Первая школа искусства жить (Истоки творчества Андрея Платонова)

Я у чистого истока

Юности моей.

У бегущего потока

Уходящих дней…

Андрей Платонов

1

Есть у Юрия Тынянова книга, ставшая теперь знаменитой, – «Архаисты и новаторы». Виктор Шкловский вспоминает, что название книги сложилось не сразу. Он рассказывает: «Я предлагал другое название, которое выразило бы его мысль еще ясней: «Архаисты – новаторы». А. А. Ахматова было со мной в этом согласилась. Тынянов знал, куда ведут его работы» ¹. И далее, еще раз возвращаясь к этому эпизоду, Шкловский добавляет: «Одно время он колебался и хотел дать название – «Архаисты – новаторы», потом собирался написать специальную статью под названием «И» ². Замысел статьи Шкловский поясняет так: «И» – это часто эксплуатируемое короткое слово, обозначающее то соединение, то противопоставление, иногда только одновременность». Нечто подобное происходит, когда союзом «и» соединяются понятия «жизнь» и «творчество». Здесь тоже возможны, в зависимости от обстоятельств, различные соотношения.

Однако как бы ни оценивать эту соотнесенность, рассказ о писателе всегда выигрышно начинать с его биографии хотя бы потому, что это сразу вводит нас в определенную эпоху и помогает ориентироваться в социальном пространстве и историческом времени. Биография писателя и его творчество всегда тесно между собою связаны, взаимообусловлены и взаимопроникаемы. Как это ни тривиально звучит, но нельзя забывать, что творчество всего лишь часть жизни писателя, пусть наиболее нам интересная и социально значимая, но все-таки – только часть. И ©ели невозможно рассказать о жизни писателя, игнорируя его творчество, то и, наоборот, анализ его произведений вне жизненной исторической ситуации, в которой жил и работал писатель, тоже практически немыслим. Даже если под анализом творчества понимать, как это сейчас принято, анализ текстов – ведь и сам текст становится внятным только в соотнесении с другими текстами, только в контексте.

Казалось бы, все это просто, можно даже сказать – элементарно. Взаимосвязи жизни и творчества естественны и органичны. Однако задачи, которые встают перед биографом и перед исследователем творчества, существенно различаются. Поэтому, когда в рассказ о писателе на равных правах вводится как анализ текстов, так и биографические материалы, критику следует, очевидно, осознавать некоторую гибридность жанра, в котором он работает. Но и избежать этого тоже практически невозможно.

Дело не только в том, что в самом начале у писателя есть только жизнь, которая позднее постепенно наполняется творчеством, причем это последнее с годами может почти полностью поглотить жизнь. И даже не в том, что позднее, когда жизнь творца уже завершена, остается только его творчество. Это все-таки внешняя канва. Существенно другое. Если справедливо, что смысл жизни человека раскрывается в самой его жизни, то в творчестве смысл прожитой писателем жизни высветляется и становится доступным и внятным всем людям. Кроме того, творчество дает биографу большой новый материал, поскольку здесь своеобразно преломились и опредметились не только многие реально бывшие, но и потенциально возможные или вероятные события жизни писателя. С другой стороны, в жизни писателя исследователь его творчества может найти завязки многих коллизий, перед которыми писателя ставила действительность и которые получили идеальное разрешение в творчестве. Именно в творчестве находим мы Открывшийся писателю смысл его собственного и общего существования. Причем эти решения и ответы здесь предстают чистыми и не замутненными случайностями его житейского опыта.

Существуют, правда, трудности в переходе от восприятия произведений искусства к пониманию жизни их реального автора. М. Бахтин остро критикует недифференцированное представление об авторе произведения, подчеркивая, что здесь недопустим натурализм, ибо в процессе художественного созерцания автор для нас не может определяться как лицо, поскольку «мы в нем, мы вживаемся в его активное видение» и только потом «объективируем нашу пережитую под его руководством активность… в некое лицо» ³. Это не значит, развивает свой тезис Бахтин в другой работе, что от всех этих образов автора «нет путей к автору-человеку, – они есть, конечно, и притом в самую сердцевину, в самую глубину человека» ⁴. Здесь особенно важна мысль, что все эти образы автора никак не равновелики и не совпадают с «автором-человеком», хотя и ведут к нему. Обычное читательское восприятие, особенно когда речь идет о лирике, не хочет знать об этих критических тонкостях и «напрямую» выходит к «автору-человеку», к писателю.

