Об очевидном и сложном
Е. З. Цыбенко, Из истории польско-русских литературных связей XIX – XX вв., Изд. МГУ, 1978, 280 стр.
Творческое усвоение опыта русской литературы в Польше не протекало легко и бесконфликтно. Для уроженцев Королевства Польского, которые знакомство с русскими писателями начинали еще на школьной скамье, русская литература не была в полном смысле слова иностранной. Но от этого она не становилась автоматически родной. Более того, она не могла не восприниматься и как литература царской России – угнетательницы поляков. Вопрос состоял в том, чтобы отделить передовую русскую литературу от реакционно-охранительной беллетристики. Националистические круги обеих стран старались помешать этому. Огромный вред культурному сотрудничеству в XIX веке наносили реакционные теории панславизма, тенденциозное изображение польского восстания 1863 года. Польские националисты всячески раздували эти факты, старались создать атмосферу моральной нетерпимости по отношению к писателям, сотрудничавшим с русской прессой.
Но могучая сила единения прогрессивных умов Польши и России, процесс взаимопроникновения польской и русской литератур оказались значительно сильнее факторов разъединяющих. Вся история восприятия Вольской литературы в России и русской в Польше является примером величайшей победы духа интернационализма и братства народов.
Различные формы контактов, существовавших между польскими и русскими писателями XIX и XX веков, – дружеское общение, творческое усвоение опыта, типологические схождения, обусловленные определенной общностью исторического пути и стоявших перед литературой задач, – рассматривает в своей новой книге Е. Цыбенко.
Это первая и пока единственная в нашей полонистике попытка относительно целостного и систематического освещения поставленной проблемы. Наиболее полно в книге рассмотрены вопросы восприятия в Польше наследия Белинского и Лермонтова, а также связи с русской литературой польских классиков – Э. Ожешко, Б. Пруса, Г. Сенкевича, М. Конопицкой, С Жеромского, старейшины современной польской литературы Я. Ивашкевича. Но этим главам, посвященным более конкретным проблемам, предпослано введение, в котором автор касается некоторых теоретических вопросов сравнительного литературоведения, и обзорная глава, дающая представление о польско-русских литературных связях обозначенного периода и истории их изучения в Польше и Советском Союзе.
Е. Цыбенко не только в известном смысле подвела итог сделанному польской в советской наукой, в том числе свела воедино и критически оценила рассыпанные по работам советских и июльских ученых свидетельства внимания польских писателей к русской литературе, она высказала ряд интересных соображений об общем и особенном в развитии двух литератур, ввела в научный оборот новые, и подчас забытые или полузабытые факты, характеризующие восприятие польской литературы в России. Среди них – сведения о рецензиях и переводах, появлявшихся в центральной и провинциальной русской прессе, малоизвестные высказывания о польской литературе ряда русских писателей и критиков. Отметим, что полнотой представленного фактического материала работа в значительной степени обязана осуществленному в ней содружеству исследователя и библиографа: в ряде разделов Е. Цыбенко опиралась на подготовленную сотрудницей ВГБИЛ И. Курант библиографию полоников, встречающихся в русской периодической печати XIX и XX веков. Книга убедительно доказывает, насколько ценно для науки подобнее объединение усилий.
Заслуживает одобрения общая методологическая посылка, с которой Е. Цыбенко подход» к исследуемым фактам. Сравнение польской я русской литератур для нее является не самоцелью, а средством к более глубокому постижению их национального характера и своеобразия: «Важно еще раз повторить, что конечная цель сравнительно-типологического анализа, конечная цель исследования конкретных контактов и влияний – это выявление национальной специфики литературы, ее особого места в системе других литератур» (стр. 16).
Вместе с тем автору свойственно живое ощущение взаимопроникновения и взаимосвязанности польского и русского литературного развития и шире – представление о художественном процессе как о поле действия многообразнейших, не поддающихся точному учету и разграничению эстетических влияний. Приведенные в книге слова Я. Ивашкевича: «…Порой очень трудно совершенно точно определить границы польской культуры. Особенно размыты границы с самыми близкими соседями. Проникновение польской культуры к соседним народам и взаимное проникновение их культурных течений к нам – явление прекрасно видимое и вместе с тем сложное…» (стр. 239), – в этом смысле точно соответствуют духу исследования.
