Печорин и его двойники

…в раме

Говорящего правду стекла.

В. Ходасевич. «Перед зеркалом»

Зеркало как предметная деталь появляется в «Герое нашего времени» лишь раз: перед ним «поправляется» Грушницкий, явившись к Печорину в офицерском мундире. Но именно своеобразное отражение в других персонажах становится важным приемом раскрытия характера Печорина. Находясь в центре повествования, Печорин как бы отражается в системе зеркал: персонажи-двойники, параллельные эпизоды, похожие фразы, похожие действия, похожие мысли…

Грушницкий, безусловно, один из самых ярких двойников Печорина. И эта его роль не вызывает сомнения ни у современных Лермонтову критиков, ни у современных нам литературоведов:

Печорин «не любит Грушницкого по тому самому чувству, по какому нам свойственно не любить человека, который нас передразнивает и превращает то в пустую маску, что в нас есть живая существенность» (Шевырев)¹;

«здесь Печорин впал в Грушницкого» (Белинский)²;

«Грушницким Лермонтов ограждает Печорина от пошлой стороны «демонизма», фигура Грушницкого свидетельствует о том, что Лермонтов подошел к Печорину критически, осторожно, учитывая все, что можно возразить против этого героя» (Гинзбург)³;

«Грушницкий не столько антипод, сколько изнанка Печорина… По существу, красивые фразы Грушницкого построены на том же, на чем психологическая «галиматья» (по определению Вернера) в излияниях Печорина… Подлость Грушницкого тоже напускная, она необходима лишь для оправдания жестокости Печорина» (Томашевский)⁴;

«Грушницкий, как и Максим Максимыч, есть лицо подсобное, которому в старой повести было бы отведено очень скромное место. Лермонтов укрепляет его положение, делая его лицом пародийным, контрастирующим и заставляя его ближайшим образом участвовать во всех событиях. Вторичность, обусловленность этой фигуры сказывается, между прочим, в том, что, несмотря на подчеркнутый контраст между Печориным и Грушницким, оба они говорят одну и ту же фразу…» (Эйхенбаум)⁵.

При встрече с главным героем Грушницкий характеризует членов «водяного общества» довольно колкими замечаниями, вызвавшими ироническую реплику Печорина: «Ты озлоблен против всего рода человеческого», на которую, впрочем, Грушницкий отвечает вполне в соответствии со взятой на себя ролью: «И есть за что…» Однако и сам Печорин дает почти такую же характеристику как «водяному обществу» в целом (в самом начале повести «Княжна Мери»), так и отдельным личностям. «Разговор наш начался злословием, — описывает Печорин свою беседу с княжной на пути к Провалу. — Я стал перебирать присутствующих и отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их стороны <…> я начал шутя — и кончил искренней злостью».

Иначе говоря, он не позволяет Грушницкому того, что позволяет себе.

Замечание Печорина, что Грушницкий носит «толстую солдатскую шинель» «по особому роду франтовства», с одной стороны, нивелирует пафосную декларацию юнкера о том, что его «солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня». А с другой стороны, Печорин словно взялся подтвердить Грушницкого: «И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну!» Или: «петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но скоро, узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись».

Правда, в оценке «водяного общества» Грушницкий несколько более резок, чем Печорин: «Женские общества есть, но от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски…», «…эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?»

Печорин: «Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимание на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум».

Близость этих фраз, сказанных разными персонажами, объясняется художественной задачей: Печорин — «точно портрет, но не одного человека; это тип; — вы знаете, что такое тип? Я вас поздравляю» (из черновика «Предисловия ко второму изданию»). По мнению Л. Гинзбург, Лермонтов «первый показал, что в русской культуре существуют два «разочарования», что это явления разные, хотя и связанные между собой. С одной стороны, — подлинное неприятие жизни, глубоко коренящееся в социальных предпосылках последекабристской эпохи, оплаченное тяжкими душевными страданиями; с другой стороны — его пустая форма, подражательный байронизм — одна из разновидностей вульгарного романтизма 30-х годов <…> Грушницким Лермонтов ограждает Печорина от пошлой стороны «демонизма»…»⁶

Может быть, и ограждает, но трудно не расслышать в близости фраз Грушницкого и Печорина своеобразную, едва уловимую иронию автора в отношении своего героя — то, что категорически невозможно было бы в романтическом произведении.

Внешний вид Грушницкого описывается несколько раз и всегда осмыслен комически — особенно изобилует подробностями его охорашивание в новеньком офицерском мундире перед балом. И снова это как бы зеркало самого Печорина — по его собственному признанию, «истинного денди» по части черкесского костюма.

