«Перед первой страницей…»

Счего начинается «мастерство» писателя? С языка, стиля, сюжета? Или, может быть, с поисков интонации? Нет, значительно раньше: мастерство начинается со знания жизни, с имения художнически видеть жизнь и понимать ее.

В свое время Горький подчеркивал, что писательское мастерство складывается из двух сторон: умения «лыко драть» и «лапти плесть».

В нашей сегодняшней критике мастерство нередко понимают лишь как вторую из этих сторон. Между тем никаких «лаптей» не сплетешь, если не будет «лыка»; или же – если лыко будет плохое, то и «»лапти» выйдут неважнецкие.

Мастерство писателя сказывается уже в умении наблюдать, сравнивать, обобщать, в умении за единичным, индивидуальным разглядеть общезначимое, типическое.

Оно заключается и в способности отобрать увиденное, трансформировать его в воображении, организовать в образную систему, наилучшим способом выражающую те идеи, за которые писатель сражается, которые стремится утвердить в жизни.

«Какую работу проделывает писатель до того, как он сядет за письменный стол? В результате каких жизненных впечатлений возникает замысел? Каковы стимулы, побуждающие писателя взяться за осуществление этого замысла? Одним словом, что предшествует написанию первой страницы нового произведения?» – с этими вопросами редакция обратилась к ряду советских писателей.

Из публикуемых ниже ответов отчетливо видно, что жизнь и только жизнь является неиссякаемым источником тем, конфликтов, характеров… Самые различные писатели подчеркивают, что почти во всех удавшихся им произведениях замысел рождался из обильного жизненного материала.

Дальнейшее укрепление связи с жизнью народа – вот тот единственно надежный путь, который питает литератора образами, картинами, и позволяет ему постоянно совершенствовать свое писательское мастерство, – к такому выводу единодушно приходят авторы публикуемых высказываний (подробнее материалы этой анкеты будут проанализированы в специальной статье, которую редакция опубликует в одном из ближайших номеров).

Александр АВДЕЕНКО

Первая страница моего нового романа «Черные колокола» начинается несколько необычно, своеобразным авторским предисловием:

«Говорят, писатель имеет душевное право писать только о том, о чем не может молчать. Если это так, я с чистой совестью завершаю трудную работу. Много раз я бросал ее. Я все делал, чтобы не писать, но все-таки писал. Не раз и не два обстоятельства складывались так, что книга могла не появиться на свет, и все-таки она родилась, живет. Гора свалилась с моих плеч»…

Этим вступительным строкам предшествовало многое: давняя любовь к народной Венгрии, душевное потрясение тем, что случилось там осенью 1956 года, несколько лет размышлений над произошедшим, неоднократные поездки по стране от Будапешта до Мохача, от Шапрона до Дебрецена, встречи со многими людьми, участниками событий, тщательное изучение обстановки того времени, дневниковые записи, газетные и журнальные попытки освоить трудную тему, найти ключи к ней.

Совершенно очевидно, что замысел книги возникал не по моей воле, а полностью подсказан жизнью. Роман «Черные колокола» написан, что называется, по следам подлинных событий. Многим действующим лицам оставлены даже их настоящие имена. Но свою работу я не рассматриваю как документальную повесть или историческую хронику. Это просто рассказ, доверенный мне венгерскими друзьями в самые тяжкие часы их жизни, когда человек беспощадно правдив, рассказ, дополненный личными впечатлениями и документами, проливающими свет на то, что когда-то не было видно вблизи…

Юозас БАЛТУШИС

Я всегда ужасно завидовал писателям, которые прочно сидят за столом. Прочно и подолгу. И чем дольше сидят, тем больше и лучше пишут. У меня же все получается наоборот: чем дольше сижу за столом, тем больше ржавеет моя пишущая машинка. Нет тем. Нет сюжетов. А главное – нет персонажей. Тех самых персонажей, живых и полнокровных, без которых творчество – не творчество, литература – не литература. Быть может, поэтому я ничего в жизни так не боюсь, как своего письменного стола. Он всегда напоминает мне какой-то гроб: стоит только несколько пересидеть за ним, и уже чувствуешь, словно ты внутри его и наглухо забит крышкой. Поэтому я всегда стараюсь приближаться к нему, к этому письменному столу, лишь в сопровождении целой толпы живых персонажей, до краев нагрузившись жизненными впечатлениями, мыслями, темами, накопив в сердце побольше эмоций. Тогда стол не страшен мне. Он – Орудие труда. И остается им до тех пор, пока не исчерпано все, что ты принес с собой. Но как только запасы пороха иссякают, стол сразу же начинает сигнализировать – от него несет холодом и он грозит снова превратиться в гроб.

