№6, 1958/Советское наследие

Перекличка поколений

1

Совсем недавно вышла в свет двухтомная антология русской советской поэзии, значительно превосходящая по широте охвата прежние издания этого рода. Но уже и после ее появления читатель узнал новые книги стихов – первые книги! – новые, ранее неизвестные имена. Стихи молодых нередко несовершенны, творческий облик поэтов еще не вырисовался достаточно определенно и отчетливо. Но направление их усилий свидетельствует о крепкой связи поколений. В неуверенных, порою наивных и незрелых стихах слышатся уже голоса тех, кто и Отечественную войну встретил еще подростком. И все же они встают в общий ряд со своими старшими товарищами, участниками четырех войн, свидетелями рождения советского государства и начальных лет социалистического строительства.

Владимир Гордейчев от имени своих сверстников, мальчиков военной поры, попавших в оккупацию, вспоминает, как писали они «в косую линейку» самодельные листовки, как

…эхо ловили ночами,

К земле припадали у стен,

И гулы вдали означали

Начало больших перемен…

Уменье слушать гулы больших исторических перемен, способность понимать их смысл, желанье самому участвовать в их совершении, действовать стиховым словом – качества очень дорогие в работе молодого поэта. Ведь именно эти черты, отчетливо раскрывшиеся в творчестве Маяковского и Демьяна Бедного, в первых книгах Тихонова, Асеева, Светлова, так широко, многоцветно и разнообразно выразились затем в становлении новых и новых поэтов. Вырастая вместе с временем, они находили естественное удовлетворение своих глубинных, личных интересов в проникновенном познании народной жизни, в самостоятельном и верном решении вопросов, выдвигаемых действительностью-

Недруги советской литературы упрямо противопоставляют книги, написанные в 20-х годах, произведениям, созданным впоследствии. Это предвзятое и недобросовестное утверждение опровергается прежде всего фактами – общим развитием нашей поэзии, логикой становления творческих индивидуальностей, биографиями многих наших поэтов, принадлежащих к различным поколениям.

Ясно выступает, например, в «Двух потоках» Николая Тихонова давняя и глубокая привязанность поэта к народам Востока, жившая и в поэме «Сами», и в ряде стихотворений 20-х и 30-х годов.

Тема «разведчиков счастья», возникшая в первом же сборнике Алексея Суркова, прошла через его фронтовые тетради и опять, на новый лад, вобрав пришедший с годами нравственный опыт, прозвучала недавно в лирических строках поэта.

Владимир Луговской на протяжении десятилетий, начиная с поэмы «Жизнь», вел упорные поиски на путях поэзии больших обобщений, синтетических форм, философской образности. Итогом этих настойчивых усилий явилась вышедшая уже после смерти поэта книга «Середина века», примечательная и органической широтой охвата важнейших вопросов современности, и напряженным, предельно откровенным и искренним лиризмом.

Мы назвали здесь лишь трех поэтов старшего поколения. Но образцы творческой последовательности поэтов, умеющих слушать время и по-своему отвечать на его вопросы, могут быть названы еще и еще.

Можно вспомнить, как в конце 30-х годов молодой поэт Константин Симонов, знавший о гражданской войне лишь по рассказам старших, настойчиво познавал в своих стихах природу мужества, обращаясь и к героям отечественной истории, и к опыту современников. Эта своеобразная нравственная тренировка позволила ему встретить Великую Отечественную войну морально подготовленным, сказать верные, точные слова, отвечающие потребностям читателя-фронтовика.

В эти же суровые дни Вера Инбер, до той поры говорившая (по ее же словам) вполголоса, питавшая пристрастие к мягким, теплым тонам, нашла в осажденном Ленинграде силы, ранее ей самой неизвестные, для того чтобы возвысить свой голос и с гневом, горечью, ненавистью сказать о враге, с восторгом и жаркой любовью – о советских людях. При этом поэтесса отнюдь не стала «неузнаваемой», напротив – она осталась верна себе, своим излюбленным мотивам и словесным краскам, но осветила их новым, более ярким и резким светом.

