О себе и о времени (Анкета литературоведов и критиков)

На исходе ХХ столетие. Каковы происшедшие в нем нравственные, социальные, психологические сдвиги? Какой след оно оставило в истории России? Каковы его художественные итоги? Какие чувства владеют теми, кому выпало жить на грани не только веков, но и тысячелетий?

Поэтому несколько лет назад у меня возникла идея попросить ответить на эти вопросы писателей, литературоведов, критиков, философов, с тем чтобы дать объемную, многогранную оценку столетия с точки зрения культуры.

Анкета предусматривает три пласта вопросов – автобиографический, творческий и мировоззренческий, предполагается и аспект футурологический – предвидение будущих процессов, но, как показал опыт, ответственным и тяжким даром Кассандры обладают единицы.

Стремясь представить как можно более полный спектр мнений, мы обратились к людям разных поколений, разных научных школ и литературных объединений, придерживающихся порой противоположных взглядов на прошлое, настоящее и будущее России.

Журнал «Вопросы литературы» публикует ниже (в двух номерах) ответы на анкету литературоведов и критиков. Печатаем также и составленный мною текст самой анкеты.

1. Фамилия, имя, отчество.
2. Дата и место рождения.
3. Ваш нынешний статус (профессия, социальное положение).
4. Кто были Ваши родители (их имена, происхождение, род занятий)?
5. Какое место имело семейное воспитание в формировании Вас как личности?
6. Кто оказал влияние на формирование Вашего мироощущения? Ваши пристрастия и антипатии в литературе, искусстве, философии.
7. Ваше отношение к религии, ее роль в истории России и ее будущем.
8. Какое образование Вы получили? Что предопределило выбор профессии?
9. Где и когда была Ваша первая публикация в печати? Какое произведение? Что из написанного считаете наиболее и наименее удачным? Почему?
10. Какие события Вашей жизни Вы считаете важными?
11. Ваш взгляд на собственный творческий путь. Ваша основная тема.
12. В какой степени события современной общественной жизни воздействуют на Ваше творчество, внутреннее состояние и социальное поведение? Какие из них считаете наиболее значительными? Состоите ли участником какого-либо движения, партии и т. д.?
13. Чем был ХХ век в истории России? Его социально-политические и нравственные итоги…
14. Ваша оценка таких исторических вех, как революция, культ личности, Великая Отечественная война, «оттепель», «перестройка», распад СССР с точки зрения их влияния на судьбу страны.
15. Назовите имена тех, чья деятельность в наибольшей степени (со знаком плюс или минус) оказала воздействие на ход исторических событий.
16. Русская литература ХХ века в контексте отечественной и мировой художественной культуры. Наиболее значительные периоды, явления, имена. Ваша оценка феномена «советская литература»…
17. Судьба и роль русской интеллигенции в нашем столетии…

18. «Русская идея», проблема «Россия и Запад», «Россия и Восток». Степень их актуальности, их трансформация в общественном сознании…
19. Ваше представление о будущем страны. С какими процессами Вы его связываете?

А. НИКОЛАЕВ

1. АННИНСКИЙ Лев Александрович.
2. Родился 7 апреля 1934 года в Ростове-на-Дону.
3. Профессия – литератор, социальное положение – терпимое.
4. Родители. Отец – Александр Аннинский, мать – Анна Александрова (не подгадывали – получилось непроизвольно). Отец – донской казак, мать – украинская еврейка. Встретились в красной Москве. Вряд ли такая встреча была бы возможна в прежней Москве, белокаменной, – для таких альянсов нужна именно революция, в ходе которой юные провинциалы кидаются «завоевывать» опустевшую столицу, и еще: чтобы все старые – сословные и национальные – перегородки пали. У родителей оказалась общая дорога: ликбез – наробраз. То есть оба, получив высшее образование, попали на ниву просвещения (отец, правда, незадолго до войны из преподавателей вуза перешел в продюсеры «Мосфильма» ради жилплощади, а мать так и осталась на всю оставшуюся жизнь преподавателем техникума).

