«Переводить текст близкого тебе писателя все равно что говорить с хорошо знакомым человеком».. Беседу вела Е. Калашникова

Соломон Константинович Апт (р. 1921) – переводчик, литературовед, кандидат филологических наук. Автор книг «Томас Манн» и «Над страницами Томаса Манна».

Самые известные его переводы с древнегреческого: трагедии «Орестея», «Прометей Прикованный», «Персы» Эсхила, «Ипполит» Еврипида, комедии «Ахарняне», «Птицы» Аристофана, «Брюзга» Менандра; с немецкого: романы «Доктор Фаустус» (с Н. Ман), «Избранник», тетралогия «Иосиф и его братья» Томаса Манна, романы «Степной волк», «Игра в бисер» Германа Гессе, «Человек без свойств», «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса» Роберта Музиля, новеллы Франца Кафки, пьесы «Трехгрошовая опера», «Мамаша Кураж и ее дети», «Кавказский меловой круг» Бертольда Брехта и др.

Лауреат Австрийской государственной премии (1986), премии имени Г. Гессе (1992), премии «ИЛ» (1992), премии имени В. А. Жуковского (2000), премии «ИЛлюминатор» (2004), премии имени А. Меня (2006). Кавалер Австрийского ордена «Почетный Крест за заслуги в области науки и искусства 1 класса» (2001).

– Ваши родители были далеки от литературных занятий. Отец инженер, мама зубной врач. Цитирую наше с вами давнее интервью: «…отец, видя мой интерес к литературе, стихам, при любой возможности покупал сборники стихов. Помню, в один из тяжелых периодов жизни, это был 1929 год, работы у него не было, он мне читал вслух «Капитанскую дочку». Так в восемь лет я познакомился с прозой Пушкина». Как они отнеслись к вашей гуманитарной направленности? Одобряли?

– Более внимательным к моему выбору и интересам был отец. У него был более широкий кругозор, и он понимал, что человек должен заниматься тем, к чему лежит у него душа.

– Отец вам был ближе?

– Трудно сказать. Отец умер молодым, сгорел за три месяца, ему был шестьдесят один год. Последние годы мать тяжело болела, у нее была болезнь Альцгеймера. Болезнь проявлялась до того, как была установлена, – во множестве всяких трудностей в быту, общении. Я больше вспоминаю отца.

– Немецкий – ваш второй язык?

– Я довольно рано познакомился с немецким. Когда мне было четыре-пять лет, у меня была учительница немецкого языка. Она читала вслух и заставляла меня делать то же самое. А позже я стал ходить в группу с такой же системой занятий. В детстве я быстро овладел немецким. Английский я довел до хорошего уровня, работал с ним какое-то время. Французский у меня всегда был пассивный. Прочел десяток французских книг, классиков. А древними языками занимался в Московском университете.

– Как вы охарактеризуете свою нишу в переводе немецкоязычной и античной литературы?

– Меня смущает слово «ниша»… Последний раз я переводил с греческого Менандра и Платона, нет… потом возвращался к Эсхилу. После 1960-х годов я этим не занимался. С древнегреческого мне было интересно переводить поэтов, которые писали для театра: Эсхила, Аристофана, особенно Эсхила. Хоровые партии в греческих пьесах написаны сложными размерами и каждый раз что-то новое, не один и тот же ямбический триметр, которым написаны диалоги и монологи. Для меня переводы античной литературы представляли, скорее, формальный интерес, но я не чувствовал тут просветительской задачи, которая многое значила для меня, когда я занимался литературой XX века. Мне казалось, что моим соотечественникам будет интересно прочесть то, что пишут о нашем времени зарубежные писатели, и это было тем интереснее, чем закрытее была наша страна, и чем труднее был доступ к этим книгам, и чем меньше людей могли прочитать их в подлиннике. Сейчас в этом смысле многое изменилось.

– С древнегреческого вы переводили драматургов, а с немецкого в основном прозаиков. Исключения в этом ряду – четыре пьесы Брехта, «Андорра» Фриша.

– Принципиального различия между прозаиками и драматургами нет. Если взять многих наших драматургов, особенно тех, для кого драматургия источник хорошего заработка…

– Вы говорите о современных драматургах?

– Да, особенно о драматургах советского времени, которые состояли в услужении у власти: «Чего изволите?» и пьесы пекли как пирожки. Помню, в конце 40-х или в самом начале 50-х годов я решил сходить в Художественный театр на пьесу Сурова «Зеленая улица» о железнодорожниках. Теперь его имя стало нарицательным, как образец неинтересной конъюнктурной драматургии. После этого спектакля, когда я слышал, что кто-то – драматург, я априори отшатывался от него, хотя были среди них и способные люди. Конъюнктурность у нас в драматургии чувствовалась особенно сильно.

С немецкого я также перевел пьесу Гауптмана «Возчик Геншель». Переводы для театра меня не очень увлекали, и с возрастом все меньше. Они предполагают, что зритель должен их быстро усвоить, а зрители разные. Книга – дело более индивидуальное, к тексту можно возвращаться несколько раз. Из того, что я сказал, не надо делать вывод, что я ставлю прозу выше драматургии, нет… Поскольку мы говорим о работе переводчика, то мне интересно заниматься прозой.