Сохранил свое постоянство и Александр Прокофьев. Его стихи военных лет так же светлы и нежны, как и прежде. Его героиня – девушка, первая в хороводах и в песнях, -становится в общий строй защитников Ленинграда. Только теперь его Настенька или Оленька держит снайперскую винтовку: она идет в бой за дорогие ее сердцу луга и перелески, корабельные сосны и немеркнущие зори.

Широкую известность Ольге Берггольц принесли поэмы и стихи о ленинградской блокаде. Конечно, стихи, написанные ею раньше, не имеют столь высокого накала. И все же именно рассказывая о своей комсомольской юности, о стройках первых пятилеток, Берггольц воспитывала в себе гражданственность, любовь к друзьям по работе, уменье крепко ценить добытое и завоеванное – те качества, которые затем в грозовые дни и ночи выразились с такой страстной и покоряющей убежденностью.

И, наконец, – поэтическая энциклопедия Великой Отечественной войны – «Василий Теркин» Александра Твардовского. Книга про бойца складывалась постепенно, глава за главой отражая все повороты фронтовых событий, охватывая новые и новые стороны армейской жизни и деятельно участвуя в ней. А сложилась она в замечательное произведение, поразительное своей внутренней цельностью, не стареющее с течением времени и высоко ценимое новыми поколениями, которые находят в поэме слова, будто специально для них сказанные.

Успехи, достигнутые нашими мастерами стиха в годы борьбы с фашизмом, – неопровержимое свидетельство благородной человечности поэзии социалистического реализма. Она не отстранилась от грубой, кровавой и страшной военной действительности, с головой окунулась в трудную, очистительную работу, в боевую страду. Она в то же время не огрубела и не ожесточилась сама и звала к истреблению врага во имя всего лучшего, прекрасного, что было и будет создано человечеством, во имя самых высоких идеалов и самого простого людского счастья. Живое чувство исторической перспективы, органическое ощущение связи времен, с годами крепнувшее в творчестве наиболее чутких и умных поэтов, определило идейную, нравственную стойкость и дальнозоркость поэзии военных лет.

Надо сказать, что способность передавать музыку революционной эпохи, улавливать стиховой строкою отзвуки глубочайших общественных сдвигов во всей их жизненной полноте и многообразии, – эта способность вырабатывалась большей частью поэтов отнюдь не посредством умозрительных выкладок, не отвлеченно логическим способом. Художники слова были непосредственными свидетелями и участниками событий, которые изменяли жизнь миллионов людей. Благодаря этому чувство перспективы, чувство движения вошло в кровь и в плоть стиха, наполнило каждую его клеточку. Николай Тихонов поставил в начале одной из своих первых книг памятные слова Александра Блока: «И вечный бой! Покой нам только снится…» Эта строка могла бы стоять в качестве эпиграфа на обложке «Юго – Запада» Эдуарда Багрицкого, и «Фортовых годов» Виссариона Саянова, и «Страданий моих друзей» Владимира Луговского.

В обсуждении вопросов поэзии на Первом Всесоюзном съезде советских писателей много времени и сил было уделено беспощадной критике доклада Бухарина. Против ложных, эстетских догм, выдвинутых в нем, единым строем выступили Алексей Сурков и Семен Кирсанов, Александр Жаров и Вера Инбер, Демьян Бедный и Александр Безыменский. И в то же время поэты в своих речах старались определить и обосновать те новые черты, новые принципы стихового творчества, которые характеризуют поэзию социалистического реализма. Кровная причастность революции, рост вместе с нею и для нее были осознаны как важнейшее качество, на разные лады выразившееся в облике совсем несхожих художников.

