Опыт теории– опыт развития литературы

Настоящей статьей редакция продолжает обсуждение теоретических проблем социалистического реализма, начатое статьями Д. Маркова, Н. Анастасьева, И. Баскевича, Ю. Андреева («Вопросы литературы», 1983, N 1, 3, 4, 9).

До самого последнего времени многие критики и литературоведы, как помянутые, так и не упомянутые в статьях Д. Маркова и Н. Анастасьева, еще могли, пожалуй, тешить себя надеждой, что плохо ли, хорошо ли, но по мере сил своих они занимаются все-таки небесполезным для общества и литературы делом, когда, пытаясь представить в определенном системном единстве громадный художественный опыт, накопленный в XX веке литературами социалистического мира, стараются уяснить магистральное направление современного художественного прогресса. Теперь, после появления сердитых «Заметок «содержаниста» Ю. Андреева, стало ясно, что все они, пусть даже преисполненные «благими намерениями», делают совсем не то, что в первую очередь нужно делать сегодня, и к тому же очень часто делают это свое «вторичное» дело «в ущерб» содержательному началу литературы социалистического реализма. Почему «в ущерб»? Да потому, что в советской литературе, хотя и достигшей немалых успехов, не все с содержанием обстоит благополучно: «в нынешней советской художественной литературе скудно изображаются люди современного села«; «не хватает изображения современной армии«; «нет в таком количестве и таком качестве, в каком хотелось бы, ярких художественных произведений о жизни современного рабочего класса» (стр. 29, 30) и т. д. В подобных тревожных условиях, при огорчительном отсутствии полноценных художественных «протуберанцев мировой значимости» рассуждать о поэтике, эстетике – непозволительная роскошь: «Увлекательное, конечно, занятие вести беседы о тонкостях поэтики, но дело-то в том, что лучше бы эти беседы вести о тонкостях поэтики книг существующих, отвечающих важным нуждам нынешнего времени, ибо недаром сказано: довлеет дневи злоба его» (стр. 29 – 30). Ну, а поскольку книг таких, как было установлено, еще прискорбно мало или даже совсем нет, то нечего пока и эстетический огород городить…

Имеются, правда, внушительные творческие достижения, связанные с именами Горького, Шолохова, Пабло Неруды, Анны Зегерс и многих других выдающихся представителей советской и мировой социалистической литературы. Нельзя ли на подобном бесспорном материале «побеседовать» об особенностях поэтики социалистического реализма? И на этот коварный вопрос есть у Ю. Андреева исчерпывающий и нелицеприятный для «поэтистов» ответ: «…Широчайшая, воистину определяющая суть новаторства социалистического реализма, сфера его открытий в исторической действительности, сфера его концепционных открытий, сфера открытия новых ценностей – вот та история, которая… и определяет его нынешнюю теорию. Систематического изучения этой истории мы пока не имеем. И при таких-то обстоятельствах объявлять первоочередной задачей изучение поэтики? Допускаю, что по определенным частностям высказываться время вполне приспело, но каким может быть обобщение, если пока на серьезном, академическом уровне еще невозможно обстоятельно говорить о том, что с чем соотносится, что с чем коррелирует?» (стр. 44). Последовательно? Вполне: эпатировать, так эпатировать до конца! ¹

И все-таки, воспользовавшись великодушным допущением Ю. Андреева, попробую высказаться по некоторым, как представляется, назревшим «частностям».

ЧАСТНОСТЬ ПЕРВАЯ: О ПОНЯТИИ «СОВРЕМЕННОСТЬ» В ЛИТЕРАТУРЕ

Ясно, что конкретное содержание этого понятия подвержено непрерывным изменениям. Границы современности подвижны. Отступая в прошлое, она постепенно создает предпосылки для своей собственно исторической интерпретации. Реализуются они, однако, по-разному, и отнюдь не автоматически. Многое, если говорить о литературе, зависит, конечно, от соответствующих целенаправленных усилий критиков и литературоведов, в определенный момент сознательно старающихся сменить оптику, а иными словами – «критический угол зрения на угол зрения историко-литературный», как недавно охарактеризовала эту операцию С. Шерлаимова в статье «Когда современность становится историей», пояснив: «Важно, чтобы мы рассматривали данный временной отрезок как относительно завершенный«².