5. Пока рос, никакого «семейного воспитания» не различал и думал, что оно значения не имеет. Родители вечно в командировках либо на работе, а я – в детсаду либо во дворе. «Сидеть» со мной некому: деды-бабки погублены в погромах и морах гражданской войны. Однако уход отца на фронт добровольцем в июне 1941 года оставил в моей семилетней душе зияние на всю жизнь; сгинувший без вести, отец стал оказывать мощнейшее влияние – именно тем, что погиб за великую идею. Мать потерялась в его тени. Она спасалась домашними делами, потом – внучками. Но когда восьмидесяти (почти) лет от роду отошла к праотцам и она, в тоске по ней я осознал, что если и укрепилось во мне чувство Семьи, Родства и вообще Дома, то именно от ее тихого влияния. Отец жил «во Вселенной» – летал, парил, пел, а мать незаметно сидела в гнезде. Вот меня и высидела. Между прочим, родители расписаны не были. На вопрос о загсе отвечали: «Может, еще и в церкви повенчаться?» По их временам аргумент был убойный.

6. На мироощущение влиял кто угодно. Древние греки (мифология). «Исторические романы», оставшиеся на отцовской полке (Стивенсон, Эберс, Антоновская и т. д.). Потом – Горький. Потом – Толстой. Потом Писарев, прорвавшийся сквозь Белинского. Потом Белинский, проросший сквозь Писарева. Меня сильно мотало, и я, от природы склонный к логике и систематике, удерживал равновесие, делая чисто волевую ставку на чутье и интуицию. Кажется, в конце концов мне удалось перековаться. Но всякий раз, когда интуиция благополучно срабатывает и в мироощущении возникает подобие логики, – душа ликует. Кант милее Гегеля. Шеллинг милее Канта. Марксизм – как железная клетка, в которой безопасно, сквозь прутья которой – смотри куда хочешь. Потом клетка перестала существовать: прочел Бердяева. И понеслось: Шестов, Розанов, Булгаков (Сергий), Федоров, Федотов…

7. Отношение к религии предопределено с детства абсолютно безбожным воспитанием. Рос в «слободе Потылихе», рядом с изумительной Троицкой церковью, что в Голенищеве, – в ней всегда был склад.

Но не снесена же! Какое-то острое, «запретное» любопытство ко всему, что под крестом, было с детства же – отец оставил не только стенограммы партсъездов, но и много дореволюционных книг.

В комсомольском возрасте из озорства и любопытства стал заглядывать в церкви. Возникло непонятное, затопляющее душу ощущение счастья, причем в ЛЮБОЙ церкви: в православной, католической, протестантской (в мечети и синагоги не совался – от застенчивости). Это «внерелигиозное» благоговение было странно и незаконно; я не смел перекреститься, я ЗНАЛ, что я «неверующий», но тогда откуда это ощущение благодати, едва переступаешь порог храма? В свой час нашел объяснение у философа: «Душа человеческая по природе христианка».

Однако эпидемии крещений не поддался и в верующие не перешел – отчасти из чувства отвращения к этой (и любой другой) массовой кампании, отчасти же из чувства: «я и так вмещаю».

На вопрос о роли религии в истории России и в ее будущем ответил бы при условии того, что коммунизм – тоже религия.

8. Образование – филологический факультет МГУ. Выбора профессии не было – был выбор специальности. То есть я выбрал русскую литературу; еще в восьмом классе, с первых сочинений, я твердо знал, что буду заниматься – ею, и только ею. А в каком профессиональном качестве? В любом. Не стал бы литературным критиком – стал бы учителем-словесником. Не посчастливилось бы печататься – читал бы лекции, был бы музейщиком, библиотекарем, кем угодно, но – в царстве русских текстов.