Об этом говорил Николай Асеев – один из старейших мастеров стиха, сохранивший и поныне жаркую чистоту своей звонкой строки: «Дело в том, что участие в бою, участие в этой каждодневной схватке, стычке, в каждодневной, повседневной работе диктовалось не только желанием войти в какой-то первый ряд поэзии, – оно диктовалось страной, оно диктовалось голосом всего многочисленного революционного моря, тон которого приказывал во что бы то ни стало выйти в это открытое море, не сидеть на берегу, не ждать погоды. Если ты поэт, если ты участник своей эпохи, то в этом волнении, которое сотрясает весь огромный океан страны, ты обязан принять участие, не отсиживаясь под перевернутой лодкой своего вдохновения». Да, поэты нашей страны к тому времени, когда были сказаны эти слова, уже твердо знали, что источник вдохновения они обрели в революционном созидании, в непрестанном поступательном движении через трудности и препятствия, – в грозовые и сияющие дали будущего.

Но в какой же мере улавливали шаги времени молодые поэты, для которых Великая Отечественная война была, по существу, началом сознательного и активного существования – суровейшим испытанием для недавних школьников, подростков, мало что знавших о жизни… Наша поэзия не имеет своего «потерянного поколения», не знает людей раздавленных, испорченных фронтовой страдою. Михаил Луконин, Сергей Наровчатов, Семен Гудзенко, Александр Межиров, Михаил Дудин, Сергей Орлов, Юлия Друнина – голоса этих поэтов особенно отчетливо прозвучали в первые дни победы, и сразу же стало ясно, как широки стремления и запросы поколения, прошедшего армейскую боевую школу, как укрепила и закалила их военная страда.

Однако дальнейшая судьба этих поэтов сложилась совсем не просто и не гладко. Старшие их товарищи также испытывали немалые затруднения, переходя от мира к войне. Но они знали, какова мирная жизнь, хорошо ощущали ее красоту и справедливость, которые они и защищали в боях с фашистами. А поэтическая молодежь только входила в круг строительных, созидательных тем, и ей надо было понять, почувствовать напряжение и пафос будничных дел. Вспомним, с какой настойчивостью Семен Гудзенко прокладывал свои путевые маршруты от Тувы до Карпат в поисках новых героев и новых мотивов, которые позволили бы сказать ему свое веское слово о жизни страны. Эти усилия увенчались успехом. Правда, он более всего сказался в поэме о Советской Армии мирных лет и в «отцовской» лирике, то есть в освещении тем и фактов, казалось бы далеко стоящих от наблюдений, полученных в поездках с восточных границ к западным и обратно.

Но в искусстве нередко бывает так, что создание образов одного жизненного ряда имеет своим источником знакомство с явлениями совсем иного характера. Здесь происходит своеобразное внутреннее переключение, порой приводящее в движение исподволь накоплявшиеся помыслы и стремления, ожидавшие дополнительного впечатления, «переполняющего чашу».

Такое «переключение», на наш взгляд, недавно произошло и в творчестве Алексея Суркова. В его путевые тетради, рассказывавшие о виденном и пережитом во время зарубежных странствий, естественно, вошли лирические строки, посвященные размышлениям о времени, о собственной жизни, о том, что стало уже достоянием прошлого и что предстоит еще узнать и сделать нашим современникам. И как примечательно, что занимающие поэта на протяжении ряда лет мысли о надвигающейся старости получают органическое разрешение в стихотворении, написанном в Пекине и воспевающем молодость древней страны.

К путевым стихам на грани 40 – 50-х годов обратились поэты всех поколений. Многие, очевидно, видели в том наиболее прямой и скорый способ познания современности. Конечно, эта традиция имела хорошее прошлое: так были созданы в 30-х годах «Стихи о Кахетии» и «Тень друга» Тихонова, «Большевикам пустыни и весны» Луговского. Но путевые стихи – путевым стихам рознь. Рядом с книгами, внутренне едиными, отчетливо раскрывающими и позицию художника, и черты действительности, его вдохновившей, возникают беглые записи, отрывочные зарисовки, в которых не видно ни жизненных связей и фактов, ни взглядов и эмоций поэта. Такими недолговечными сочинениями оказались, к примеру, путевые циклы Е. Долматовского и А. Яшина, где отдельные подлинно поэтические образы были окружены рифмованным репортажем. Вспоминается и книга С. Орлова «Городок». В нее входили две группы стихов: одна рассказывала о Волго-Доне, другая – о городке на речном берегу. И оказалось так, что стихи, посвященные скромному городку, давали куда более ясное и широкое представление о мире, чем стихи, написанные по поводу величественной и мощной стройки. Так случилось потому, что о своих друзьях-горожанах Орлов рассказывал с настоящим знанием дела, с увлечением и любовью, передавая и их нравственную, гражданскую доблесть, и их крепкую связь с жизнью всей советской страны, а обращаясь к Волго-Дону, – ограничился вялой «фиксацией» поверхностных наблюдений, которые можно получить при простом обходе строительной площадки.

