Ответ оппоненту

Условимся:

роман Мастер и «Маргарита» – произведение талантливое, написанное одаренным художником: ведь иначе не о чем было бы и спорить, не из-за чего копья ломать.

Условимся:

спор – это всегда столкновение разных мнений, а совсем не дутье в одну дуду. И. Виноградов, как сказали бы в старину, фраппирован тем, что у меня иное мнение, чем у него; тем, что я, не отрицая таланта художника, позволяю себе прямо и открыто критиковать роман. Но что поделаешь: если все и во всем согласны, то не получится никакой дискуссии, никакого свободного обмена мнениями. Но лучше ли нам вновь задуматься над романом, перечитать его внимательно, проверить свои впечатления без всякой предвзятости.

Главный идейный узел булгаковского произведения И. Виноградов ищет в главах, посвященных Понтию Пилату, где, как считает критик, развертывается «в границах своего собственного содержания, в общеэтическом своем значении» острая «нравственная коллизия». Сущность ее для критика – это «верность человека самому себе в истине, добре, справедливости». Правда, автор статьи «Завещание мастера» все время оговаривает, что это не надо понимать в каком-либо реально-историческом смысле: «Искусство – не реальность, вымысел – не действительность». И далее: «…В самом романе эта конкретная историческая конъюнктура отчетливо и последовательно вынесена за скобки и не является его реальной проблемой». Отвергнув «конъюнктуру», критик устраняет и ту сложность коллизий, какая связана с их исторической конкретностью. Конечно, древние авторы, впервые поведавшие о прокураторе Иудеи, и не сомневались в том, что острота ситуации для Понтия Пилата отнюдь не была столь мелкой и мещански-ничтожной, как забота о своей личной карьере. Перед ним в образе нищего философа предстали сложные и запутанные противоречия между непокорным Иерусалимом и Римской империей, уже терявшей власть над своими провинциями. О жестоких бурях этой эпохи рассказал в своем историческом очерке «Каталина» не кто иной, как Александр Блок. Он описывает более ранний период, за шестьдесят лет до рождества Христова, когда, по словам поэта, в древнем мире уже «подул тот ветер, который разросся в бурю, истребившую языческий старый мир». Таким образом, в лице Иисуса древности и Понтия Пилата столкнулись не просто два психологических типа – искателя жизненных благ и того, кто ими пренебрег «во имя добра», – а два непримиримых социальных лагеря. И в этом для древних авторов заключался истинный драматизм их встречи, острота коллизии.

Но согласимся вслед за И. Виноградовым, что Булгаков берет эту коллизию внеисторически, как отвлеченно-нравственную. «Но может быть, и не нужно требовать от писателя, чтобы он занимался объяснением и выведением законов истории? – уговаривает нас критик. – Может, он вовсе и не хотел выводить никакие законы?» Но дело ведь вовсе не в том, чтобы эти законы «выводить», – просто художник никуда от них не может уйти, и хочет он того или нет, но в какой-либо форме обязательно отразит их в своем творчестве. Да, отрешившись от древнего Иешуа, писатель создает своего, «булгаковского». Однако легко заметить, что герой романа существенно отличается и от Иешуа критической статьи, или, так сказать, «виноградовского». Критик считает, что Иешуа – «нравственная антитеза» своему куда более трезво видящему жизнь собеседнику и что «никакие силы не могут его заставить изменить добру». Но вот Иешуа из романа примиряется с порочным Понтием Пилатом, творящим зло, а позднее Мастер – ученик и последователь Иешуа – примет и одобрит самого Князя Тьмы и всю его нечисть.

Что же это? Противоречие? Отступление от провозглашенного принципа незыблемой верности «истине, добру, справедливости»? Критик отвечает: «Да, если хотите, – противоречие. Но не между мыслью и сердцем. И даже не просто противоречие мысли. Это противоречие, заложенное в самой жизни». Не буду упрекать И. Виноградова в том, что сначала он отвергает критерий жизненный, исторический, социальный, а теперь им же объясняет возникшее противоречие. Но дело-то в том, что противоречия в булгаковском романе нет никакого. Принятие Мира Зла героями «Мастера и Маргариты» вполне закономерно вытекает из той самой концепции личной нравственной чистоты, которая якобы не только не имеет никакого отношения к «гражданскому долгу», но даже противостоит ему, даже враждебна ему.