Очень важно для писателя своевременно услышать эти сигналы и вовремя прореагировать на них. Если этого не сделать, произойдет катастрофа: из пишущей машинки хлынет такой поток слов, что в этом наводнении утонут последние твои мыслишки, последние проблески эмоций, среди героев начнется кутерьма, в которой ты и сам уже не разберешь, кто тут что делает и что говорит.

За свою жизнь я написал очень мало. Однако и среди этих немногочисленных произведений нет ни одного, которое мне удалось бы высосать из пальца. Как бы там ни было, но это факт, что перед рождением каждого, пусть самого незначительного опуса я должен хорошенько поколесить по путям-дорогам, осмотреться в жизни, пообщаться с живыми – людьми. Без такой подготовки у меня никогда ничего не получалось.

Прежде чем приступить к написанию романа «Проданные годы», я объездил десятки колхозов, говорил с сотнями людей, старался вникнуть в образ их мыслей, узнать их отношение к жизни, их духовные и материальные запросы…

– Э, погоди, погоди! – схватит меня кто-нибудь за руку. – Ведь в романе-то описывается прошлое, изображается буржуазная литовская деревня. Причем здесь колхозы? Чего ради суешься ты в жизнь колхозников? Что ищешь там?

Позицию! Чтобы создать художественное произведение, нужен не только материал. Нужна еще позиция, с которой ты осмыслишь, обработаешь и предложишь людям этот материал. И позиция эта должна быть современной, соответствующей образу мыслей, интересам, чаяниям наших современников. Если этого не будет, если прошлое изобразишь с позиций прошлого, читатель сразу почувствует это и иронически усмехнется: ты хочешь накормить нас старыми кушаньями со старого подноса.

Так скажет читатель. И он будет прав. Тем более, что прошлое, изображенное с точки зрения тех времен, он прекрасно может видеть в произведениях XIX – начала XX века. Да еще в каких произведениях, какими писателями созданных!

Вот почему так непоколебима эта, на первый взгляд, парадоксальная, истина: хочешь изображать прошлое – изучай современность!

В непреложности этой истины меня убедила моя собственная практика. Пытаясь найти верную позицию, исходную точку зрения, я нашел не только ее, но и краски, которых мне в то время сильно недоставало. Я хорошо, еще с детства знал героев романа «Проданные годы». Однако приступая к его написанию, я понял: мне надо увидеть их снова, увидеть реальных, живых, во плоти и крови. Увидеть, какими они стали теперь, пройдя долгий жизненный путь со своим народом.

…В отдаленном районе республики разыскал я своего Ализаса, который в «Проданных годах» сошел с ума от кулацких побоев. Не физическая боль сломила тогда его – что значит физическая боль для пастушка, детство которого было столь безрадостным! Ализас лишился рассудка из-за того, что оскорбили его человеческое достоинство, унизили его в глазах людей и, прежде всего, в глазах любимой девушки Аквили. И вот я его увидел. Крепкая крестьянская натура взяла свое, он здоров теперь, нынешняя жизнь вернула ему человеческое достоинство, веру в себя. Работает Ализас в колхозе, считается лучшим столяром, это один из самых уважаемых людей в округе. Нашел я и Аквилю, тоже в колхозе, только в другом районе республики. Все ее дети получили высшее образование, стали врачами, инженерами, агрономами. В день ее рождения они собираются в родном доме и низко склоняют голову перед ней, некогда забитой батрачкой, пасшей кулацкий скот. В другом колхозе нашел я Стяпукаса, которого в «Проданных годах» все зовут «девкиным дитем». Работает он бригадиром и поет совсем не ту песню, что певал в годы моего детства. Отыскал я и батрака Пятраса, несшего свет революции в темную литовскую деревню. Теперь он председатель одного из лучших колхозов республики, Герой Социалистического Труда… Обнялись мы с ним, расцеловались, вспомнив детство, смахнули слезу. И тут внезапно я понял: можно приниматься за роман. Уже можно. Теперь получится!