Все это верно постольку, поскольку дает представление как о самой методике изучения живых литературных процессов, так и о том естественном рубеже, на котором происходит, точнее, должно происходить первичное соединение результатов эстетической и исторической критики. Вместе с тем дело, несомненно, не сводится к субъективной воле: хочу – рассматриваю, хочу – не рассматриваю тот или иной «отрезок» как часть истории. Общественно-историческое развитие всегда, как известно, «организовано» в звенья, блоки, системы явлений, поэтому и современность отходит в прошлое не случайными, хаотичными осколками, а как бы отслаивается «закономерными» хронологическими пластами различной целостности, плотности и протяженности. В неочевидности подобного отслаивания, обусловленного многими глубинными факторами, и состоит объективная трудность определения момента «относительной завершенности» очередного этапа общественно-социального и литературного развития.

Современность пульсирует; она может сжиматься до немногих переломных лет величайшей исторической значимости, как это было у нас в годы революции и гражданской войны или в пору всенародной борьбы с фашистским нашествием, но может и расширяться – прежде всего в периоды относительно равномерного поступательного движения жизни. Имеет все это отношение к литературе? Самое непосредственное. А. Метченко, например, справедливо писал о том, как в нашей литературе «расширилось содержание понятия «современность». Еще недавно она толковалась, особенно в критике, очень узко, как требование отклика на ближайшие, текущие события. На раннем этапе это было необходимо… Оглядываясь на путь, пройденный советской литературой, мы видим, как понятие «современность» обогащается, наполняется чувством исторической преемственности. В литературе наших дней образ Времени чаще всего предстает как синтез истории и современности» ³.

Вот почему, какими бы оговорками ни сопровождалась требовательная неудовлетворенность Ю. Андреева содержательным состоянием современной советской литературы, трудно избавиться от ощущения лобовой прямолинейности его постановки вопроса. Не знаю, как американскому стажеру, которому, по сообщению Ю. Андреева, довелось выслушать его пятичасовую лекцию о достижениях советской литературы, мне же не хватало в рассуждениях автора статьи, мягко говоря, диалектичности. Разве Абрамов или Шукшин, Бондарев или Бакланов, Трифонов, Залыгин или Айтматов, как и многие-многие другие писатели, не шли на протяжении двух истекших десятилетий каждый по-своему к той самой современности, которая стала отныне и нашей? Стала именно потому, что время, в которое мы живем, было художественно осознано в контексте целой исторической эпохи.

За этой сосредоточенностью литературы на проблематике «связности времени» со всей отчетливостью проступает в 60 – 70-е годы объективная потребность общественного самосознания в целостном освоении современности. Вот почему трудно согласиться с такой логикой, когда, например, художественная публицистика о жизни современного села категорически противопоставляется остальному мощному пласту деревенской прозы. «…Классическая советская литература предшествующих десятилетий, – пишет Ю. Андреев, – отличалась пристальным вниманием к крестьянину. Где же развитие этой традиции? Почему произошел обрыв ее?» (стр. 29). Импульсивный критик здесь явно потесняет трезвого историка литературы. Если уж отыскивать место «обрыва», то прежде всего надо, вероятно, освежить в памяти картины «современного села» в литературе конца 40-х – начала 50-х годов. Деревенская проза 60 – 70-х годов, настойчиво возвращаясь к предшествующему периоду, помимо всего прочего, как раз и восстанавливала действительно нарушенную традицию правдивого изображения судеб крестьянина в русской советской литературе. Об этом много раз обстоятельно и справедливо говорилось в нашей критике. «При всех жанровых различиях и разнообразии творческих индивидуальностей, – писал, например, Ф. Кузнецов, – эту прозу – и «лирическую», и «аналитическую» – объединяло обостренное чувство историзма, стремление вглядеться в исторические судьбы деревни, постичь пути и закономерности ее развития от прошлого до наших дней… В этом прежде всего значение этой прозы, так она запечатлела себя в сознании читателей, показав в полный рост крестьянина, колхозника, выдержавшего труднейшее испытание войной и экономическими трудностями долгих послевоенных лет – и ни в чем не поступившегося нравственно и духовно» ⁴.