Каким подвигом было для польского писателя в конце XIX – начале XX века поддерживать сотрудничество с русскими коллегами, говорят факты из жизни Э. Ожешко. Вопреки (воспользуемся выражениями самой Э. Ожешко) «террору общественного мнения», в обстановке «варшавского шовинизма», готового обвинить ее в измене родине, шовинизма, подогреваемого беспардонной русификаторской политикой царизма в Польше, писательница активно печатается в «Русской мысли», «Вестнике Европы», «Русском богатстве» и других влиятельных русских журналах, переписывается с В. Лавровым и В. Гольцевым. В книге выпукло очерчена деятельность этих русских литераторов, а также их сподвижников – переводчиков и пропагандистов польской литературы в России А. Сахаровой, М. Николаевой-Цебриковой и др.
Официальная Россия не заслоняла от польских писателей великого демократического течения русской литературы и культуры. Это хорошо показано в книге и подкреплено многочисленными высказываниями Б. Пруса, М. Конопницкой, С. Жеромского и других крупнейших польских писателей, высоко ценивших художественное и нравственное богатство русской литературы, понимавших ее мировое значение.
В свою очередь и русская критика обнаружила глубокое понимание польской литературы. «Если борьба – единственная достойная человека форма существования, и если вне борьбы – за право нации, класса, личности и т. д. – нет жизни, то ни одна из современных нам литератур не обладает такой революционной жизненностью, таким богатым разнообразием и такой отзывчивостью, как новейшая литература польского народа. И такой, интерес, с которым в Европе и у нас следят за польской литературой, уже показывает ее значение» (стр. 40), – это мнение известного русского слависта А. Яцимирского, высказанное им в предисловии к его двухтомной «Истории польской литературы» (1908), подкрепляется множеством аналогичных высказываний русских критиков, постоянно подчеркивающих народность, гуманизм, революционные традиции польской литературы, ее близость русскому читателю и в то же время ее национальную самобытность и неповторимость.
Симптоматичным представляется в этой связи стремление русской критики рассматривать общие тенденции развития польской литературы и творчество ее отдельных представителей в свете аналогий и параллелей с русской литературой.
Из приведенных Е. Цыбенко высказываний, намечающих точки соприкосновения польского и русского реализма, можно было бы составить внушительный реестр. Ограничимся лишь несколькими примерами. Не забывая о «некоторых отличиях от того, что мы называем именем народничества у себя дома» (стр. 199), русская критика пишет о народническом течении и в польской литературе, связывая его с творчеством Э. Ожешко, Б. Пруса, М. Конопницкой и других писателей, создавших польский очерк и роман из народной жизни. «Добрым старым знакомым» был в глазах русской читающей публики С. Жеромский, произведения которого, как писал рецензент «Русского богатства» Е. Деген, «потому и задевают в нас столько родных струн и воспоминаний, что мы видим в них попеременно то мрачную меланхолию последних произведений Чехова, то болезненную восприимчивость Гаршина, то страстную потребность интеллигента заплатить свой социальный долг, как у Л. Толстого» (стр. 223).
Много еще не изученного и не освоенного в огромном море творческих контактов и взаимодействий польской и русской классики. К наиболее разработанным можно отнести творческие связи польской литературы с наследием Лермонтова, Тургенева, Л. Толстого, Салтыкова-Щедрина. С большой полнотой рассматриваются названные вопросы и в рецензируемой книге.
Так, проблема польского варианта романа о «лишнем человеке» интересно поставлена в связи с историей создания «Душевной чахотки» (1843) Л. Штырмера и «Без догмата» (1890) Г. Сенкевича. Убедительно пишет Е. Цыбенко о бесспорном влиянии «Героя нашего времени» на упомянутые произведения польских авторов.