«…Как все мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице следы страстей заменяют отпечаток лет…» — это Печорин говорит о Грушницком. А вот что о себе: «А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо, члены гибки и стройны, густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…»

А с другой стороны, обратим внимание на то, что, описывая Грушницкого, Печорин говорит не столько о конкретном человеке, сколько о типе: «он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект — их наслаждение» (жирный шрифт в цитатах мой. — Е. Д.). В этом смысле весьма показательным становится замечание Печорина, что такие, как Грушницкий, «нравятся романтическим провинциалкам до безумия»:

Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы… Барышни сходили по нем с ума…

Это не Грушницкий, это Алексей Берестов из пушкинской «Барышни-крестьянки» — стройный высокий красавец «с румянцем во всю щеку», который не прочь поиграть в горелки, да и вообще «за девушками слишком любит гоняться». Ирония Пушкина добродушна, но направлена, тем не менее, на то же самое романтическое позерство, каким отличается и Грушницкий. Последний, кстати, тоже не преминул обзавестись «серебряным кольцом с чернью», на внутренней стороне которого «мелкими буквами» «было вырезано имя Мери» и «рядом — число того дня, когда она подняла знаменитый стакан».

Именно романтический «инструментарий» использует Грушницкий, чтобы привлечь к себе внимание княжны: чего стоит его весьма витиеватая фраза, произнесенная по-французски, и, надо сказать, достигшая цели.

В гармонии с созданным в воображении романтическим обликом — и пресловутая «толстая солдатская шинель». Она дает право Грушницкому ощутить себя в роли отверженного, чье страдание незаслуженно. Читатель, Печорин, да и сам Грушницкий, безусловно, понимают, что пребывание в юнкерах закончится производством в офицеры и что шинель сменится мундиром (не случайно Вернер потом тонко заметит, что «армейский мундир, сшитый на водах, не придаст» ему «ничего интересного»). Но Грушницкий как будто «заигрывается», давая Печорину право на насмешливое замечание: «Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что сам почти в этом уверился». А с другой стороны, всегда ли сам Печорин ощущает грань между воображаемым и действительным?..

Печорин исполняет в романтической системе Грушницкого роль «наперсника». Так рассказывает Стрелинскому свою историю Гремин из «Испытания» Бестужева-Марлинского, так делится своими душевными переживаниями с Онегиным Ленский. Но поведение Печорина в этой роли переворачивает всю ситуацию.

Образ Грушницкого, его взаимоотношения с главным героем — своеобразная «отрицательная аллюзия» на приятельские отношения Онегина и Ленского. Онегин, избегающий общения с соседями, знакомится с Ленским в деревенской глуши, Печорин вновь встречается с Грушницким в самом людном месте Пятигорска — города провинциального, но вполне светского.

Совершенно разные Онегин и Ленский («волна и камень, / Стихи и проза, лед и пламень / Не столь различны меж собой») «сошлись», стали «неразлучны» — Печорин и Грушницкий «наружно в самых дружеских отношениях», хотя истинной дружбы меж ними нет и не может быть («Я его понял, и он за это меня не любит <…> Я его тоже не люблю…»).

«Всегда восторженная речь» Ленского — естественное следствие его отношения к миру: искренней веры в дружбу и любовь («Он верил, что душа родная / Соединиться с ним должна <…> Он верил, что друзья готовы / За честь его приять оковы <…> Что есть избранные судьбами, / Людей священные друзья; / Что их бессмертная семья / Неотразимыми лучами / Когда-нибудь нас озарит / И мир блаженством одарит…») — отзывается у Грушницкого «страстью декламировать», «готовыми пышными фразами», которые произносятся «скоро и вычурно». Пушкинское «меж ними все рождало споры» отражается в лермонтовском романе в признании Печорина: «спорить с ним я никогда не мог».

Ленский — поэт, а о Грушницком уже при первом его описании Печорин сообщает, что в его душе «ни на грош поэзии».

Онегин готов выслушивать стихи Ленского: «…снисходительный Евгений, / Хоть их немного понимал, / Прилежно юноше внимал». Печорин слишком эгоцентричен для такого диалога. Его скепсис категоричен и саркастичен.

Ленский — немного наивный, восторженный энтузиаст. Энтузиазм Грушницкого чрезмерен и воспринимается как позерство.

1. Шевырев С. П. «Герой нашего времени». Сочинение М. Лермонтова // М. Ю. Лермонтов: pro et contra. СПб.: Изд. Русского Христианского гуманитарного института, 2002. С. 86.[↩]
2. Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 тт. Т. IV. М.: АН СССР, 1955. С. 88. [↩]
3. Гинзбург Л. Я. Творческий путь Лермонтова. Л.: ГИХЛ, 1940. С. 170. [↩]
4. Томашевский Б. Проза Лермонтова и западноевропейская литературная традиция (Серия «Литературное наследство»). Т. 43-44. М.: АН СССР, 1941. С. 510.[↩]
5. Эйхенбаум Б. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Л.: Государственное издательство, 1924. С. 155-156.[↩]
6. Гинзбург Л. Я. Указ. соч. С. 170.[↩]