Можно ли, даже в полемическом азарте, отрывать одно от другого: В. Овечкина, Е. Дороша, Г. Радова, И. Васильева, Ю. Черниченко, А. Стреляного и других творцов очерковой литературы о проблемах современного села от А. Яшина, Ф. Абрамова, В. Белова, В. Астафьева, Е. Носова, Б. Можаева?.. Это было бы неисторично, так как и публицистический очерк, и деревенская проза имеют своим истоком общую озабоченность делами и духовным климатом нашей современности; одно немыслимо без другого еще и потому, что трудно подчас провести грань между непосредственной опорой на документ и художественным вымыслом в их творчестве, между очерком и рассказом, автобиографическим свидетельством и повестью.

На этом примере с деревенской прозой ясно обнаруживается узость исходной позиции Ю. Андреева, вольно или невольно ставящего по существу знак равенства между новым в жизни и новым в литературе.

Злободневность – в «позитивном» смысле – неотделима, разумеется, от современности, являясь одним из важнейших источников ее содержательного обогащения. Но не единственным, а иногда и не самым главным. Деревенская проза, и, кстати, не только она, обращаясь к недавнему, не остывшему еще в памяти прошлому, не просто репродуцировала какие-то стороны, но и открывала в этом прошлом нечто такое, что ранее было обойдено вниманием, оставалось под спудом и потому не принималось да и не могло приниматься в расчет при анализе современности и прогнозировании дальнейших перспектив развития нашего общества, человека и литературы. Такое повторное «прочтение» прошлого – будь то годы гражданской или Великой Отечественной войны, коллективизации или первых пятилеток – с позиций современности, когда прошлое как бы заново раскрывается навстречу потребностям сегодняшнего дня, непрерывно питало в 60 – 70-е годы и питает в 80-е литературу социалистического реализма как в Советском Союзе, так и в других социалистических странах. И было бы странно, если было бы иначе, поскольку в обострившемся чувстве историзма проявляет себя возросшая зрелость общественного самосознания, дух серьезного, аналитического подхода к современности: освоение настоящего уже не мыслится без всестороннего учета прошлого в интересах будущего. А в этом и состоит суть осознанного движения вообще, когда «идущее назад обоснование начала и идущее вперед дальнейшее определение его – совпадают воедино и есть одно и то же» ⁵.

ЧАСТНОСТЬ ВТОРАЯ: ПРИСПЕЛО ЛИ ВРЕМЯ!

«…О диалектике соотношения содержания и формы давайте будем говорить тогда, когда не будет столь остро беспокоить нас проблема содержания» (стр. 38), – пишет Ю. Андреев. Здесь уже трудно не войти в противоречие с самой материей творчества, отчаянно сопротивляющейся искусственному вычленению содержательного ядра из живого тела художественного образа.

Проблема «оформленности» содержания и «содержательности» формы в конечном счете упирается в трактовку теории отражения, лежащей в основе марксистско-ленинской концепции искусства. У Ю. Андреева она носит односторонний характер. Справедливо подчеркивая важность, первичность познавательной, гносеологической функции литературы, – а кто же против этого возражает? – он в пылу полемики явно пренебрег субъективно-творческим, преобразующим аспектом, проблемой собственно художественной реализации познанного, без чего, конечно, и не существует искусства как особой, специфической формы освоения мира. По ходу статьи Ю. Андреев, правда, вспоминает и об этой стороне дела, но, изначально взятая на вооружение, коварная логика эпатирования заставляет автора не раз противоречить самому себе.