В этих случаях вопрос даже и не возникает. Когда читают пушкинское «Я вас любил…», читателя волнует не вопрос о том, чье чувство, чье переживание, чья любовь, а главным образом к кому это чувство обращено, кто явился «предметом». И вот что замечательно: жизнь поэта порою настолько тесно переплетается с его поэзией, что возникает иллюзия их слияния. Тогда, вслед за одним из пушкинистов, хочется сказать: вы хотите знать биографию Пушкина – читайте внимательно его стихи, и вы найдете там все, что хотели узнать. Конечно, это всего лишь иллюзия, да и такая рекомендация – скорее броский парадокс.

Однако если не вдаваться в теоретические дебаты вокруг парадокса М. Гершензона, а только внимательно перечесть его книги, то станет очевидным, что, двигаясь своим путем, работая методом «медленного чтения», он смог достичь многого. Правда, его работы выходят, кажется, за рамки собственно критики, и он создает художественные портреты своих героев. Аналогичные портреты создавал и Ш. Сент-Бёв, который так объяснял свой метод: «Моя критика как-то помимо воли обращается в психологическое исследование каждого писателя, каждого произведения» ⁵. Задача, утверждал он, состоит только в том, чтобы научиться слушать писателя: «Они сами расскажут вам все о себе, они раскроются перед вами в вашем воображении. Не сомневайтесь! Ни один писатель, и в особенности поэт, ничего от вас не утаит» ⁶. В конце концов, это не теоретическая декларация, а всего лишь самонаблюдение.

Вообще создается впечатление, что споры с так называемым биографическим методом имели главным образом теоретическое значение. Конечно, в этих спорах углублялась дифференциация понятия «автор», становилось ясным, что исследование творчества писателя и изучение его биографии должны идти в разных плоскостях, имеют разные предметы исследования. Но все эти споры не могли отменить существования хороших книг. Очевидно, что это прежде всего вопрос о художественном даре критика, который, легко и свободно перемещаясь из реальности эстетической в реальность историческую, достигает того, что писатель сам раскрывается перед ним в его, критика, воображении. Теоретических трудностей эти успехи талантливых критиков не снимают.

Теоретические – не значит отвлеченные. Вот, например, такая поэтическая метафора:

Когда читала ты мучительные строки,

Где сердца звучный пыл сиянье льет кругом

И страсти роковой вздымаются потоки, –

Не вспомнила ль о чем?

Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,

В полночной темноте безвременно горя,

Вдали перед тобой прозрачно и красиво

Вставала вдруг заря

И в эту красоту невольно взор тянуло,

В тот величавый блеск за темный весь

предел, —

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:

Там человек сгорел!

Было бы по меньшей мере некорректно толковать это стихотворение сугубо биографически. Это действительно очень точные слова, но – поэтически точные. Так всегда бывает в искусстве. И нет необходимости заземлять метафору на обстоятельства жизни Афанасия Афанасьевича Фета. Поэт здесь прост и, если воспользоваться платоновским словом, великодушен. При всех своих колебаниях он все-таки не хочет верить, что мы, читатели, можем забыть, какой ценой оплачивается подлинная поэзия. Но если взглянуть на эту метафору в контексте нашего разговора, то становится очевидным: когда жизнь поэта и его поэзия резко разведены, разомкнуты и даже противопоставлены, как у Фета, биографический метод испытывает особые трудности и дает сбои. «Там человек сгорел» – и для многих Фет превратился в «поэта без биографии».

Конечно, это еще одна иллюзия, а самый этот тезис о «поэте без биографии» – еще один парадокс. Полярный, по отношению к утверждению М. Гершензона, парадокс. Истина, вероятно, не в этих крайностях и не где-то посредине, – нет, она может быть обретена совсем в иной плоскости. Не отвлеченный это разговор, и возник он по вполне конкретному поводу.