И написал. Что «получилось» – не знаю. Об этом скажет читатель.

А мне ясно одно: из пальца ничего не высосешь! Даже когда пишешь о прошлом. Что же говорить о современности, о современной теме, когда в основу произведения очень часто ложатся непосредственные жизненные наблюдения!

…В прошлом году ранней весной шел я по размокшей дороге. Гляжу: похороны на маленьком сельском кладбище. Над свежей могилой стоит седой старик, скорбный, потрясенный и тихо повторяет: «Не сказал я, так и не сказал…»»Чего не сказал, отец?» – спросил я. Мы разговорились. Всю жизнь он горячо любил жену. И всю жизнь собирался сказать ей, как ее любит. Да так и не собрался, – за пятьдесят лет. Теперь уж она никогда не узнает об этом. Старик горько зарыдал: «Может», ей лучше жить было бы…»

В ту же самую ночь написал я новеллу «Чего не сказал Лаукис». В ней нет ничего выдуманного.

В другом конце республики, в местечке Юодупе, познакомился я с семьей рабочего ткацкой фабрики. Если правда, что любовь есть не что иное, как непрестанное внимание к человеку, то жизнь этой семьи – наилучшее подтверждение этой истины. Никогда ранее не приходилось мне встречать столь дружной пары. Заинтересовался я ими и узнал: не так уж просты эти совсем простые люди. Во времена культа личности мужа оклеветали, выселили. Жена ждала его пять лет, потом добилась разрешения поехать к нему на дальний север, где они прожили пять лет. Теперь оба снова в родных местах. Работают, растят детей. И у обоих глаза загораются всякий раз, как только они увидят друг друга. Знакомство с этой семьей дало мне материал для новеллы «Прямых дорог нет».

Конечно, нескромно много говорить о своей работе, о своем творчестве. Оправдаться можно лишь тем, что мы не на уроке хорошего тона, а ведем разговор о практической работе. Мне, на» пример, писательские высказывания в журнале «Вопросы литературы» очень много дали. Как знать, может быть, и эти мои отрывочные мысли принесут кому-нибудь какую-то пользу.

Во всяком случае, я на это рассчитываю, иначе бы и за перо не брался.

Вместе с тем хочется сказать: нельзя чужой опыт механически переносить в свое творчество. В природе все очень разнообразно. Даже деревья не похожи друг на друга. Что же говорить о писателях! Нет для них единого рецепта. Каждый должен идти своим путем, выработать свой стиль, свою манеру, даже свой словарь. Главное – найти этот путь и убедиться в его правильности. А это не так-то просто. И я полагаю, что в таком важном деле всем нам поможет обмен мнениями, разговор о практической творческой работе каждого из нас.

В заключение еще вот о чем. Я всячески приветствую подборку журнала «Перед первой страницей». Жизнь, однако, диктует еще одну рубрику: «После последней страницы». Выдам свой маленький секрет: когда выходит моя новая книга, я всегда стараюсь проверить ее воздействие на читателях: нужна ли она? Читатели не дипломаты. Они говорят правду до конца, как бы неприятна ни была она писателю. Это очень хорошо проветривает мозги, помогает избавиться от многих человеческих слабостей, в том числе и от таких, как самоуспокоенность и зазнайство. И что важнее всего – заставляет глубоко задуматься, заставляет искать все новые и новые пути к сердцу читателей…

В последнее время, когда известную часть литераторов захлестнула волна псевдоноваторства, кое-какие горячие головушки заявили во всеуслышание, что мы, писатели старшего поколения, – консерваторы, принадлежим девятнадцатому, а то и восемнадцатому веку, что наше творчество устарело и не может уже удовлетворить требованиям современного читателя. Я стал проверять, насколько правильны эти «прогнозы». Был на заводах, в колхозах, в военных частях, в школах, даже в больницах и санаториях, беседовал с сотнями людей самых разных профессий. Эта основательная проверка дала мне силы продолжать работу, идти и дальше своим путем.