Разумеется, подобные случаи из поэтической практики отнюдь не бросают тень на самый род путевых стихов. Речь идет об ином: о способности поэта охватывать своим сердцем и своим разумом то новое, что входит в его поле зрения, об умении оценивать и истолковывать со всем пылом художника-гражданина любые жизненные факты, различая их взаимодействие, подмечая, как в малом и частном отражается большое и общее. Вспомним, что цельность и последовательность взглядов, чувств, убеждений позволили советским поэтам найти точные, правдивые слова, воплотить в живых, динамических образах сложную, непривычную, впервые ими увиденную жизнь далеких стран, и назовем здесь в качестве примера такой отзывчивости и проницательности «Друзей и врагов» Симонова, «Два потока» Тихонова, «За синим морем» Малышко, стихи Инбер и Бажана, Суркова и Мирзо Турсунзаде.

Нет надобности распространяться о том, как обогатили нашу поэзию путешествия по родной стране. Для многих они, по существу, были и не путешествиями, а тесным, деятельным общением со своими земляками, давними и испытанными товарищами. Иным казалось, что именно такие «краевые» стихи – самый надежный путь к созданию поэзии, напитанной жизненными соками, конкретной, близкой к действительности. В самом деле, стоит вспомнить, как в 20-х и 30-х годах один за другим русские советские мастера стиха расширяли «географию» нашей поэзии, вводили в нее новые и новые республики и области: Тихонов ввел Кавказ, Багрицкий – Южную Украину, Светлов – Приднепровье, Саянов – Сибирь, Прокофьев – Ладогу, Исаковский и Твардовский-Смоленщину, Луговской-Среднюю Азию, Дагестан. Но при всем том ни один из названных поэтов не стал автором «этнографическим», ни один не удовлетворился воспроизведением «местных» особенностей, ни один не замкнулся в кругу начальных, дорогих ему образов. Каждый по-своему, они двинулись не только к изображению новых фактов, но и к постановке новых вопросов, навстречу требованиям жизни. И как показательно, что Александр Твардовский, которого несколько времени тому назад иные критики почитали поэтом, прочно прикрепленным к своему Загорью и людям его – в дни мира и войны, – теперь на протяжении ряда лет сменяет за далью даль, охватывая все более широкие просторы, двигаясь не только в пространстве, но и во времени, поднимая прежде нетронутые им жизненные слои. Об этой работе Твардовского, о ее значении для всей нашей поэзии высказал верные мысли Константин Ваншенкин в своих «коротких заметках» – «Перечитывая Твардовского»: «Принято считать, что после войны в творчестве молодых поэтов, рожденных войной, наступил некоторый спад.

Это верно, но не очень полно. Можно сказать, что все поэты, много и плодотворно работавшие в дни войны, после нее испытали огромные затруднения.

И как будто оглушенный,

В наступившей тишине

Смолкнул я, певец смущенный,

Петь привыкший на войне.

Трудно было сразу найти ключ, сделать новый рывок. Многие так и не сумели сделать этот скачок в новое качество.

Года два после войны все писали еще о войне, и в то же время шло скрытое, трудное становление нашей мирной послевоенной поэзии.

1947 – 1950 – мучительные годы поисков в творчестве Твардовского.

