Памятник редакторским ошибкам

На сегодняшний день с наследием русской формальной школы сложилась достаточно парадоксальная ситуация. С одной стороны, ее достижения и открытия стали своеобразной «периодической таблицей» литературоведческой науки, а с другой — возможность обращения к максимально широкому кругу соответствующих первоисточников по-прежнему существенно ограничена. Последнее утверждение, разумеется, не нужно понимать как указание на некие препятствия, которые кто-то сознательно пытается чинить потенциальным читателям трудов ОПОЯЗа или Московского лингвистического кружка. Проблема заключается в том, что никто из формалистов так почему-то и не дождался столь же полного и тщательно откомментированного собрания сочинений, какого, например, был удостоен в постперестроечное время Михаил Бахтин. Больше того, даже такие значимые тексты представителей формальной школы, как, например, «О чешском стихе, преимущественно в сопоставлении с русским» Якобсона и «О теории прозы» Шкловского, по-прежнему остаются на положении библиографических редкостей, что весьма затрудняет их использование в научной и учебной работе.

На этом фоне выход книги Романа Якобсона «Формальная школа и современное русское литературоведение»¹, включающей в себя тексты, ранее никогда не выходившие на русском языке, выглядит особенно уместным и своевременным.

Если отбросить ритуальные и чисто служебные моменты («Благодарности», «От составителя», список литературы и указатель имен), рецензируемое издание состоит из четырех основных разделов: лекций Романа Якобсона о русской формальной школе, подготовленных им в 1935 году для Университета Масарика в Брно, статьи Томаша Гланца «Формализм Якобсона», подборки документов, касающихся отношений Якобсона с чешским научным сообществом в 1930-1960-е годы, и, наконец, весьма подробной хроники жизни и деятельности ученого.

Первый раздел по своему содержанию представляет собой описание динамики становления и развития русского формализма. В этом отношении задачи и цели, преследуемые Якобсоном, весьма сильно напоминают те устремления, которыми руководствовался Борис Эйхенбаум в статье «Теория «формального метода»». Однако от подведения итогов, предпринятого Эйхенбаумом, лекции Якобсона отличаются как минимум двумя особенностями. Во-первых, в них дается не только история, но и чрезвычайно подробная предыстория формального метода, а во-вторых, та точка обзора, с которой рассматривает его эволюцию Якобсон, позволяет видеть изучаемый объект как практически завершенное целое. В противовес Эйхенбауму, создававшему свой очерк в полном убеждении, что у формалистов еще «нет такой теории, которую можно было бы изложить в виде неподвижной, готовой системы»², Якобсон имел возможность окончательно резюмировать ОПОЯЗовскую методологию, утратившую к тому моменту какое-либо поступательное развитие.

Университетский курс, разработанный Якобсоном, в композиционно-тематическом плане делится на восемь лекций. В той, что выполняет роль введения, развенчивается распространенный в западной науке миф о якобы исконном пренебрежении русской культуры к вопросам художественной формы. Полемизируя с многочисленными сторонниками подобных взглядов, Якобсон выдвигает тезис об исключительно богатой исторической традиции, подготовившей возникновение ОПОЯЗа и МЛК. С его точки зрения, обостренный интерес к сугубо формальным литературным проблемам Россия унаследовала непосредственно от Византии, где внешняя, техническая сторона словесного искусства достигла необычайного расцвета и «рафинированности» (с. 14). Именно благодаря византийскому влиянию «на Руси в XI в., а в Болгарии уже в X веке существовали точные славянские термины для обозначения основных понятий поэтики» (с. 16), чем, по утверждению Якобсона, не может похвастаться ни одна из западноевропейских литератур того времени. Кроме того, нужды средневековой русской словесности обслуживались «неписаной практической поэтикой» (с. 16), которая функционировала в режиме противостояния различных региональных школ, обладавших собственной технологией литературного ремесла. Наряду с этим ключевой антиномией всех формальных поисков и концепций древнерусского искусства слова становится «противопоставление и разнообразное переплетение двух языковых стихий — речи разговорной, обычной, профанной, тяготеющей к русскому языку, и речи литературной, торжественной, более церковнославянской» (с. 16-17). Указанная антитеза сохраняет силу до эпохи классицизма включительно, когда «вопросы поэтического языка, стиха, композиции и поэтической формы вообще» (с. 18) оказываются в центре внимания критики. Временный упадок интереса к ним наступает только во второй половине XIX века, чему одновременно способствуют и расцвет художественной прозы, закономерно оттеснивший стиховедческие дискуссии на второй план, и стремительная демократизация интеллигенции, поверившей на какое-то время в превосходство «сапогов» над Шекспиром.

