«Образуй наш метафизический язык…». История одного пушкинского термина в контексте литературно-философских дискуссий 1820-х годов

История одного пушкинского термина в контексте литературно-философских дискуссий 1820-х годов

Понятие «метафизического языка» у Пушкина обладает почти метафизической судьбой. Чем чаще оно упоминается в пушкинистике (и не только) — тем больше возникает вопросов.

Что понимал под этим понятием Пушкин — собственно философский язык¹? Или язык, способный передавать психологические состояния²? Или, в целом язык прозы³?

В этом очерке я постараюсь показать, каким образом понятие метафизического языка возникло и какие трансформации претерпело в пушкинской эпистолярной и критической прозе 1820-х годов. Анализ будет идти от реконструкции ближайшего литературно-биографического контекста — к контекстам более широким: философскому и психологическому.

Литературный контекст: де Сталь, Вяземский, Бестужев, Баратынский

Если брать сам эпитет — «метафизический», от «метафизика» (ta meta ta physica) — то его понимание в первой трети XIX века вполне совпадало с современным. «Метафизика» считалась синонимом философии, точнее, философии умозрительной. Например, в «Начертаниях логики» А. Лубкина (1807) к метафизике относятся «вещи <…> чувства наши превышающие и о действительности которых уверяемся мы единственно по необходимости умозаключения»⁴. С «умозрительной философией» сближал метафизику в своих лекциях по эстетике лицейский преподаватель Пушкина Георгиевский⁵.

По гипотезе А. Ахматовой — принятой среди исследователей Пушкина, — понятие «метафизического языка» было заимствовано Пушкиным из «Коринны» Ж. де Сталь.

«Метафизический язык, — писала Ахматова, — встречается в «Коринне», в главе «De la littеrature italienne», без сомнения внимательно прочитанной Пушкиным: «les sentiments rеflеchis exigent des expressions plus mеtaphysiques» (рассудочное мышление требует более метафизического выражения)»⁶.

Тем не менее само словосочетание «метафизический язык» в «Коринне» отсутствует. «Метафизические выражения» — это близко, но не то же самое.

Поиск на «la langue / le langage mеtaphysique» в электронных библиотеках позволил определить, откуда Пушкин заимствовал это понятие, несколько точнее.

Им оказалось другое сочинение де Сталь — «О Германии» («De l’Allemagne»). В нем писательница упоминает «язык метафизиков» («la langue des mеtaphysiciens»), «метафизику грамматики» («la mеtaphysique de la grammaire») и, наконец, — «слишком метафизический язык» Гете («le langage <…> trop mеtaphysique»)⁷.

«О Германии» Пушкину было хорошо известно. Вплоть до 1820-х годов оно оставалось одним из основных источников знакомства русской читающей публики с тем, что происходило в умах «Германии туманной». «Он знал немецкую словесность / По книге госпожи де Сталь» (VI, 219), — писал Пушкин об Онегине в черновике поэмы.

Отрывок же из «Коринны», на который указала Ахматова, был, как представляется, для Пушкина дополнительным источником. В этом отрывке содержится мысль о различной степени «рефлексивности» различных языков (эта мысль, как будет показано далее, была для Пушкина важной). «Блистательная мелодия итальянского, — замечает героиня-итальянка, — больше пристала внешнему блеску, нежели размышлению («mеditation»). Наш язык более подходит, чтобы описать ярость, чем печаль, потому что рефлексирующее чувство требует выражений более метафизических («expressions plus mеtaphysiques»), тогда как желание мести оживляет воображение и заглушает боль»⁸. Далее идет речь о преимуществе французского языка, особенно французской прозы, в передаче этих «более метафизических выражений».

Была у мадам де Сталь выражена и мысль о недостаточной «метафизичности» русского языка — в другом ее сочинении, тоже хорошо известном Пушкину, «Десять лет изгнания». Поскольку, писала де Сталь, «характер русских слишком страстный для любви к мыслям, относящимся к миру абстрактного («les pensеes le moins du monde abstraites») <…> они еще не имели ни времени, ни желания, чтобы сводить факты к общим идеям»⁹.