И если поэт совершил подвиг, написав во время войны «Василия Теркина», то не меньшим, а может быть, и большим подвигом было создание первых глав путевого дневника «За далью – даль», с которыми он вырвался на новые просторы поэзии».

Кое-что из сказанного здесь Ваншенкиным требует уточнения. Прежде всего следует сказать о том, что вскоре же после окончания войны появились работы поэтов, улавливавшие атмосферу созидания, строительства, которая определила интересы, стремления советских людей. Назовем здесь «Флаг над сельсоветом» Алексея Недогонова, «Весну в «Победе» – Николая Грибачева. Но, повторяем, труд Твардовского оценен в заметках Ваншенкина по достоинству. Книга «За далью – даль» складывается постепенно, неспешно, но почти каждое новое ее звено свидетельствует о совпадении самых коренных, заветных раздумий поэта с насущными вопросами, выдвинутыми в порядок дня ходом строительства коммунизма.

Полтора десятилетия тому назад Твардовский с любовью, скорбью и уважением вел речь о бойцах, сражавшихся и погибавших в битвах с врагами социалистического отечества. Ныне поэт с радостью изображает иное сражение – мирное, воплощает иной героизм – трудовой. Штурм Ангары он рисует этап за этапом – обстоятельно и увлеченно. Но главное в этом рассказе – пафос строителей, его истоки, высокая цель, стоящая перед людьми и воодушевляющая их, природа созидательных сил, рожденных борьбою за коммунизм. Строки, о том рассказывающие, на наш взгляд, сильнейшие в главе:

То был порыв души артельной,

Самозабвенный, нераздельный, –

В нем все слилось – ни дать, ни взять, –

И удаль русская мирская,

И с ней повадка заводская,

И строя воинского стать,

И глазомер, и счет бесспорный,

И сметка делу наперед.

Поэт восхищен удалью строителей – удалью организованной, планомерной, озаренной светом великой идеи, – удалью, родившейся и закаленной в горниле труда и войны. Потому так естественно переходит Твардовский от сцен, рисующих стройку и строителей, к строфам, раскрывающим его собственные переживания, от рассказа – к лирическому излиянию:

Как дорог мне в родном народе

Тот молодеческий резон,

Что звал всегда его к свободе,

К мечте, живущей испокон.

Как дорог мне и люб до гроба

Тот дух, тот вызов удалой

В труде,

В страде,

В беде любой, –

Тот горделивый жар особый,

Что – бить – так бей,

А петь – так пой!..

Горит вовеки негасимо

Тот добрый жар у нас в груди,

И все нам впору, все по силам,

Все по плечу, что впереди!

Нет ничего залихватского, ухарского в этих гордых словах. Твардовский никогда не был склонен к легкомысленному хвастовству и верхоглядству, всегда стремился писать правду, как бы она «ни была горька». Но он умеет и любит говорить и о радостной правде: поэт уверен в своих соотечественниках и потому, что видит их сегодняшние подвиги, и потому, что помнит их прошлые славные дела.

Да, память о минувшем и загляд в будущее живут в строке Твардовского, рассказывающей о нынешнем дне. Повествуя о штурме Ангары, поэт вместе с тем просто, без натяжки переходит к другим мотивам, сопрягает факты, для поверхностного глаза далеко отстоящие, обнажает связи, меж ними протянутые. Он подмечает и разноликость работников, что пришли в Сибирь со всех концов Советского Союза, и притом совсем несхожими путями, обдумывает их прошлое и настоящее. Он проникает взором и в завтрашний день, предвидя, как воды Ангары, «подобно волжским и иным… войдут в назначенный режим», как скажут свое слово и Братск, и Устье, и Енисей… Опять даль за далью открываются перед поэтом просторы жизни, уже существующей и еще только творимой на наших глазах.