Прочитав речь Н. С. Хрущева «Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства», я убедился, что здесь выражены те самые мысли и соображения, которые я слышал из уст трудящихся. Это дает мне сегодня право с уверенностью сказать: народу чужды абстракционизм и формализм; народ не допускает и мысли о мирном сосуществовании различных идеологий. От писателей, композиторов, художников он ждет глубоко идейных и высокохудожественных произведений, правдиво отражающих действительность, помогающих людям жить и строить коммунистическое будущее. Не только ждет, но и требует таких произведений полным голосом хозяина жизни.

Можно только от всей души порадоваться такому единству интересов партии и народа. И надо приложить все усилия, чтобы оправдать наказ народа и то доверие, с которым он относится к творческим работникам. А успешно оправдать его мы сможем лишь в том случае, если все наше творчество будет тесно связано с народом-до первой и после последней страницы.

г. Вильнюс

Георгий БЕРЕЗКО

Вопрос этой анкеты можно было бы, вероятно, сформулировать следующим образом: как возникает и зреет замысел? И, по-видимому, популярная метафора с зерном, упавшим на плодородную почву и прорастающим в ней, дает известные, хотя и весьма общие представления о том, как все это происходит. Но что ж является чудесным зерном, из которого при счастливом совпадении ряда условий произрастает – если мы развернем метафору дальше – такое пышное, такое прекрасное растение?! (Я, разумеется, имею здесь в виду лучшие произведения словесного и всякого другого искусства.) Этим «зерном» может быть и мысль, окрылившая художника, направившая его на поиски определенного материала, определенных впечатлений, и впечатления, вызвавшие мысль. В большинстве случаев, вероятно, толчком к возникновению замысла является удивление перед новым, только сейчас открывшимся, доселе незнакомым – удивление, будоражащее мысль, заставляющее работать воображение. И тогда что-то в непрерывном потоке впечатлений как бы завязывается, «уплотняется», становится неким силовым магнитным центром. Это похоже еще на процесс кристаллизации, причем тот удивительный кристалл, что выпадает из перенасыщенного впечатлениями «раствора», мы называем художественным образом.

Но, конечно, необходима какая-то психологическая предрасположенность к восприятию именно этих, а не других «раздражителей», входящих в наше сознание и завладевающих нами. Говоря проще: кто-то может остаться совершенно невозмутимым там, где другой испытает действительное творческое волнение. Все же, чем шире диапазон такой предрасположенности, такой душевной «настроенности», тем, очевидно, богаче, содержательнее, эмоциональнее работа художника. Мне кажется, что в ансамбле качеств, необходимых художнику, умение видеть и удивляться, видеть и восхищаться или негодовать является одним из важнейших. Я не побоялся бы даже сказать, что способность к творчеству – это прежде всего умение видеть и большое и малое как бы в первый раз, и это крайняя заинтересованность в увиденном, это стремление постигнуть его – именно постигнуть, я не нахожу более точного слова.

У меня есть повесть «Командир дивизии» – она была написана еще в военные годы и появилась как результат очень сильных, неотвязчивых впечатлений первой военной зимы в Подмосковье. Это повесть о путях, которыми приходит победа, о ее «секретах», таких простых и таких трудных в одно и то же время. И я очень хорошо помню, что, приступая к работе над повестью, я смутно представлял себе ее сюжетное построение, характеры героев, композицию эпизодов, ее объем и т. д. Но я знал, что это будет повесть о «науке побеждать»: одно очень яркое, очень глубокое впечатление-воспоминание не покидало меня. И, в сущности, из этого воспоминания, как из «зерна», и выросла вся вещь.

Дело происходило в тяжелейшую зиму первого года войны; наше контрнаступление под Москвой уже истощилось, шли кровопролитные бои на Варшавском шоссе. На всю жизнь у меня, работника дивизионной газеты, осталась в памяти ночь на НП командира дивизии – ночь, когда решался исход многодневного, жестокого сражения. Я приведу здесь несколько строк из самой повести «Командир дивизии», в которой я попытался изобразить эту ночь на НП.