Во второй лекции Якобсон обращается к творчеству тех отечественных филологов, которые даже в «темные» времена младограмматизма, с презрением отвергавшего оранжерейные «цветы» литературного языка, продолжали заниматься изучением поэтической речи. Так, он подчеркивает заслуги Ф. Корша в области метрики и ритмики, выразившиеся, помимо прочего, в осознании стиха «как художественной интенции» (с. 28), остающейся «неизменной и действенной вне зависимости от способов исполнения и несмотря на разнообразие этих способов» (с. 28). Еще одним отважным «первопроходцем на поле поэтики» (с. 28) был, согласно Якобсону, Ф. Зелинский. Его главным достижением он считает предвосхищение разграничения сюжета и фабулы в известном исследовании о времени у Гомера. Вместе с тем у Якобсона нет никаких сомнений, «что наиболее значительное влияние на развитие русской теории поэтического произведения, теории поэтической формы оказал Александр Потебня» (с. 29). При этом он, как в свое время и Андрей Белый, призывает «разделять ядро, основу учения Потебни и его невозможную, нелепую терминологию» (с. 30), некритически усвоенную последователями и популяризаторами знаменитого харьковского лингвиста.

В следующей лекции Якобсон переходит от соображений источниковедческого плана к непосредственному анализу поэтологических воззрений Потебни. Он, в частности, указывает на то, что своими представлениями о слове «как эстетическом феномене, о поэтичности как основе самой сущности языка и главной движущей силе языкового развития» (с. 36) Потебня чрезвычайно близок школе Фосслера, прямо отождествлявшей «языковое творчество с поэтическим творчеством, язык с искусством и провозглашавшей развитие языка эстетической проблемой» (с. 36). Последовательное применение этих постулатов позволило Потебне обнаружить «различные формы использования поэтической функции как в поэзии, так и за ее рамками» (с. 37).

Героем четвертой лекции стал Александр Веселовский. В числе положительных сторон его исторической поэтики Якобсон прежде всего называет создание «лексикона типичных схем и ситуаций, к которому привыкла обращаться фантазия для выражения того или иного содержания» (с. 48). Другая большая заслуга Веселовского состоит в том, что он, в противовес, например, спорадическим наблюдениям того же Зелинского, до конца осознал «существенное различие между фабулой поэтического произведения, которая относится к реальности, предметному миру, и сюжетом, который является компонентом художественной формы» (с. 48). Основной недостаток трудов Веселовского — «отсутствие имманентного разбора поэтической формы и ее развития» (с. 48). Практически любое средство создания художественной формы Веселовский стремится «объяснить факторами внепоэтическими, внеэстетическими» (с. 49), делая исключение лишь для стихотворного ритма, не поддающегося прямолинейному редуцированию к бытовой основе.

Сразу две лекции Якобсон посвящает характеристике той стимулирующей роли, которую в процессе возникновения формальной школы сыграли символизм и футуризм. Фундаментальным завоеванием символизма было преодоление «механического дуализма содержания и формы» (с. 55), уступившего место их «высшему неделимому диалектическому единству» (с. 55). Однако «недостаточное осознание автономной эстетической функции и исторической относительности отдельных поэтических явлений не позволило символистам создать систематическую поэтику и — особенно — поэтику историческую» (с. 56). Не удалось это сделать и футуристам, в чьих теоретических манифестах и художественных произведениях «господство эстетической функции перерастает в ее монополию» (с. 59). Постулаты футуристов о слове как таковом, о «самовитом слове» были «великолепной отправной точкой для имманентного разбора поэзии и законов ее внутреннего развития, но те же постулаты герметизировали поэзию, изолировали ее от других явлений культуры, от всех остальных проявлений социальной жизни» (с. 61).

В предпоследней лекции Якобсон устанавливает трехступенчатую периодизацию развития самой формальной школы. Лозунгом ее первого этапа «было исследование звуковых аспектов художественного произведения, второго — включение в поэтику проблем значения, третий этап соединил эти аспекты в неделимое целое» (с. 76).

Заключительная часть курса, прочитанного Якобсоном, почти целиком посвящена понятию доминанты — «одному из важнейших и наиболее разработанных в русской формальной школе» (с. 76)³.