По-видимому, именно эти мысли де Сталь Пушкин имел в виду, впервые использовав понятие метафизического языка в кишиневском письме Вяземскому (1 сентября 1822 года). «Предприми постоянный труд пиши> в тишине самовластия, образуй наш метафизической язык, зарожденный в твоих письмах» (XIII, 44)¹⁰. Пушкинскому адресату должно было быть известно, что подразумевается под этим выражением. Вяземский читал де Сталь — частые ссылки на ее сочинения можно встретить и в его переписке, и в статьях, и в «записных книжках» начала 1820-х годов.

Второе появление в пушкинской переписке интересующего нас понятия тоже связано с Вяземским (письмо от 13 июля 1825 года).

«Сей час прочел твои замечания на замечания Дениса на замечания Наполеона, — пишет Пушкин, — чудо-хорошо! твой слог живой и оригинальный тут еще живее и оригинальнее. Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же в слух сказать, что русской метафизической язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться на подобии французского (ясного точного языка прозы — т. е. языка мыслей). Об этом есть у меня строфы 3 и в Онегине>¹¹» (XIII, 187).

Замечания Вяземского «на замечания Дениса на замечания Наполеона» — так Пушкин обыграл название статьи Вяземского «О разборе трех статей, помещенных в записках Наполеона, написанном Денисом Давыдовым» («Московский телеграф», 1825, № 12). Защищая Давыдова от возможных упреков в употреблении галлицизмов, Вяземский писал: «Не будем забывать, что язык политический, язык военный — скажу наотрез — язык мысли вообще, мало и не многими у нас обработан. Хорошо не затеивать новизны тем, коим незачем выходить из колеи и выпускать вдаль ум домовитый и ручной; но повторяю: новые набеги в области мыслей требуют часто и нового порядка. От них книжный синтаксис, условная логика частного языка могут пострадать, но есть синтаксис, есть логика общего ума, которые, не во гнев ученым будет сказано, тоже существуют»¹².

Адресат этого полемического пассажа был Пушкину тоже известен. Им был общий знакомый и, в какой-то мере, единомышленник Пушкина и Вяземского, А. Бестужев (Марлинский). Речь шла о статье Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года», в которой «страсть к галлицизмам» была названа причиной «охлаждения <…> лучшей части общества к родному языку и оцепенении словесности». (В завершении статьи Бестужев обещал в свое время сказать о «прочих причинах, замедливших ход словесности»¹³.)

Эта мысль и вызвала несогласие и Вяземского, и Пушкина. Для бывших «арзамасцев» негативная оценка французского влияния на русскую словесность перекликается с языковым пуризмом «Любителей русского слова» (и частично — Кюхельбекера в его статье 1824 года «О направлении нашей поэзии…»¹⁴).

По прочтении «Взгляда на русскую словесность…» Пушкин начинает набрасывать статью, в которой собирался полемизировать с Бестужевым. Наброски эти дошли до нас в виде неопубликованной при жизни Пушкина заметки «Причинами, замедлившими ход нашей словесности…»¹⁵. В них он сетует на то, что «ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует» (ХI, 21). Но Вяземский в «Разборе трех статей…» опередил Пушкина; поэтому, видимо, статья остается незавершенной. Через год, в 1825 году, в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» Пушкин частично воспроизведет текст заметки (XI, 34) — но полемизировать поэт уже будет не с Бестужевым, а с анонимным переводчиком предисловия Лемонте на русский.

В том же 1825 году в «дискуссии о языке» появляется новое лицо — Евгений Баратынский. В нем Пушкин видит выразителя того, что де Сталь называла «рефлексирующим чувством»: «Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах» (XI, 53). В отклике на «Бал» (1828) он отмечал «удивительное искусство», с которым Баратынский «соединил в быстром рассказе тон шутливый и страстный, метафизику и поэзию» (XI, 75). Особенно, по мнению Пушкина, поэту удался характер главной героини: «…для него поэт наш создал совершенно своеобразный язык и выразил на нем все оттенки своей метафизики» (XI, 75). В черновых вариантах вместо «своей метафизики» стояло «своей поэтической метафизики» (там же).