«На соломе, запорошенной снегом, сидели командиры, вызванные Богдановым, инструкторы подива, связные. Привалившиеся к бревенчатым, побелевшим от мороза стенам, они курили, кто-то грыз черный сухарь. Когда вспыхивал электрический фонарик и голубой луч пролетал по кругу, делались на секунду видны темные лица с большими, как будто увеличившимися глазами. Глаза были жесткие, строгие, отрешенные – в них не померкло еще то абсолютное напряжение, какое требуется от человека в бою… Командиры тихо иногда переговаривались, больше молчали и становилось все более ясно, что атака дивизии захлебывается. Но чем бы ни были заняты люди, их удивительные глаза не менялись – они жили как-будто самостоятельной жизнью, независимой от состояния тел, устало разбросанных на соломе… Получив приказ, люди быстро, как на работу, уходили в бой».

Из этой врезавшейся в память картины и возникла вся повесть. Начиная писать ее, я стремился разобраться в том, что двигало этими людьми, что наполняло их души в ту страшную ночь? Я хотел ответить на вопрос, что вело и привело этих людей к победе? Собиранием «материала» я не занимался – «материал» был в изобилии во мне, со мной – он обременял меня. И я сел за стол, еще не зная точно, как вести рассказ, но чувствуя, что не рассказывать я не могу. Не мудрствуя лукаво, я сразу начал с того, как мой главный герой, командир дивизии Богданов едет рано утром на свой командный пункт, чтобы предпринять последнюю, решающую атаку. И лишь в работе, углубляясь постепенно в задачу, стоявшую перед моим героем, рассматривая пристально условия, в которых приходилось ему воевать, приглядываясь к людям, окружающим его, приглядываясь лучше к нему самому, я вместе с тем нащупывал и строил сюжет повести. Сюжет возникал как бы сам собой по мере того, как раскрывался для меня смысл всего происходящего. И именно так, в работе над этой своей вещью, одной из первых у меня, я усвоил, что сюжет, композиция и прочее – это всегда конкретное выражение идеи: они подчинены ей и определяются ею.

Итак, в данном случае первой странице повести предшествовало пребывание автора за Западном фронте в зиму 1941 – 1942 годов. И замысел ее и осуществление этого замысла были естественным процессом «кристаллизации», о которой я говорил выше. Мне довелось быть на войне очевидцем величайшего человеческого подвига моих соотечественников, и я должен был рассказать о нем, отчасти и затем, чтобы в полной мере постигнуть его.

И еще один пример из моего не столь уж богатого литературного опыта – несколько слов о том, что предварило работу над романом «Сильнее атома». Здесь внешне все носило, особенно по началу, характер, отличный от обстоятельств, предшествовавших «Командиру дивизии». Ко мне обратились с предложением написать книгу о мирных буднях советской армии, и я принял предложение. Теперь уже мне пришлось предварительно заняться собиранием «материала» – мне необходимо было основательно познакомиться с этими послевоенными буднями. И я поехал в армию, решительно не представляя еще, о чем, собственно, и как, в какой форме, в каком жанре, я буду писать. Когда в результате этой первой поездки конкретизировалась тема романа и как-то определился круг тех мыслей, что содержались в ней, я поехал в армию снова. На сей раз я выбрал воздушно-десантные части, потому что постоянное испытание мужества как бы входит обязательным элементом в учебную программу этих войск. Смею думать, что я не напрасно довольно продолжительное время прожил в парашютных частях. И когда я вернулся, мне уже были достаточно ясны и герои будущей вещи, и ее план. Конечно, он видоизменялся в дальнейшем, перестраивался в частностях, в нем появлялись эпизодические персонажи, о которых я раньше даже не подозревал, что-то менялось в композиций. Но в главных своих чертах, в важнейших мотивах, как и в «опорных» линиях сюжета, роман был уже вполне обозрим мною в тот момент, когда я сел за первую его страницу.

