя эпитеты, сравнения и – главное – в какой связи они находятся со всем предложением, с другими частями фразы – об этом забывается. Между тем это-то и надо исследовать. Результатом такой попытки и является данное «рабочее» определение.[↩]