Если от Вяземского Пушкин ожидает развития русского «метафизического языка» в прозе, то от Баратынского — в поэзии. Здесь Пушкин, возможно, отталкивался и от немецких романтиков, постулировавших единство поэзии и метафизики, о чем писала де Сталь:

1. Асмус В. Ф. Эстетика Пушкина // Знамя. 1937. № 2. С. 222; Espagne М., Dmitrieva К. Philologiques III: Qu’est-ce qu’une littеrature nationale? Paris: Editions de la Maison des Sciences de l’Homme, 1994. Р. 79; Гальцева Р. На подступах к теме // Позов А. Метафизика Пушкина. М.: Наследие, 1998. С. 14; Автономова Н. Философия и филология (о российских дискуссиях 90-х годов) // Логос. 2001. № 4 (www.ruthenia.ru/logos/number/2001_4/09.htm).[↩]

2. Томашевский Б. В. «Кинжал» и m-me de Stael // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Пг. [без изд.], 1923. Вып. 36; Шайтанов И. Дело вкуса: Книга о современной поэзии. М.: Время, 2007. С. 485.[↩]

3. Ахматова А. А. «Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пушкина // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии АН СССР. [Вып.] 1. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1936. С. 98 (feb-web.ru/ feb/pushkin/serial/vr1/vr12091-.htm?cmd=0); Мейлах Б. С. [Рецензия на ст.: Виноградов В. В. О стиле Пушкина] // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии… С. 343 (feb-web.ru/feb/pushkin/ serial/vr1/ vr12342-.htm).[↩]
4. Русские просветители (От Радищева до декабристов). Собр. произв. в 2 тт. Т. 2. М.: Мысль, 1966. С. 105.[↩]
5. Лицейские лекции (по записям А. М. Горчакова) // Красный архив. 1937. 1 (80). [↩]
6. Ахматова А. А. Указ. соч. С. 98. [↩]
7. Staеl de. De l’Allemagne. Paris: Fermin Didon Frеres, 1850. P. 267, 89. [↩]
8. Staеl-Holstein, Madame la Baronne de. ˜uvres. Tome 2. Paris: Leffvre, 1838. P. 538. [↩]
9. Цит. по: Томашевский Б. В. Указ. соч. С. 92.[↩]
10. Здесь и далее ссылки на Пушкина даются по изданию: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 16 тт. М.; Л.: Изд. АН СССР, 1937-1959 (feb-web.ru/feb/pushkin/). (Курсив в цитатах из Пушкина до конца этой главы мой. — Е. А.). [↩]
11. Речь об известном предуведомлении к письму Татьяны: «Мне галлицизмы будут милы, / Как прошлой юности грехи…»[↩]
12. Вяземский П. А. Полн. собр. соч. в 12 тт. Изд. гр. С. Д. Шереметева. Т. 1: Литературные критические и биографические очерки. 1810-1827 гг. — 1878. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1878-1896. С. 196-197.[↩]
13. Собр. стихотворений А. Бестужева (Марлинского). М.: Советский писатель, 1948 (bestuzhev.ouc.ru/vzglad-na-russkuyu-slovesnost-v-techenie-1823-goda.html). [↩]
14. «Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык, un petit jargon de coterie. Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обогащают его архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галлицизмами и барбаризмами <…> О мыслях и говорить нечего» (Кюхельбекер В. К. О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие: Отрывки> // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827. СПб: Гос. пушкинский театральный центр, 1996. С. 237).[↩]
15. М. Кадо, ошибочно приняв мнение, с которым Пушкин собирался полемизировать, за собственное пушкинское, пишет, что поэт «подчеркивал опасность» французской литературы для литературы русской (Cadot M. Pouchkine poеticien et comparatiste // Romantisme. 1995. № 89. P. 48). [↩]