Вместе с тем автор отмечает, что характер главного героя «Душевной чахотки» Кароля не получил столь трагического звучания, а главное, такого глубокого обоснования, как Печорин у Лермонтова» (стр. 99), так как, считает автор, в Польше 40-х годов прошлого столетия не было общественно-литературных условий, питавших тип «лишнего человека» в русской литературе. Это же положение о неорганичности темы «лишнего человека» для польской литературы Е. Цыбенко относит и к роману Г. Сенкевича «Без догмата». Она пишет «…Тема «лишнего человека», реализованная Лермонтовым в образе «Героя нашего времени», была для России в целом более характерна, чем для Польши, которая в это время боролась за свою национальную независимость, и для передовой части польского общества всегда было поле деятельности. Может быть, именно поэтому роман Штырмера «Душевная чахотка» не был оценен по достоинству в Польше, как это случилось и с написанным позже, в 1889 – 1890 гг., романом Генрика Сенкевича «Без догмата», развивающим тему «лишнего человека» уже в другую историческую эпоху. В России этот роман пользовался огромной популярностью и был оценен выше, чем у себя на родине» (стр. 106).
Здесь есть с чем поспорить. Прежде всего необоснованным представляется тесное сближение общественно-литературных ситуаций, в которых возникли «Душевная чахотка» и «Без догмата», а равно и их значений для своего времени. Следовало бы, думается, более последовательно провести мысль о двух принципиально разных этапах в разработке польской литературой гамлетовского характера, «переливающегося» в тип «лишнего человека». Утверждение, что оба романа не были по достоинству оценены в Польше, верно только для первого, который действительно стоял особняком в польской прозе того времени. Роман же Г. Сенкевича был замечен читающей публикой и высоко оценен: вокруг него разгорались бурные дискуссии, а на молодежь его влияние и вовсе было необычайным.
То обстоятельство, что роман Г. Сенкевича сделал потрясающую «карьеру» в России (Е. Цыбенко приводит красноречивые высказывания Горького, Л. Толстого, Эртеля, Куприна), доказывает лишь общеевропейское значение поставленных в нем проблем и его высокий художественный уровень. А художественный уровень в свою очередь определялся не только масштабами таланта польского писателя, но и весомостью, богатством традиции, на которые он опирался, в том числе и традиций русской литературы в изображении «лишних людей». Пушкинские, лермонтовские, тургеневские мотивы легко угадываются в этом произведении, и тем не менее «Без догмата» – роман абсолютно оригинальный, в котором схвачен и запечатлен польский тип эстетствующей «славянской бесплодности» – новый тип «лишнего человека», порожденный декадентской пресыщенностью и кризисом культуры конца века.
Не случайно, кстати, что и забытая «Душевная чахотка» была заново «открыта» польским литературоведом П. Хмелёвским именно в 90-е годы – в пору наивысшего интереса польской литературы к теме духовного кризиса и опустошенности личности, не находящей опоры в современном мире.
Таким образом, если в 40-е годы тема «лишнего человека» действительно была для польской литературы не совсем органична, то в конце века в своей новой модификации она стала одной из ведущих.
На примере творчества крупнейших представителей польского реализма конца XIX – начала XX века прослеживается связь с толстовским наследием. Картина создается очень внушительная, существенно восполняющая наше представление о мировом значении великого писателя.
Убедительной представляется полемика Е. Цыбенко с критиками, не увидевшими переклички идейно-нравственного пафоса романа «Австралиец» Э. Ожешко с толстовской проповедью трудовой и простой жизни. Основательно также положение авторш об определенной типологической близости рассказа Ожешко «Одна сотая» и «Смерти Ивана Ильича», а отчасти и «Крейцеровой сонаты», что было отмечено еще переводчицей А. Сахаровой.
Особое внимание уделяет исследователь отношению Б. Пруса к художественному наследию Л. Толстого. Л. Толстой был для Б. Пруса гениальным единомышленником в заступничестве за простой народ и угнетенные нации, образцом писателя, непримиримого ко всякого рода декадентским тенденциям, образцовым стилистом, поддерживающим линию классического искусства в «эпоху литературной разнузданности». Но в восприятии Б. Прусом Л. Толстого сказалась и определенная специфика польского литературного процесса, связанная с гораздо большим влиянием, чем это было в русской литературе, позитивистских идей мирно-постепенного, «органического» совершенствования общества. Характерно, что толстовскую идею непротивления он критикует как нереальную, противопоставляя христианской кротости идеал достижимой умеренности («не воевать напрасно со злом», стр. 161). Эти же позитивистские иллюзии подсказывали Б. Прусу неудовлетворенность финалом «Воскресения»: писатель желал бы видеть Нехлюдова «реформатором», а не только «кающимся грешником» (стр. 156).