Необходимо учитывать, что рецензируемые лекции не были предназначены для публикации: стиль их зачастую конспективен, библиографические отсылки требуют уточнения и расшифровки, некоторые фрагменты нуждаются в конъектурах или комментариях. В такой ситуации первостепенное значение приобретает работа редактора, обязанного уверенно обойти все «подводные камни» и предоставить читателю связный, непротиворечивый и выверенный текст. С сожалением приходится констатировать, что с обязанностями редактора Томаш Гланц справился далеко не лучшим образом.

Так, в сопроводительной статье он говорит, что ставил себе целью эксплицировать «предполагаемые источники, на которые Якобсон ссылается или намекает, явно не опираясь на точные цитаты» (с. 102). Говоря иначе, одна из его задач состояла в том, чтобы дать точное библиографическое описание книг и статей, упоминаемых или подразумеваемых Якобсоном в ходе изложения лекционного материала. В этой работе, казалось бы, нет ничего сложного, но Гланц умудряется заблудиться даже не в трех, а, пожалуй, в двух библиографических «соснах».

Вот, например, Якобсон, подтверждая свой тезис о «постоянной ориентации» (с. 16) древнерусской литературы «на поэтическую форму» (с. 16), ссылается на В. Виноградова, проанализировавшего автобиографию протопопа Аввакума. Гланц, комментируя данный пассаж, приводит в «Примечаниях» библиографическое описание двух работ Виноградова, которые, с его точки зрения, и имел в виду Якобсон. Первая из них охарактеризована так: «Виноградов, Виктор Владимирович: О ритмических компонентах в собственном жизнеописании протопопа Аввакума (O rytmickэch prvcich ve vlastnim zivotopise protopopa Avvakuma). Русская речь, 1923, с. 266-285» (с. 87)⁴. Каждый, кто более или менее интересуется историей отечественной филологической науки, прекрасно знает, что статьи с подобным названием у В. Виноградова нет. Не составляет никакого труда догадаться, что Якобсон опирается на классическое исследование Виноградова «О задачах стилистики. Наблюдения над стилем жития протопопа Аввакума», впервые действительно опубликованное в сборнике «Русская речь», но занимающее в этом издании куда больший объем, чем это указано в примечаниях к лекциям Якобсона (страницы не 266-285, а 195-293). И хотя в последней из трех глав, составляющих четвертый раздел «Наблюдений над стилем…», рассказывается, по формулировке самого Виноградова, об упорядочении синтаксических целых «фоническим принципом и ритмизации их, т.е. введении закономерного чередования ритмических элементов»⁵, это не является основанием для столь радикального переименования статьи. Другая работа, «Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков», в отличие от своей полуфантомной предшественницы существует в реальной действительности, но лишь частично соприкасается с проблемой стилистического своеобразия протопоповых писаний: характеристика особенностей словоупотребления у Аввакума занимает в ней всего семь страниц⁶, что, конечно же, чрезвычайно далеко от полномасштабного монографического исследования.