Как видим, я и для себя самого не могу вывести некоей единственно пригодной во всех случаях методики работы над замыслом. Тут имеет значение все – и степень знакомства с «материалом», и ясность мысли, которую хочется выразить, и «градус» волнения – того особенного, нетерпеливого волнения, с которым приступаешь к новой книге. Но непременным, обязательным основанием ее всегда и неизменно является богатство жизненных впечатлений, «перенасыщенность» ими, увлеченность жизнью, напряженность мысли, идейная содержательность. В разных обстоятельствах у разных литераторов все это проявляется по-разному… И самое возникновение замысла порой просто невозможно точно зафиксировать в себе; иногда оно напоминает внезапное открытие. Но, как всякому открытию, ему предшествует долгий, очень долгий процесс накопления опыта, или другими словами – душевного обогащения.

Чтобы писать, надо уметь хорошо видеть. Мне кажется, что в умении видеть заключен и секрет новаторства. Ибо истинное новаторство-это стремление возможно точнее, полнее, правдивее рассказать о том новом, что каждодневно, в сущности, открывается нам в реальной жизни.

Александр БОРЩАГОВСКИЙ

Первая страница? Но первая страница чего: рукописи или уже вышедшего произведения? Это разные вещи. Не часто то, что было первой страницей рукописи, сохраняется и в наборном тексте.

На вопросы анкеты ответить трудно, – в сущности речь идет о том, что предшествует написанию каждой новой книги. О писательском труде в полном его объеме. О жизненных наблюдениях и об их обдумывании. О фактах и о втором плане. О постоянной тревоге и о сомнениях в собственных силах, спасительных сомнениях, которых не знают, вероятно, только графоманы.

Непосредственно же написанию первой страницы рукописи предшествует значительное, заметное волевое усилие, преодоление своеобразного профессионального страха перед первым чистым листом бумаги, перед первыми словами, первыми образами и характеристиками. Мысль, что за этой, первой, страницей последуют сотни других (а, случается, и тысячи!), долгий и тяжкий труд, эта мысль способна затормозить волю, расслабить энергию. Есть, вероятно, много способов преодолеть торможение, но из всех для меня самый спасительный – убеждение, что первая страница будет многократно переписана.

Толчком к работе над каждой новой книгой – до сих пор – было у меня непосредственное и очень эмоциональное удивление человеческим подвигом. Уже напечатав «Русский флаг», «Пропали без вести» и «Тревожные облака», я вдруг, как бы со стороны, заметил, что больше всего в океане жизни меня, как литератора, влечет то, что принято называть коллективным подвигом. И новый роман, над которым я теперь работаю, – «Дороги, пройденные дважды» – тоже о героизме большого человеческого коллектива.

В сущности, и «Седая чайка» – рассказ о подвиге старого коммуниста, флотского механика Бляхина. Но поначалу подвига не было. Был человек, много потрудившийся на своем веку. Я наблюдал его на охотском берегу Камчатки в сентябре 1954 года. Он уходил на пенсию, ждал попутного транспорта, чтобы уплыть с камчатского рыбкомбината на материк. Я хорошо запомнил его немного растерянный и обиженный взгляд – жизнь вокруг шла без него, а он все ждал и ждал оказии. Ждал, как мне показалось, без особой радости и даже с опаской. Он был из породы людей, которым пенсия не по сердцу, – такие чаще умирают в пути.

Образ жил во мне; конкретный, может быть, слишком конкретный. А через три года я узнал об одном из обычных для Охотского моря штормовых эпизодов, но для меня он оказался единственным в своем роде. Мой старик, тогда еще безымянный, идеально «ложился» в эпизод, в сюжет. Вскоре мне уже казалось, что все это случилось именно с ним, что мой Бляхин и был тем механиком, который спас людей и баржу, груженую бочками с икрой. Фантазии был дан решающий, а главное – естественный толчок, и все сложилось.

Первая страница «Седой чайки» должна была, на мой взгляд, ввести читателя в мир простой и суровый, ввести неторопливо, с подробностями быта, и, конечно, ввести через Бляхина, через его движения и его мысли.

Такой я и старался ее написать.

Янка БРЫЛЬ

В прошлом году я с большим увлечением работал над романом. Тема – бурная молодость моего поколения, дни войны, фашистский плен, партизанские ночи… словом, события двадцатилетней давности. Материал очень близок мне, казалось – выношен до предела возможного. Знай пиши.

А тут мне предлагают поездку на Дальний Восток. И я охотно соглашаюсь, как будто бы даже совсем неожиданно для самого себя, в нарушение твердого, генерального плана… Правда, это случилось летом, когда работается плохо, когда по привычке тянет в дорогу. Но все же главная причина моего согласия была в другом.