«…Движение в литературе, ее прогресс определяется прежде всего открытиями в жизненном содержании, что же касается открытий в форме, то они могут быть, а могут и не быть» (стр. 40), – говорится в начале статьи. Но от чего же все-таки зависит: состоится или не состоится «открытие в форме»? В дальнейшем мы узнаем о «новизне поэтики, вытекающей из новизны содержания» (стр. 57), о том, что «гносеологические основы образной формы столь устойчивы, что никакие временные изменения формы к качественному изменению самой природы образности не ведут» (стр. 53), а также то, что «тем не менее природа образности, фундаментальная и величественная, со временем изменяется» (там же). Правда, изменения «совершаются на гносеологической глубине, в самой природе художественного мышления, и… на поверхности почти не видны» (стр. 54). Все это так глубоко и многозначительно, что, как говорится, трудно охватить…

Впрочем, все встает на свои места, как только автор проясняет свое понимание проблемы на конкретных примерах. Опасаясь упреков в отрывочном цитировании, вынужден полностью привести одно из таких рассуждений: «Да, лирика Брехта и Незвала, Йожефа и Хикмета, Элюара и Арагона свидетельствует о том, что элементы критического реализма, сюрреализма и социалистического реализма способны образовывать порою весьма любопытное сочетание. Но разве именно подобные свидетельства того, что путь к социалистическому реализму не был прост и прямолинеен, способны изменить наше представление о той сфере, где поэзия (литература, искусство в целом) идет подлинно новаторской дорогой? И разве эта «открытость эстетических форм», которая свидетельствует лишь о непроясненности мировоззрения писателей на данном этапе их развития, определяет для историков литературы творческий вклад в нее названных выше гигантов социалистической поэзии?» (стр. 42 – 43).

к тому, к чему шли таким слож., признаться, приобрели немного. Итак: столбовая, эталонная, «подлинно новаторская дорога» социалистического реализма и разные путаные тропки, по которым пробираются потенциальные «гиганты социалистической поэзии» с непроясненным мировоззрением… Что-то подобное приходилось читать лет двадцать иазад, например, об условности, которая, «как правило… всегда возникала там, где не было у писателя ясности и осознанности в понимании закономерностей развития общества» ⁶.

Ну, а если оставить иронию, то каждый из названных (и множества неназванных) выше поэтов шел в революцию и с революцией собственным, выстраданным, подлинно новаторским путем, нимало не заботясь о том, что их путь задним числом будет объявлен кружным или отмечен избыточными с точки зрения вечности потерями. «За революцию я отдал голос свой, я понял роковую неизбежность счастья… За революцию я отдал голос свой, и в ней прожить имею право!.» – это написано В. Незвалом в 1925 году после вступления в Коммунистическую партию Чехословакии. «Непроясненность мировоззрения» не помешала ему в 1929 году высказаться в поддержку нового – готвальдовского – руководства, провозгласившего курс на большевизацию КПЧ, высказаться как раз в тот момент, когда на время в знак протеста с партией разошлись даже такие закаленные писатели-коммунисты, как С. К. Нейман и И. Ольбрахт; Незвал не колебался и в 1938 году, когда объявил о самороспуске группы сюрреалистов, ключевой фигурой которой он был, убедившись, что некоторые члены группы сползли на антисоветские позиции; он был с партией в 1945 – 1948 годы, когда речь шла о том, быть или не быть Чехословакии социалистической; он, наконец, остался ей верен и в 1956 году, дав на II съезде чехословацких писателей решительный отпор ревизионистским шатаниям в среде творческой интеллигенции.

1. Учитывая тот факт, что методика эпатирования, к которой счел нужным в данном случае прибегнуть Ю. Андреев, пока еще слабо представлена в нашей критической практике, пришлось заглянуть в словарь. Он беспристрастно выдал следующий невдохновляющий набор синонимических значений: «поражать, удивлять необычным поведением, скандализировать» («Словарь иностранных слов», изд. 6-е, М., «Советская энциклопедия», 1964, с. 761).[↩]
2. »Вопросы литературы», 1983, N 6, с. 55. [↩]
3. А. Метченко, Пора зрелости. – «Коммунист», 1981, N 18, с 62.[↩]
4. Феликс Кузнецов, За все в ответе. Нравственные искания в современной прозе, М., «Советский писатель», 1975, с. 52.[↩]
5. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 29, с. 212.[↩]
6. С. М. Петров, Реализм, М., «Просвещение», 1964, с. 190.[↩]