Перевод, переводимость и непереводимость в свете формалистической теории. О ранних работах А. В. Федорова

Трагическим летом 1941 года в Ленинграде вышла в свет книга под названием «О художественном переводе» — это была первая научная монография А. Федорова (1906-1997), в ту пору видного ленинградского филолога и лингвиста, зарекомендовавшего себя целым рядом ярких статей по вопросам перевода и сравнительного литературоведения, к тому же известного переводчика с французского, участвовавшего под руководством А. Франковского (1888-1942) в одном из самых грандиозных переводческих начинаний советской культуры 1930-х годов — опыте полного перевода на русский язык эпопеи М. Пруста «В поисках утраченного времени» (А. Федоров осуществил перевод двух романов: «Под сенью девушек в цвету» (1935) и «Содом и Гоморра» (1938)).

Монография «О художественном переводе» ставила ленинградского ученого в первый ряд создателей научной теории литературного перевода в России, к которым следует отнести также М. Алексеева, В. Жирмунского, А. Смирнова. Однако история распорядилась иначе: книга была подписана в печать 13 марта 1941 года, напечатана тиражом 5000 экземпляров, но, по существу, осталась непрочитанной. Действительно, в стране разразилась война, Ленинград замер в убийственной блокаде, в которой вместе с сотнями тысяч горожан погиб страшной смертью А. Франковский¹; сам Федоров находился в это лихолетье в действующей армии, получил назначение в спецредакцию Политуправления Ленинградского фронта, занимался агитацией, убеждавшей немецких солдат сдаваться в плен, случалось, допрашивал пленных, за воинскую службу был награжден орденом Красного Знамени и несколькими медалями. Только после победы он вернулся к научной работе, в 1953 году опубликовал учебное пособие «Введение в теорию перевода», вскоре защитил докторскую диссертацию и в 1956-м стал профессором Ленинградского университета, со временем снискав славу основоположника лингвистической теории перевода.

С нашей точки зрения, один из главных парадоксов эволюции научной позиции Федорова заключается в том, что его теоретические воззрения развивались как своего рода борьба противоположностей: вступив в науку под знаменем формального метода в литературоведении и оказавшись, по существу, создателем первой по-настоящему научной концепции литературного перевода, ученый в силу разнородных обстоятельств был вынужден отступить от главных теоретических положений своих ранних работ и искать различные формы компромисса между сильными теоретическими идеями и не менее сильными велениями времени. Вся послевоенная научная карьера Федорова складывалась под знаком преодоления, если не отрицания, новаторских идей о литературном переводе, изложенных в книге 1941 года. Она же, в свою очередь, парадоксальным образом отрицала главные теоретические завоевания, которые были представлены в работах конца 1920-х годов, созданных в духе своеобразного воинствующего формализма.

Действительно, книга «О художественном переводе» явилась замечательным результатом весьма сложной теоретической эволюции. В ней, на наш взгляд, решающую роль сыграли сразу несколько факторов, тесно друг с другом связанных. Во-первых, речь идет о собственно научных мотивах, среди которых ключевым сам ученый считал проблему переводимости/непереводимости литературного произведения: в этом плане допущение непереводимости литературного текста, особенно стихотворного, заложенное в основание теоретической программы конца 1920-х годов, сменилось убежденностью в том, что литературный перевод подчиняется скорее императивам национальной литературной традиции и ожиданиям современного читателя, нежели букве оригинала. Во-вторых, на усложнение теоретической позиции Федорова немало повлиял его опыт литературного переводчика: если поначалу в нем преобладала буквалистская установка на передачу чужестранности подлинника, сложившаяся, судя по всему, под влиянием Франковского (тот в своих переводах стремился к предельной верности внутреннему строю оригинала), то в последующих работах сказывался поиск более компромиссных форм литературного перевода. В-третьих, весьма серьезно сказывались на науке о переводе идеологические битвы эпохи, и в частности, повсеместная борьба с буквализмом, обусловленная генеральным курсом советской культуры 1930-х годов на приближение литературы к массовому читателю, что подразумевало заниженные требования к равноценности перевода и оригинала². В-четвертых, в эволюции взглядов ученого на перевод нельзя недооценивать определенного влияния того, что можно назвать гнетом университетской институции, где и по сей день теоретическая лингвистика, бывает, культивируется в ущерб изучению классической и новейшей словесности. (Характерно, что в докладе профессора К. Филиппова, прочитанном 29 апреля 1999 года по случаю 80-летия кафедры немецкой филологии СПбГУ, которой Федоров заведовал с 1963 по 1979 год, научные достижения ученого в области теории перевода сводились к созданию «лингвистической концепции общей теории перевода», резко противопоставленной «литературоведческой концепции перевода» [Филиппов].)