Эта свободная композиция поэмы (на вид совсем непринужденная, а на поверку глубоко продуманная, отражающая главные, существенные черты нашего бытия) позволяет поэту, обходясь без нарочитой «соединительной ткани», перейти от величественных картин покорения стихии к бытовым, жанровым зарисовкам, от эпического рассказа к элегическому размышлению, от взволнованного, рвущегося из сердца возгласа к веселой, а бывает и злой, сатирической усмешке. С печалью он вспоминает о друге, безвременно ушедшем из жизни, и безудержно ликует вместе с победителями непокорной Ангары. Широта, многосторонность чувств, побуждений, помыслов и внутренняя их цельность, собранность, единство – вот важная черта поэмы Твардовского. Она характерна для нашей поэзии, откликающейся на все правдивые зовы времени, чуткой ко всем благородным потребностям человека и человечества и вместе с тем целеустремленной, боевой, неизменно верной своим идейным принципам.

Эта преданность художников нашей страны идеалам социалистической революции, ощущение себя «должником вселенной» (как говорил Маяковский), потребность отстаивать своим словом права и свободу людей труда – особенно ненавистны ревизионистам. Польский писатель Анджей Браун в своем ответе (опубликован в журнале «Нова культура», 1957, N 15) на статью Алексиса Парниса «Философия дезертирства» выступает против «исключительного» за «нормальное». Что он вкладывает в эти понятия, видно из следующего: «Нет ничего проще, как перечислить имена Фучика, Белояниса, Зои, Пери, Янека Красицкого. Это, к сожалению, упрощение проблемы. Используя эти имена, можно закрыть любую дискуссию». И несколько ранее: «Я пишу также, что отречение и пожертвование могут доставить и какую-то благородную радость – радость истинную, не внушенную по принципу принуждения или по принципу «подверстанной» идеологии, которая должна обосновать и подсластить принуждение. Но в этом всегда есть что-то ненормальное, исключительное, которое хоть и происходит в жизни часто, но ведь не в нем смысл жизни и не для этого мы живем… Не понимаю, почему такая позиция должна означать себялюбие, шкурничество. В таком случае эгоист – каждый нормальный человек, и вся проблема в своей совокупности не имела бы смысла».

Об эгоистах и шкурниках завел речь сам Анджей Браун. Ему следовало бы знать, что именно эта порода людей считает «нормальным» лишь собственное потребительское и себялюбивое отношение к жизни, что все доблестное, героическое кажется им «исключительным», ненормальным, а то и совершаемым по принуждению.

Нет ничего удивительного в том, что представления эгоистов и шкурников о жизни весьма далеки от истины. Важнейшая черта нашего времени – массовость героизма. Мы свято чтим память Фучика и Белояниса, но разве единицы, а не десятки, сотни тысяч революционеров погибли в концентрационных лагерях фашистов, отстаивая свои коммунистические идеалы, до последней минуты продолжая борьбу? Мы свято чтим память Зои и Гастелло, но разве не стоят рядом с ними бесчисленные подпольщики и партизаны, защитники Ленинграда и Севастополя, Сталинграда и Одессы, участники грандиозных сражений и боев «местного значения»? Те же «исключительные» качества, которые были проявлены героями, известными всему земному шару, оказались свойственными миллионам, массам. Теперь эти же качества получают выражение в мирной обстановке, в труде.

Но это только одна сторона вопроса. Вторая заключается в следующем. Эгоистам и шкурникам, которых защищает Анджей Браун, кажется, что отказ от благополучно-себялюбивой, застойной жизни есть обязательно жертвенность, аскетизм, отречение от счастья и т. п. Но героическое и жертвенное отнюдь не тождественны. Жертв неизмеримо меньше, чем героев. Миллионы людей отдавали и отдают делу победы коммунизма свои силы, получая при этом удовлетворение – и нравственное и материальное. Конечно, им чужда обывательская ограниченность и самоуспокоенность, они не равнодушны к запросам времени, к нуждам народов, – напротив, живут ими. Это источник жизненной полноты и настоящего, большого счастья, что и говорить, непонятного эгоистам и шкурникам.

Цитировать

Гринберг, И. Перекличка поколений / И. Гринберг // Вопросы литературы. - 1958 - №6. - C. 3-31
Копировать