Мне вдруг прямо-таки очень захотелось взглянуть на свою книгу о прошлом издалека, елико возможно со стороны, сквозь призму нашего дня, его замечательных свершений, захотелось еще раз спросить себя: то ли я делаю, нужно ли это?..

В конце августа, когда я вновь приступил к работе над романом, мне еще и еще раз стало ясно, как нужна мне была эта поездка, как хорошо, что я увидел лов горбуши в Татарском проливе, подышал бодрящей жарою в цехах «Амурстали», с волнением постоял у могилы Арсеньева, потолковал с биробиджанскими колхозниками, строителями Солнечного и Находки, артистами Комсомольского «таежного театра» и литераторами Приморья. Я понял, как нужно было мне увидеть братский Китай за могучим Амуром, священный Байкал – хотя бы только под крылом самолета, встретить восход на улицах Омска…

«Вновь приступил к работе…» А она-то, собственно, и не прекращалась, эта работа. Я думал о ней везде и все время, не мог не думать, но думал – что очень важно – как-то масштабнее, глубже.

Увиденное, услышанное, пережитое в пути, вдали от дома, в новой обстановке, не только помогло мне в начатой работе, – оно мне было нужно вообще, как нужны мне были все мои поездки по стране и за границей, как нужна жизнь, с ее бесконечными встречами и разлуками, удачами и неудачами, горьким раздумьем и песнями, с ее животворящей жаждой непрестанного познания добра и зла.

Вспомним Пушкина: «Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудой; вдохновения не сыщешь, оно само должно найти поэта».

Эти глубоко верные и очень современные слова имеют самое прямое отношение к нашим разговорам о поисках темы, поисках материала.

Вся жизнь писателя – если он понимает ее как беззаветное служение народу – это естественно необходимое ему и никогда непрекращающееся изучение действительности, изучение человека в самом себе и в ближнем, неустанная подготовка к работе, к созданию новых, подлинных произведений.

Обогащаться, собирать, копить – в нашем деле это не скупость; быть вечно в движении – это не суета, не гастролерство; пытливо, жадно смотреть на мир – это свойственно не только наивной юности, это в природе настоящего художника.

Трудно да, пожалуй, и невозможно предугадать, на что тебе понадобится та или другая встреча, разговор, на каких страницах ты найдешь самое подходящее место для взволновавшей тебя картины природы, кому из будущих героев отдашь свои мысли и чувства.

«Все, что поражает ум и сердце, надо записывать», – советовал Лев Толстой. Слова эти я еще в ранней юности принял на вооружение не только в их прямом, конкретном значении. Записывать – писать наилучшим образом – трудом, борьбой, любовью или ненавистью возводя подмеченное и пережитое в степень большого искусства.

Всяко бывает. Одно явление, поразившее твой ум и сердце, ты сможешь передать читателю почти сразу же и хорошо, а другое – носишь на протяжении лет, тоской и болью ожидая последнего толчка, наибольшей силы озарения, которые дадут тебе право по-настоящему, в полную меру сил записать пережитое.

И то, и другое закономерно. Важно одно – не насиловать себя, не врать, не приноравливаться к моде, а иметь в виду главное и единственное – правду жизни.

У меня довольно-таки скромный литературный опыт: рассказы, очерки, пять повестей, один роман, пока еще неизвестный читателю. Я вспоминаю историю почти каждой из вещей, написанных мною в разное время. Да, «перед первой страницей» всегда была жизнь, а в жизни – то необъяснимо волнующее, близкое мне, мною увиденное что-то, что я обязан был записать. Я никогда никуда не ездил с заданной целью – найти тему, героя, материал, тем более вдохновение. Я не успел или не смог справиться со многими темами – это другой разговор. Но все, что мне в той или иной мере удалось до сих пор написать, явилось результатом не какого-то случайного изучения, а результатом всей жизни и всесторонней учебы у нее.

Правда, в отдельных случаях, но только тогда, когда уже имелся определенный замысел, были начаты первые страницы, приходилось вновь выезжать «на места», к прототипам, и уточнять кое-что, – но опять же не «сверяя с жизнью первый том», а от желания еще раз окунуться в близкое, напиться из того источника, который питает тебя всегда.