Не имея возможности разобрать в рамках этой статьи все основания столь радикальной трансформации теоретической позиции Федорова, я хотел бы сосредоточиться здесь, с одной стороны, на историко-теоретической реконструкции исходных стратегем молодого ученого, заявленных в виде своего рода научного манифеста в статьях конца 1920-х годов, а с другой — отметить главные моменты самокритики ученого в книге 1941 года «О художественном переводе», оказавшейся итоговой для первого этапа его научного маршрута.

В 1927 году в Ленинграде во втором выпуске «Временника Отдела словесных искусств ГИИИ» вышла в свет статья под названием «Проблема стихотворного перевода» [Федоров 1927]: это была первая научная работа Федорова, в ту пору студента словесного отделения Высших курсов искусствознания Государственного института истории искусств, учившегося у корифеев советского литературоведения и языкознания того времени: С. Бернштейна, Б. Томашевского, Ю. Тынянова. Несмотря на то, что в своей книге «О художественном переводе» именно эту статью ученый сурово раскритиковал, сам он не мог не сохранить особой эмоциональной привязанности к своей юношеской работе, нередко ссылался на нее в более поздних исследованиях и не без удовольствия сообщал в книге «Искусство перевода и жизнь литературы» (1983) о том, что в 1974 году статья была перепечатана в английском переводе в авторитетном журнале «Linguistics» [Федоров. Искусство… 161], что, несомненно, было признанием и подтверждением теоретической значимости этой статьи, написанной двадцатилетним студентом, как со стороны мирового научного сообщества, так и со стороны самого автора.

То, что студенческая работа была опубликована на страницах ныне легендарного сборника статей «Поэтика», где вместе с ней были напечатаны исследования таких мэтров русской теории тех лет, как В. Жирмунский или Б. Ларин, не столько исторический курьез, свидетельствующий о своеобразном демократизме академической жизни пореволюционной России, сколько научная закономерность, в которой сказалось, прежде всего, сознание необходимости действительно научной теории перевода, основанной на строгом методе. Вряд ли именно Федоров первым осознал эту необходимость, но можно смело утверждать, что он первым ее выразил в строгих научных понятиях.

В середине 1920-х годов наиболее эффективной моделью строгой научности был формальный метод в литературоведении и языкознании. Собственно говоря, статья «Проблема стихотворного перевода» была одним из первых и наиболее последовательных опытов использования формального метода в теории перевода, при этом, по-видимому, именно в ней появилось в русской науке само понятие «теория перевода». Юношеский максимализм автора вместе с глубокими познаниями в современной теории литературы, истории русского и западного стиха, а также превосходным владением немецким, французским и английским языками способствовали тому, что основные теоретические положения нового метода были сформулированы с предельной и программной категоричностью.

Во второй статье того же времени, появившейся в 1928 году в четвертом выпуске «Временника Отдела словесных искусств», формальный метод применялся для анализа наиболее сложной проблемы стихотворного перевода — передачи звуковой формы стиха [Федоров 1928]. В силу необыкновенного теоретического ригоризма, исключительной насыщенности терминологией формальной школы, изобилия ссылок на труды ее основоположников (С. Бернштейна, Б. Томашевского, Ю. Тынянова, Б. Эйхенбаума, Р. Якобсона) обе статьи Федорова могут рассматриваться как своего рода защита и прославление формального метода в теории перевода и в функционально-сравнительном анализе текстов подлинника и перевода.

Действительно, вопрос о методе теории перевода — ключевой для первой статьи Федорова. Показательно, что, определяя особенность нового подхода к изучению перевода, который он жестко противополагал традиционному статичному сопоставлению в духе классического французского «объяснения текста», молодой ученый прибегает к понятию литературной функции, предложенному Тыняновым в предисловии к книге «Русская проза»:

1. См. об этом необыкновенно эмоциональный мемуарный очерк, написанный в начале 1990-х годов по случаю переиздания перевода Пруста 1930-х годов: [Федоров 1992].[↩]
2. Разбирая эту ситуацию в приложении к переводческой позиции Г. Шпета, Г. Тиханов справедливо замечал: «В России задача создания литературного канона была нацелена на то, чтобы скрыть глубокую дифференциацию разных этноисторических проекций внутри многонационального государства, а также несхожесть культурных ориентиров у различных социальных слоев <…> Таким образом, не вызывает удивления, что практика литературных переводов в 1930-е годы была отмечена существенным расхождением принципов точности (верности оригиналу) и пользы (для целевой аудитории). Первый принцип был заклеймен как «буквализм» и должен был уступить место культуре перевода, основанной на заниженных художественных ожиданиях и завышенной политической прибыли» [Тиханов]. При этом атака на буквализм была несомненно связана со своеобразным культом единого, великого и могучего русского языка. Этот культ был вызван к жизни насущной необходимостью упрочения политического строя, и влияние его по-разному отражалось, в частности, в ранних лингвистических концепциях М. Бахтина и Л. Щербы. См. об этом: [Фокин 2010]. Ср. также новейшее исследование по этой теме, захватывающее более широкие контексты: [Азов 2013].[↩]