Не меньше путаницы содержится в комментариях Гланца, «приуроченных» к высказыванию Якобсона о том, что такие ученики Бодуэна де Куртенэ, как Якубинский и Поливанов, «неизбежно должны были задаться вопросами поэтической функции» (с. 27). Казалось бы, чего проще: взять и перечислить исследования указанных ученых, затрагивающие проблематику поэтического языка и вышедшие в свет не позже 1935 года (и только после этого, естественно, предоставить информацию об их переизданиях). Но даже при выполнении такой незатейливой операции Гланц, к сожалению, не смог обойтись без накладок. В перечень работ Якубинского он по неведомым причинам включил статью «Звуковые повторы», на самом деле принадлежащую Осипу Брику. Список трудов Поливанова у него, вопреки логике, открывается книгой «Статьи по общему языкознанию» (М., 1968), сплошь состоящей из републикаций, которые, к тому же, далеко не полностью посвящены проблемам поэтики. Если быть точным, из двадцати четырех статей, вошедших в данный сборник, только три заслуживают обязательного упоминания при комментировании якобсоновских лекций: «По поводу «звуковых жестов» японского языка», «Формальные типы японских загадок» и «О метрическом характере китайского стихосложения». В мини-библиографии Поливанова, составленной Гланцем, нашлось отдельное место лишь для последней заметки, которая, кстати, имеет куда меньшее значение для истории ОПОЯЗа, чем ее несправедливо забытые «соседи». По счастью, программная поливановская статья «Общий фонетический принцип всякой поэтической техники» не поросла у Гланца травой забвения, но радость от осознания этого факта несколько меркнет на фоне тех революционных потрясений, которые радикально настроенный редактор уготовил отечественной научной периодике: журнал «Вопросы языкознания», напечатавший относящуюся к 1930 году рукопись Поливанова, стараниями Гланца превратился в загадочное «Всеобщее языкознание». Не удивительно, что Гланц, подолгу, похоже, гостящий в какой-то параллельной филологической вселенной, не сумел разглядеть и исправить даже самые очевидные библиографические ошибки в лекциях Якобсона. Так, в примечаниях не указано, что статья Тынянова «О новой эволюции» на самом деле называется «О литературной эволюции», а Шкловский является автором книги «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир»», а не «Мастерство и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир»». Не меньшие сложности Гланц испытывает, когда надо установить связь между библиографическим «намеком» у Якобсона и тем реальным содержанием, которое за ним скрывается. Во второй лекции, например, говорится о том, что Андрею Белому принадлежит «лучший синтетический труд о Потебне» (с. 30), и тут же уточняется, где его искать: «Логос, 1910» (с. 30). Понятно, что перед нами — скрытая ссылка на статью Андрея Белого «Мысль и язык (Философия языка А. А. Потебни)», опубликованную в журнале «Логос» (1910. № 2. С. 240-258). Что же мы наблюдаем в примечаниях? А в примечаниях безмятежно фигурирует книга Андрея Белого «Символизм» (М., 1910), не имеющая в своем составе ни малейших следов указанного текста. Лаконичная, но абсолютно прозрачная по смыслу запись Якобсона «Гиппиус «Гоголь»» (с. 83) подразумевает, безусловно, книгу Василия Гиппиуса «Гоголь» (Л., 1924), однако Гланц, предпочитающий, как мы уже убедились, безудержные библиографические фантазии, находит в галактике Гутенберга совершенно уникальный печатный объект: никогда не существовавшую двухтомную монографию Гиппиуса «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования» (Москва — Ленинград, 1936) (с. 100). Реликтовым излучением, позволившим ему зарегистрировать этот воображаемый феномен, стали одноименные сборники серии «Литературный архив», к которым в качестве редактора, не будем этого отрицать, был причастен Василий Гиппиус. Вот только быть редактором подобного рода книг и быть их полноправным и единственным автором — две вещи несовместные. Наконец, нужно помнить, что весьма трудно, создавая текст в 1935 году, держать в уме тексты, опубликованные в 1936 году. Для этого надо быть не столько литературоведом, сколько героем романа Герберта Уэллса «Машина времени».

Если мы внимательно присмотримся к методологии составления библиографических комментариев, применяемой Гланцем, то увидим, что она попеременно тяготеет к двум «полюсам»: избыточности и недостаточности. В первом случае редактор якобсоновских лекций зачем-то стремится завалить читателя максимумом лишней информации, не имеющей никакого отношения к существу дела. Например, Якобсон пишет о том, что в вопросах реконструкции праславянского стиха у Корша были «предшественники в русской славистике, прежде всего Срезневский» (с. 28). Странным образом в примечание к этому фрагменту попадает не только статья Срезневского «Несколько замечаний об эпическом размере славянских народных песен» (1861), но и книга избранных трудов ученого «Русское слово» (1986), в которой нет ни одной работы, хоть как-то связанной с проблемами стиховедения. Этой логической несуразице вполне соответствует и тот факт, что Гланц почему-то пренебрег фиксацией принадлежащих Срезневскому «Мыслей об истории русского языка» (1849), примечательных своими развернутыми экскурсами в область древнейшей славянской версификации.

Умножая сущности без необходимости, Гланц для чего-то пристыковывает к перечню библиографических обзоров, созданных Михаилом Штокмаром, статью Бориса Ярхо «Ритмика так называемого романа в стихах»⁷, но напрочь забывает о том, что указатель Штокмара «Библиография работ по стихосложению» (М., 1933) был спустя три года дополнен автором⁸.