– А есть ли разница в подходе к драматургии и прозе? Например, перевод пьесы вы проговаривали вслух, чтобы понять, как он звучит?

– Вслух не проговариваю, про себя. Но я думаю и о том, как будет звучать текст, не предназначенный для театра. В пьесах Брехта много песен, сонгов. Когда в театре Станиславского ставили «Трехгрошовую оперу», я там отдельно работал с пианистом. Поправлял переводы, чтобы стихи хорошо пелись, чтобы в конце строки была открытая гласная или цезура. Точно так же было и с постановкой в театре Маяковского.

Мне приходилось беседовать не столько с музыкантами, сколько с музыковедами в связи с работой над текстами Томаса Манна. У меня были хорошие музыкальные консультанты, когда я переводил «Доктора Фаустуса» или новеллу «Тристан»: Марина Дмитриевна Сабинина, выпускник Венской консерватории Борис Вениаминович Левик, брат переводчика Вильгельма Левика.

– А сам Левик был по образованию художник.

– Мой знакомый композитор-художник дружил с Леви-ком по художественной части.

– Вот цитата из одного вашего интервью: «…если вы возьмете Томаса Манна, Музиля, Гессе, то вы увидите, что это не совсем обычные писатели. Их реализм – это не реализм в обычном смысле слова. Все-таки у них – я не люблю этого выражения «интеллектуальная проза», – но у них в книгах больше выражен мир идей, чем мир вещей». Мир идей был вам интереснее мира вещей?

– Я бы уточнил это высказывание. Томас Манн говорил, что любая деталь, подробность в прозе интересна только тогда, когда через нее просвечивает мысль. В этом смысле он реалист, потому что подробности и детали у него есть, но сквозь них непременно просвечивает мысль. Простейший пример: магический театр в «Степном волке» или выдуманная игра в бисер – сколько там реального и узнаваемого. В XX веке уже не пишут так, как в XIX, со всеми подробностями, пространными описаниями. В XX веке за этим стоит какая-то задача. «Интеллектуальная проза» – выстроенный жанр, мысль просвечивает в ней благодаря композиции, повторяющимся мотивам, что не мешает самому реалистическому вкраплению в текст того, о чем и Лев Толстой мог бы писать, и Тургенев. Мне кажется, в прошлый раз я не очень хорошо ответил на этот вопрос.

– В нашем интервью вы говорили о своей внутренней «сцепленности» с Томасом Манном, с Гессе. О том, что такой степени сцепленности у вас не было с текстами Музиля и Кафки. «Ясчитаю, что эта четверка (в любом порядке, хотя для меня на первом месте Манн) – вершина XX века. В молодости я много переводил и Брехта <…> Он замечательный драматург. Но из всех названных он наименее «мой»». Все свои переводы художественной литературы вы вспоминаете с удовольствием?

– С разной степенью удовольствия, что-то без удовольствия, что-то вообще не вспоминаю. В работах было столько труда и мук, что удовольствие можно было получить только если все это преодолел.

– Я имела в виду и ощущения, которые вы испытываете, глядя на полки со своими переводами.

– Нет никаких ощущений. Во мне остались образы этих писателей, но сама переводческая работа меня потом не занимала. Запоминались удачные находки, и если кто-то потом обращал на них особенное внимание, мне всегда было приятно, но чтобы потом я много думал о каждой книге в отдельности… нет. Если писатель мне очень интересен, близок, то за новую его вещь мне было легче браться, все равно как говорить с хорошо знакомым человеком. Я довольно много переводил Кафку… С моего перевода двух его рассказов он у нас и начался.

– В первом номере 1964 года журнал «Иностранная литература» опубликовал два больших его рассказа и шесть маленьких. А что предшествовало этой публикации? Кто-то из редакторов предложил вам перевести Кафку, или это предложение исходило от вас?

– Они спросили меня…

– Главный редактор Рюриков?

– Тогда был, по-моему, еще Чаковский… Нет, он не снисходил до этого. Заведующий отделом по фамилии Розенцвейг. Ему начальство сказало: «Надо издать Кафку». Розенцвейг был человек славный, но робкий. Он дал мне сборник Кафки.

– А до этого вы Кафку читали?

– Да, очень мало, у меня дома его текстов не было. Трудно было достать книги, а ходить в библиотеку читать Кафку у меня ни времени, ни сил не хватало. Да и библиотека не подходящее место для чтения Кафки.

Розенцвейг дал мне сборник и определил размер публикации. Два рассказа – «Превращение» и «В исправительной колонии» – я раньше читал и сказал ему: «Публикация будет интересна только в том случае, если в ней будут эти два рассказа». – «А вы сразу хотите пойти с козырной карты?» Что значит «с козырной карты»?.. Кого я должен побивать и крыть?! Он смотрел на издание Кафки как на очень опасное дело, потому что особенно рассказ «В исправительной колонии» вызывал неприятные ассоциации у начальства.