В самом деле, каждый, кто задумывался о творчестве Андрея Платонова, наверняка отмечал и сравнительно поздний (27 лет!) его дебют в «большой» литературе, и быстрое признание, успех, и завидную продуктивность начального периода, и то обстоятельство, что поздний Платонов мало что добавлял к раннему… Все это вместе взятое заставляет думать, что в этом феномене достаточно своеобразно соотнесены жизнь и творчество. И биографический материал многое может здесь прояснить. В чем конкретно это своеобразие? Прежде всего дебют. В «большую» литературу Андрей Платонов вошел в 1927 году, когда в Москве в издательстве «Молодая гвардия» вышел сборник его повестей и рассказов «Епифанские шлюзы».

Книга имела успех, ее заметили и читатели, и критика. М. Горький, внимательно следивший за рождением молодой нашей литературы, тоже отметил книгу, и имя Андрея Платонова неоднократно упоминается в его переписке тех лет. В письме к И. В. Вольфсону 1927 года М. Горький писал: «…Должен сказать, что русских «молодых» читаю более охотно, даже – с жадностью. Удивительное разнообразие типов у нас, и хорошая дерзость. Понравились мне – за этот год — Андрей Платонов, Заяицкий, Фадеев и Олеша» ⁷.»Хорошая дерзость» у Платонова действительно была, и работал он много. В 1928 году выходят две его книги – «Сокровенный человек» и «Луговые мастера». В 1929 году новая книга – «Происхождение мастера». Одновременно в журналах публикуются рассказы, повести и очерки Андрея Платонова.

Показательны и быстрое признание Андрея Платонова, успех его книг, и мастерство, которым отмечены уже первые повести и рассказы молодого писателя. Надо отдавать себе отчет в том, что за первые пять-шесть лет работы в литературе Андреем Платоновым были написаны вещи, которые сейчас составляют ядро того, что принято называть «платоновской прозой». Конечно, сами по себе эти факты – и быстрое признание, и продуктивность начального периода, и раннее мастерство – мало нас удивляют. Скажем так: это всегда поражает, но, поскольку нечто подобное в литературе встречается довольно часто, острота нашего восприятия значительно притупилась. Однако, поражает это или нет, предметом анализа этот феномен должен стать.

Если теперь вновь вспомнить о спорах вокруг биографического компонента при анализе творчества, то вот как расценивал, например, Сент-Бёв типические ситуации подобного рода. Критик начинал с констатации обычных фактов. Зная писателя в зените славы, нам очень трудно помыслить то время его жизни, когда он не был еще знаменит и «обходился» без славы. Эти «трудности» усугубляются еще и тем, что сам писатель часто неохотно вспоминает начало пути, оставляя его в тени, подобно тому как великие реки скрывают свои истоки. «А между тем, – пишет далее Сент-Бёв, – самое важное для биографа великого писателя,; великого поэта – это уловить, осмыслить, подвергнуть анализу всю его личность именно в тот момент, когда более или менее удачное стечение обстоятельств – талант, воспитание, окружающие условия – исторгает из него первый его шедевр» ⁸. Именно здесь, утверждает критик, должно искать «тайное звено», которое соединяет воедино всю жизнь писателя. В «случае Андрея Платонова» эти рекомендации, кажется, весьма продуктивны. Хотя бы потому, что заставляют взглянуть внимательно на ранний период жизни писателя. И тогда ясно станет, что до «дебюта 1927 года» многое было. И это «тайное звено» еще поискать придется.