Упомянутая нами недостаточность предстает и в чистом виде, не осложненном наличием избыточной информации. К примеру, Якобсон замечает, что «в многочисленных работах формалистов под этим углом зрения (речь идет о взгляде на литературную эволюцию как на смену иерархии приемов. — А. К.) разбираются отдельные периоды истории русской литературы: Гуковский изучает эволюцию поэзии XVIII века, Тынянов, Эйхенбаум и их многочисленные ученики — развитие русской поэзии и прозы первой половины XIX века» (с. 80). Гланц берет на себя труд выдать краткую справку о некоторых исследованиях Гуковского, Тынянова и Эйхенбаума (двум последним ученым досталось в его комментариях всего по одной работе), но обходит молчанием «памятники» младоформалистической мысли: сборники «Русская проза» и «Русская поэзия XIX века», выпущенные под редакцией Тынянова и Эйхенбаума в серии «Вопросы поэтики». Неслучайность этой редакторской забывчивости подтверждается и отсутствием расшифровывания сокращений «Русская проза» и «Русская поэзия», приведенных в самом конце лекций, там, где записи Якобсона сбиваются на конспективные заметки и черновые наброски.

Другим сокращениям повезло, впрочем, немногим больше. Остались в положении библиографических полунамеков названия «Поэтика» и «Русская речь». Они, бесспорно, самоочевидны для специалистов⁹, но комментарии есть комментарии: все, что требует хотя бы минимального разъяснения, должно найти в них отражение. Если, положим, Якобсон, составляя список поздних работ формалистов, делает запись: «Эйхенбаум «Толстой» — 2 тома» (с. 83), то комментатор не имеет права ссылаться только на первый том «толстоведческой» дилогии Эйхенбаума, предавая забвению второй. А Гланц, увы, поступает именно таким образом.

Еще хуже обстоит дело с теми местами якобсоновских лекций, которые требуют конъектур. Возьмем, скажем, ту сноску, которую Гланц делает к перечню работ Ф. Корша во второй лекции. Она гласит: «В машинописной копии с рукописи далее следует «гениальная интуиция Кирша, Пушкин», т.е. имеется в виду сборник русских песен Кирши Данилова, о котором Корш писал: О русском народном стихосложении. Известия II Отд. Акад. Наук, 1896, т. I, кн. I. и Разбор вопроса о подлинности окончания Русалки А. С. Пушкина по записи Д. П. Зуева // Известия отделения русского языка и словесности Академии наук, т. III, кн. 3, Санкт-Петербург, 1898, с. 633-785. См. также: Пушкин и его современники, изд. Академии наук, т. I, вып. III, Санкт-Петербург 1905. Там же см.: План исследования о стихосложении Пушкина и словаря пушкинских рифм» (с. 27).

Судя по всему, Гланц воспринимает Киршу Данилова как одного из ведущих стиховедов XVIII века, наряду с Ломоносовым, Тредиаковским и Сумароковым разрабатывавшим теоретические принципы отечественной метрики, ритмики и строфики. Ведь ни на каком другом научном поприще легендарный собиратель «древних стихотворений» не cмог бы проявить свою «гениальную интуицию». К несчастью, самому Гланцу интуиция периодически отказывает, ибо только ее отсутствием, помноженным, правда, на плохое усвоение грамматики, можно объяснить странную уверенность редактора книги Якобсона в том, что личное имя «Кирша» не изменяется в родительном падеже. Ему даже не приходит в голову, что в машинописную копию могла вкрасться простая опечатка, заменившая «Корша» на «Кирша». А ведь чтобы прийти к этому абсолютно логичному допущению, достаточно было задать вопрос: что делает Кирша Данилов среди профессиональных лингвистов конца XIX века, занимавшихся теорией русского стиха? Добавим, что панегирики в адрес «гениальной интуиции» Корша давно перешли в разряд общих мест и клишированных формул. Так, по мнению М. Штокмара, «Корш оставил немало ценных наблюдений и блестящих гипотез в области динамических особенностей народно-поэтического языка»¹⁰. По словам В. Колесова, «гениальная интуиция Корша, основанная на глубоком знании древних культур, способствовала синтетическому проникновению в сущность средневекового текста как живого, звучащего и подверженного вариативным изменениям»¹¹.

Не всегда «ночевал» редактор и в разделе «Факты биографии», содержащем канву жизненного пути Якобсона. В этом разделе, допустим, сообщается, что в 1917 году ученый «анализировал древнерусскую песнь Кирши Данилова «О Горе-Несчастье» (с. 230). Любой фольклорист сошел бы с ума, пытаясь найти в сборнике Кирши Данилова эту таинственную песнь. Его взгляд, пристально рассматривающий страницы «Древних российских стихотворений», раз за разом останавливался бы на песне «Ох в горе жить — некручинну быть», память вызывала бы «Повесть о Горе-Злочастии», найденную в 1856 году А. Пыпиным, но мистическое «Горе-Несчастье» упрямо бы отказывалось идти в руки.