9. Как ни странно, первая публикация оказалась в жанре карикатуры. Рисуночки в университетской многотиражке и в газете «Московский комсомолец». Кто ж из нас в детстве не рисовал? Первый текст, прошедший в печать, – в той же университетской многотиражке осенью 1956 года – рецензия. Напыщенная и ученическая. Но – о знаменитой публикации того времени – о романе Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Тиснул я эту статейку в знакомой газете уже «на прощанье» – диплом был получен еще весной, с университетом я расставался. Дальше была череда «редакционных коллективов» и изматывающая тяжба за каждое слово в каждой публикации. С тех пор у меня вышли десятка два книг и тысяч пять статей. Каждая казалась мне замечательной в верстке и чудовищной по выходе в свет. Объективно, я думаю, наиболее значимо из всего написанного мною – 13- томное «Родословие», составленное для моих дочерей и не предназначенное для печати. Там жизнеописание моего отца и, соответственно, моих дедов-прадедов; запись рассказов моей матери и ее сестер; и точно такая же композиция, записанная со слов моей жены, – о ее предках. Это главное, что я сделал. Если что останется, то – это.

10. По окончании университета распределен в аспирантуру. Дали выдержать конкурсные экзамены, а потом сказали, что положение изменилось и теперь в аспирантуру берут только с производства (напомню: осень 1956 года; после событий в Венгрии, где «контрреволюцию» начали литераторы, у нас решено оздоровить идеологию). Так вместо того, чтобы писать диссертацию, пошел я писать подписи к фотографиям в журнал «Советский Союз», откуда через полгода вылетел за профнепригодность, и совершенно справедливо. Вылетел – в литподенщики. Что и определило весь дальнейший, прости господи, «творческий путь».
11. На этом «пути» – все попробовать, все охватить, сопрячь, примирить. Понять каждого. Сохранить внутреннее равновесие. Придать «человеческое лицо» тому, что судьба дала. Не поддаваться никакому яду, мороку, самообману. Тайная свобода. Не знаю, удалось ли мне это. Мечта была – напечататься параллельно в двух взаимоисключающих журналах того времени: в «Октябре» и «Но-вом мире». Это удалось только раз, но ругали меня и там и тут. Теперь эти фокусы даются легче и можно выйти одновременно в газетах «Сегодня» и «Завтра». И ругают – там и тут. Постепенно понял и даже привык, что все – неразрешимо, боль неутолима, счеты несводимы. Вывертывался из-под редакторских прессов. Носил ярлыки: «легковесный», «продажный», «кокетливый», «беспринципный». Потом узнал (от молодых), что это я для них вырабатывал стиль (стеб). В 60-е годы в подпольном журнале «Вече» прочел о себе следующее: «обаятельный, обворожительный пустомеля, мастер подводной речи и тайных знаков, знающий, что открыто и ясно сказанное слово разорвет ему легкие». Точнее и лучше обо мне никто никогда не говорил. Основная тема? Не знаю. Знаю основную мелодию, основную интонацию, основную эмоцию. Наверное, все-таки прикрытый краснобайством и юродством подавленный плач. Плач по коммунизму посреди гибнущего коммунизма. Плач по России посреди России. «Тоже нашелся плакальщик!» В ответ на такое – «заржать» в унисон с тем, кто это скажет, и даже опередив его.

12. Странное дело: всегда чувствовал себя естественно в центре «общественной жизни», абсолютно вписываясь и «состоянием», и «поведением» в «социальный контекст», но никогда даже и не примерялся ни к каким «движениям» и «партиям». Не исключая и той единственной, через которую в мое время «открывались все пути». Пионерил и комсомолил – упоенно, да другого ничего и не знал. С комсомолом связаны лучшие впечатления молодости: студенческие колхозные бригады, агитпоездки, стенпечать, спорт. Но потом – словно стрелка какая-то в душе встала поперек; в партию – нет! Необъяснимо. Чисто биологический инстинкт: не вступать в это место.

И не вступил.

Потом, в 1990-м, когда все вступившие врассыпную побежали вон из партии, сам себе спасибо сказал, что бежать не пришлось.

Если бы я в нее вступил, я бы из нее уже так легко бы не вышел. Это – как река Гераклитова.

События?

Ну, начало войны, конечно: слом всего, потеря отца, жизнь, разваленная на две половины: светлая – «до войны» и беспросвет – с ее началом.