Может быть, и прав был Сент-Бёв – прячут великие реки свои истоки. Когда в 1927 году вышли «Епифанские шлюзы», для критики 20-х годов Андрей Платонов был новым и неизвестным автором. Кажется, только один рецензент проявил неожиданную осведомленность, В небольшой заметке об «Епифанских шлюзах», появившейся на страницах «Красной звезды» (12октября 1927 года) и подписанной «П. Р.», упоминался ранний, 1921 года, рассказ Платонова «Маркун» и вышедший в 1922 году в Краснодаре сборник его стихов «Голубая глубина». Впрочем, рецензент меланхолично добавляет: «Все это теперь совершенно забыто». Так было при дебюте. А ведь, казалось бы, все было так близко, писали современники, которые могли знать и помнить если не журналистскую юность Андрея Платонова, то по крайней мере его ранние литературные дебюты в Москве и Ленинграде…

Правда, за несколько лет до «дебюта 1927 года» имя Андрея Платонова промелькнуло в столичных изданиях. Сначала в обзоре В. Брюсова «Среди стихов» (1923), где наряду с разбором книг О. Мандельштама, П. Антокольского подробно говорилось и о сборнике «Голубая глубина». Позднее, в 1926 году, вышла книга Виктора Шкловского «Третья фабрика», в которой среди прочих встреч рассказано о встрече с молодым губернским мелиоратором Андреем Платоновым и о беседах с ним. Платонов промелькнул в книге Шкловского эпизодом. Автора волновало тогда другое – он хотел понять, как «обрабатывает» писателя жизнь. Самого Шкловского тогда «обрабатывала» уже «третья фабрика» жизни. Первой он считал семью и школу, второй – ОПОЯЗ. Платонов ему явно импонировал – ведь он сам «обрабатывал» жизнь. Этим и был интересен. Из литературных суждений Платонова он «расслышал» только то, что хотел услышать, – что-то о Розанове и о том, что «нельзя описывать закат и нельзя писать рассказов» ⁹. Все остальное показалось экзотикой. Быть может, поэтому никто и не связал через год-два имя молодого мелиоратора из Воронежа с именем писателя, появившегося в Москве. Во всяком случае, рецензируя первые книги Андрея Платонова и позднее споря о его прозе, никто о раннем, воронежском периоде его жизни не вспоминал.

Не вспоминал о своей литературной молодости и сам писатель. Даже в очерке «Че-Че-О» 1928 года, когда рассказывал о своей совместной с Б. Пильняком поездке в родной Воронеж. Нет об этом ни звука и в позднем, открыто автобиографическом, рассказе «Афродита». Действительно, все идет по схеме Сент-Бёва. Воспоминания о детстве и юности объективировались в художественные образы. Но ведь и в них нет отзвуков литературной молодости. Впрочем, не стоит особенно теоретизировать. Литературная биография Андрея Платонова, его литературная судьба складывалась драматично. И после первого общего признания очень скоро разгорелись острые споры вокруг его произведений. Диалог писателя с обществом складывался трудно. Поэтому самые обстоятельства накладывали на все свой жесткий отпечаток, вносили свой корректив. Случилось так, что, когда в 1958 году, через семь лет после смерти писателя, была переиздана небольшая книжечка его рассказов и началась «вторая жизнь» Андрея Платонова, вдруг выяснилось, что имя его основательно забыто и для современного читателя он стал «писателем без биографии».

К счастью, обстоятельства к тому времени изменились, полемические страсти, некогда бушевавшие вокруг его имени, малость поугасли, и Федор Левин, автор предисловия к переизданию, смог впервые, по сути дела, рассказать о его биографии, в том числе и о воронежском ее периоде. Введенный Левиным биографический материал, несмотря на то, что он был невелик, являлся принципиально новым. Позднее, уже в середине 60-х годов, когда писалась первая моя статья об Андрее Платонове (в каком-то смысле по «следу» Левина), передо мной неожиданно раскрылся богатейший биографический и творческий материал. Знакомство с воронежской периодикой 20-х годов обнаруживало новый пласт; оказалось, что пожелтевшие от времени страницы газет и журналов сохранили нам начало творческого пути писателя. В этих поисках и находках важную роль сыграли рассказы вдовы писателя – Марии Александровны Платоновой и беседы с Г. Литвиным-Молотовым. Частично эти материалы вошли в первую мою статью 1967 года («Вопросы литературы», N 6).