Огромную роль сыграло толстовское наследие и в творчестве Я. Ивашкевича. Прозаик, поэт, драматург и эссеист, музыкант и ценитель живописи, Я. Ивашкевич являет собой пример художника-эрудита, прекрасно ориентирующегося в мировом искусстве и тонко улавливающего многообразные интеллектуальные и эстетические импульсы. До 1918 года он жил в России, и русская литературная традиция осталась для него, после отечественной, самой близкой и плодотворной. Свое творчество Я. Ивашкевич рассматривает как «эксперимент внешней простоты, кажущейся традиционности». И в поисках этой «простоты» и глубины выражения он неизменно обращается к своим любимым русским прозаикам – Толстому, Чехову, Бунину.
Е. Цыбенко внимательно выявляет те эстетические и нравственные ценности, которые особенно привлекают польского писателя в Л. Толстом. Это – упоение жизнью, беспредельная, необычайная художественная гармония и оптимизм, сердечное отношение к своим героям, единение с ними – «то, что польский писатель вслед за Паскалем назвал «raison clu coeur» (стр. 248). Убедительно показана разработка толстовской традиции в романе «Хвала и слава». Автор видит ее в широте эпического замысла произведения, во внимании к духовным исканиям героев и стремлении представить текучесть человеческого характера, в концепция подлинного и фальшивого героизма, в отношении к войне и пр. Творческое освоение толстовского опыта справедливо рассматривается как один из основополагающих факторов, определивших новаторство «Хвалы и славы».
Менее удачным следует признать освещение толстовской традиции в романе Я. Ивашкевича «Блендомерские страсти» (1938). Е. Цыбенко справедливо отмечает, что образ одного из главных героев этого произведения – писателя графа Тадеуша Замойло – навеян личностью Л. Толстого.
Но указать на внешние подобия сюжетной коллизии романа и семейной драмы Толстого еще не значит раскрыть смысл их появления в творчестве польского писателя. Ничуть не меняют дела оговорки и пояснения такого рода, что «финал романа Ивашкевича недостаточно глубоко мотивирован. Автор не раскрывает социальных корней трагедии своего героя» (стр. 250). Понять смысл всей перефразировки толстовской темы в романе можно, только увидев образ героя в системе других персонажей и в соотнесении со всем его замыслом. Этого в работе мы, к сожалению, не находим.
«Блендомерские страсти», так же как и другие творения Я. Ивашкевича той поры, были проникнуты острым ощущением кризиса буржуазных гуманистических идеалов, беспокойством писателя о судьбах европейской культуры. Не видя еще выхода из тупика, он уже ясно отдавал себе отчет в том, что абстрактно понятые искусство и красота сами по себе не способны предотвратить катастрофу, остановить расползавшуюся по Европе коричневую чуму. И писатель Тадеуш Замойло в романе Я. Ивашкевича – образ безусловно трагедийный, образ художника, потерявшего «формулу своей жизни и жизни вообще».
Характерно, что второй, равновеликой по значению, линией становится в этом произведении судьба молодого поэта Леопольда Каницкого, образ которого как бы дополняет и оттеняет судьбу Замойлы. Е. Цыбенко вполне обоснованно, на наш взгляд, цитирует мнение польского критика Р. Пшибыльского, увидевшего в этом образе и во всей книге отдаленное эхо атмосферы романов Достоевского. Но это она делает вне всякой связи с анализом образа Замойлы и совсем на других страницах работы – там, где снова воз; вращается к роману «Блендемерские страсти» в связи с определением отношения к Достоевскому. Вопрос о восприятии Ивашкевичем традиций Толстого и Достоевского, вместо того чтобы рассматриваться в совокупности, оказывается резко разграниченным. Гораздо более плодотворной была бы попытка разобраться, как в творчестве польского писателя в пределах одного произведения происходила переработка художественных мотивов и идей, «заданных» творчеством и человеческой судьбой двух великих русских реалистов, к каким результатам это привело.
Немало в работе Е. Цыбенко и других моментов, рождающих у читателей желание поразмышлять вместе с автором, отправиться с ним в увлекательное исследование польско-русских литературных связей. Книга активизирует мысль, приглашает к диалогу – и в этом одно из главных ее достоинств.