По уверению Гланца, готовя лекции Якобсона к печати, он стремился и познакомить читателя с мировоззрением ученого «в редакции 1935 года» (с. 121), и снабдить его «материалами, сопутствующими восприятию публикуемой рукописи» (с. 121). Учитывая, что сопутствовать можно и помогая, и, наоборот, мешая, редактора рецензируемой книги можно поздравить с успешной реализацией своих желаний¹².

А. КОРОВАШКО

г. Нижний Новгород

1. Якобсон Р. О. Формальная школа и современное русское литературоведение / Ред.-сост. Т. Гланц; Ред. Д. Сичинава; перевод с чеш. Е. Бобраковой-Тимошкиной. М.: Языки славянских культур, 2011. 280 с. На чешском языке книга вышла в 2005 году (Formalistickа ѕkola a dneѕny literаrny vjda ruskа: Brno 1935 / Editor Tomаѕ Glanc. Praha: Academia, 2005. 321 s.). Автором примечаний и текстологических реконструкций в обоих случаях является Томаш Гланц. Дмитрий Сичинава осуществил редактирование русского издания книги.[↩]
2. Эйхенбаум Б. М. Теория «формального метода» [1925] // Эйхенбаум Б. М. О литературе: Работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987. С. 408. [↩]
3. Ранее на русском языке из всего якобсоновского курса издавались только рассуждения о доминанте. Соответствующий материал был включен в составленный И. Черновым первый выпуск «Хрестоматии по теоретическому литературоведению» (Тарту, 1976) и в сборник работ Якобсона «Язык и бессознательное» (М., 1996). [↩]
4. Не совсем понятно, зачем в этом причудливо оформленном библиографическом описании название классического произведения протопопа Аввакума продублировано еще и на чешском языке. [↩]
5. Виноградов В. В. О задачах стилистики. Наблюдения над стилем Жития протопопа Аввакума // Русская речь. Сборники статей под редакцией Л. В. Щербы, профессора Петроградского университета. I. Пг.: Издание фонетического института практического изучения языков, 1923. С. 267. Сам четвертый раздел как раз и расположен на с. 266-285. Но о ритмических элементах (компонентах) разговор ведется всего на трех страницах (с. 283-285). [↩]
6. Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX вв. М.: Учпедгиз, 1934. С. 34-40 (§ 10).[↩]
7. Чрезвычайно простой текстологический «ребус», который требовалось разгадать Гланцу, заключался в том, что в тексте резюмирующей лекции после подзаголовка «Библиографические обзоры» Якобсоном была поставлена фамилия Штокмара, но никакой росписи подготовленных им справочных пособий сделано не было. [↩]
8. Штокмар М. П. Библиография работ по стихосложению // Литературный критик. 1936. № 8-9. Как и упоминавшиеся сборники «Литературного архива», посвященные Гоголю, эта публикация не могла быть известна Якобсону в период написания лекций. Однако ссылка на нее в редакторских примечаниях была бы в данном случае и желательна, и уместна.[↩]
9. »Поэтика» — это «Временник отдела словесных искусств» Государственного института истории искусств (Вып. I-V. Л.: Academia, 1926-1929); после первого сборника «Русская речь» (см. прим. 6) вышло еще три, c «обнуленной» нумерацией и под грифом «Новая серия» (I — 1927, II — 1928, III — 1928). [↩]
10. Штокмар М. П. Исследования в области русского народного стихосложения. М.: Издательство АН СССР, 1952. С. 97. [↩]
11. Колесов В. В. Корш Федор Евгеньевич // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». В 5 тт. Т. 3. СПб.: Дмитрий Буланин, 1995. С. 82. [↩]
12. Мы, естественно, отдаем себе отчет, что выпуск переводной книги — дело коллективное. Но как бы ни распределялись «проколы», сбои и промахи между редактором-составителем чешского издания лекций Якобсона (2005), редактором их публикации на русском языке и переводчиком, именно первый «титул» предполагает главную ответственность за «вручаемый» аудитории текст (слово «ответственность» употребляется нами, как легко догадаться, не в юридическом, а в бахтинском значении).[↩]