Биографические находки заставили по-иному взглянуть и на творчество, писателя в целом» В частности, знакомство с платоновской публицистикой воронежского периода позволило предположить, что многие авторские идеи, развиваемые прежде как идеи философско-публицистические, позднее были переданы героям- платоновской прозы, где они, лишившись «твердости», окончательности, завершенности и встретившись с другими идеями, вступив с ними в диалог, проверялись на «прочность» и истинность, выявляя различные оттенки, нюансы и сомнения-. Эта «рабочая гипотеза» позволяла многое в прозе Платонова понять и объяснить. Ведь начиная с первых произведений в голосе писателя явственно проступало многоголосие, его слово редко было «прямым», оно было напряженным и полемичным. Кажется, именно эта особенность слова у Платонова зачастую сбивает с толку и читателя, и критику. Вероятно, отсюда возникла идея о «сказовом» начале, на эту «особенность слова писателя «опирались» и те недоброжелательные критики, которые обвиняли его в «ерничестве», «юродстве», «литературных выкрутасах»… И это было тем более логично, что «адресат полемики» довольно трудно установить. Предположение, что одним из основных «оппонентов» является сам писатель, показалось заманчивым и продуктивным. Тем более, что можно было определить, так сказать, социальный адрес этой самокритики – утопические представления о социализме, носителем которых и был сам писатель, разумеется» в той мере и поскольку он эти; представления прежде разделял. Повторяю, эта гипотеза была «рабочей».

Гипотеза эта получила, кажется, некоторое признание в критике, во всяком случае она как-то вошла в обиход. Отталкиваясь от нее, наиболее интересным, как мне кажется, путем пошел С. Бочаров в статье «Вещество существования. Выражение в прозе» ¹⁰. Ему удалось полностью преодолеть «первородный» грех» биографизма этой гипотезы и перевести анализ на эстетический уровень. Другим путем, и тоже, кажется, интересным, пошел В. Свительский в статье «Конкретное и отвлеченное в мышлении А. Платонова-художника», когда он, наоборот, усилив биографический элемент, перешел к психологизму: «В нем самом (Платонове. – Л. Ш.) неуживчиво боролись безоглядочный пафос и беспощадно аналитическое, ироничное отношение к жизни…» ¹¹ Позднее та же мысль, кажется, окончательно утвердилась в литературе о Платонове, но при этом утратила четкий смысл, размылась, «забыла» свои гипотетические, условные истоки. Биографический и эстетический аспекты просто сопрягаются, переход из жизни писателя в его творчество становится неосознанно легок. Платонов против Платонова – такова теперь крайняя формула становления писателя. Недостатки подобных схем очевидны. Однако издержки такого подхода не могут служить достаточным аргументом против биографического компонента при анализе творчества. Жизнь и творчество неразрывны.

Сент-Экзюпери как-то сказал о себе: «Откуда я? Я из моего детства. Я пришел из детства, как из страны». Конечно, детство всегда западает в душу человека и сказывается потом всю жизнь. Даже если оно и не детство мальчика из старинной аристократической семьи, как это было у Антуана де Сент-Экзюпери. Даже если это детство мальчика из бедной рабочей семьи.

1. Виктор Шкловский, Тетива. О несходстве сходного, М., «Советский писатель», 1970, с. 168.[↩]
2. Там же, с. 234.[↩]
3. М. М. Бахтин, Эстетика словесного творчества, М., «Искусство», 1979, с. 180.[↩]
4. Там же, с. 288.[↩]
5. Ш. Сент-Бёв, Литературные портреты. Критические очерки, М., «Художественная литература», 1970, с. 40.[↩]
6. Там же.[↩]
7. «Архив А. М. Горького», т. X, кн. 1, М., «Наука», 1964, с. 43.[↩]
8. Ш. Сент-Бёв, Литературные портреты. Критические очерки, с 49.[↩]
9. В. Шкловский, Третья фабрика, М., «Круг», 1926, с. 129.[↩]
10. См»: «Проблемы художественной формы социалистического реализма», т. И, М, «Наука», 1971.[↩]
11. »Творчество А. Платонова». Статьи и сообщения, Изд. Воронежского университета, 1970, с. 24. [↩]