г. Минск

Фрида ВИГДОРОВА

Первой странице каждой моей книжки предшествует газетный очерк…

В 1946 году я писала для «Комсомольской правды» статью о судьбах воспитанников Макаренко. Я побывала у вдовы Антона Семеновича – Галины Стахиевны и узнала, что Григорий Супрун (Бурун в «Педагогической поэме») стал полковником, что Архангельский (Задоров) – инженер. Братья Чевелии, которых мы знаем по книге как Шурку и Митю Жевелий, – стали летчиками, и Митя погиб на фронте. Но, работая над статьей, я поняла, что больше всего меня задевает судьба Семена Калабалина. Как и другие читатели «Поэмы», я помнила Семена Карабанова. Я знала, что прототипом для этого образа послужил Семен Афанасьевич Калабалин. Он стал, как об этом сказано в эпилоге «Поэмы», учителем, воспитателем. Где же он теперь? Оказалось: вернулся с фронта и опять с детьми. В первые годы его работы душевно больной воспитанник убил его сына. Но он остался верен себе, он до сих пор руководит детским домом.

Я писала статью и думала: непременно увижу его. Я не думала в ту пору о книге. Я просто хотела увидеть человека, которого полюбила на страницах книги. Теперь я узнала, что он есть, жив, работает. Как же не поглядеть на него?

Журналисту не долго сняться с места. Я поехала в город, где работали Калабалины. – Семен Афанасьевич и его жена – Галина Константиновна, которая в «Поэме» названа Черниговкой. Я просто жила в этой семье. По вечерам мы подолгу разговаривали – Семен Афанасьевич «замерзал» при виде блокнота, блокнот пришлось убрать. Именно с тех пор я научилась слушать и запоминать, не записывая. Оба хорошо помнили прошлое и хорошо, охотно рассказывали. Но были зоны неприкосновенные: о днях, когда погиб их мальчик, они не рассказывали никогда. Месяц спустя, уезжая, я еще не знала, будет ли книга, но знала, что стала богаче дружбой.

Постепенно или внезапно – не знаю, но мысль о книге возникла: рассказать о Макаренко устами его ученика, его духовного сына. Все закипело: одна поездка за другой. Надо разыскать воспитанников Семена Афанасьевича – внуков Макаренко. В Виннице оказался летчик Анатолий Мира, под Москвой – Коля Фадеев, в Ленинграде – Витя Дурманов. И еще, еще по всей стране. Рассказы, рассказы, и в них – характеры, судьбы, события. Казалось: остается только приняться за книгу. Я все так хорошо видела, и мне так хотелось писать. Но в мусорную корзинку отправлялась страница за страницей – та самая первая страница, о которой вы спрашиваете. Их было очень много, этих первых страниц – и ни одна никуда не годилась.

И вдруг – да, мне кажется – вдруг, внезапно, безотчетно я поняла: герой должен быть не Калабалин, а Карабанов, не живой человек, а литературный герой. Тогда я могу дать волю воображению, фантазии. Тогда я могу выдумывать без оглядки. Тогда я могу окружить своего героя людьми и детьми, которых сама встречала в жизни или которых попросту выдумала. Я очень люблю Семена и Галю, я хочу передать черты, присущие им – честность, бескорыстие, страстную увлеченность своим трудом, их талантливость. Они дали первую искру будущей книге, без них книги попросту не было бы. Но мне не восстановить их жизнь с документальной точностью, то и дело я наталкиваюсь на годы, о которых ничего не знаю, на людей, которые в рассказах Семена и Гали были ярки, а сейчас потускнели, я их не вижу, или не полюбила, или не поняла. А вот замечательный человек, которого не было в жизни Калабалиных, но он был в моей жизни – его зовут Николай Павлович Анциферов, он так естественно входит в книгу, и не надо этому мешать – пусть он будет в ней, пусть на ее страницах познакомится с детьми, которых никогда не знал. Он не знал, а я вижу, как он живет в этом доме, которого никогда не видел.

Поняв все это, я решила: будет ли книга хорошей или плохой, я не знаю.