Потом – 56-й год: наша Весна.

Потом – 63-й: ее конец. Хрущев – в Манеж, а мы – на дно.

13. ХХ век для России? Век двух мировых войн. Практически – бесконечная война, в два смертельных наката, а потом еще полвека – ожидание третьей. Большевизм – форма самомобилизации народа, коммунизм – наркотик, чтобы это выдержать.

Выдержали.

Это и есть «итоги»: спаслись, вынесли, выжили, выдюжили в страшное время. Полумертвыми, полуодичавшими – вышли из костоломного века.

Все остальные «итоги» будут подведены не нами.

14. Революция – дикий выворот России из первой мировой войны, смертный прыжок в смертельной схватке. Способ тотального вооружения. «Культ личности» – ложное, отводящее глаза название военно-полицейской системы, созданной народом для второй мировой войны. «Оттепель» – первая осторожная попытка частичной демобилизации, породившая эйфорию минимум двух поколений. Одно из них – мое. «Застой» – инстинктивное замирание перед кризисом, мольба о стабильности. «Перестройка» – судорожная попытка спасти структуру, которая бесповоротно окаменела и не работает. Распад СССР – конец военного союза евразийских народов, отбивших натиск народов Запада. Распад СССР – личная беда. Унижение русских – личное оскорбление. До смерти не забуду антирусский свист и гик 1991 года. Объективно я понимаю, что – назрело. России надо сконцентрироваться. Украинцы пусть живут под желто-блакитным (австро-венгерским?) флагом. Должно же у русских хватить здравого смысла и таланта – при таких-то ресурсах! – распорядиться по-умному и страной, и собой. И вернуться в первый ряд мировой истории уже не во главе военного союза, а именно – как России. Впрочем, если мировая история приготовила человечеству очередную мировую бойню – дело плохо. В том смысле, что, воюя, мы становимся страшны. Бог не приведи.

15. Мой синодик: Столыпин, Ленин, Троцкий, Сталин, Горбачев – если говорить о России. Если о Европе, то – Гитлер, Черчилль. В Азии – Мао. В Новом Свете – Рузвельт. Плюсов-минусов не ставлю, потому что в политике плюсы переходят в минусы и наоборот. Если же говорить не о ХХ веке, а о мировой истории вообще, то сразу съезжаем с политиков. Тогда: Христос, Будда, Мохаммед. Память о политиках больше века не живет. Кто хочет больше, должен быть больше, чем политик.

16. Великая русская литература возникает как коррелят Российской империи. Империя, заметим, изначально мыслится как вселенская, кафолическая, всемирная («Третий Рим»). Сначала литература подводит под крепость державы душевный, «домашний» фундамент (Державин), потом наступает момент равновесия личностного и имперского начал (Пушкин, Толстой), потом личность начинает расшатывать государственную крепость и пророчит ей гибель (Достоевский, Блок). Советская литература – реакция на этот сюжет: сначала личность яростно стирается, растворяется в государстве, сливается с ним; возникает то, что называется литературой большого стиля. Момент равновесия опять-таки переходит в яростный бунт личности против подавления ее государством, и возникает литература трагического звучания (от Маяковского к Мандельштаму, от Шолохова к Платонову и к Гроссману). Будущее человечество станет попеременно вспоминать героическую и трагическую стороны этой истории в зависимости от того, что у человечества будет болеть.
17. Интеллигенция? По Федотову – религиозный орден с отрицательным Богом. В сущности – альтернатива Церкви. Воздействие на страну – через самопожертвование и гибель: гибель в революции, гибель ОТ революции. Когда же из революции возрождается держава, интеллигенция обеспечивает ее духовно и интеллектуально. Как в эпоху выигранной второй мировой войны, так и в эпоху проигранной холодной. Последний этап еще не исчерпан.
18. «Русская идея» в данном месте земли – неизбежность; проблема – ее наполнение. Можно напрочь отменить и уничтожить содержание «русской идеи», заменить его на противоположное, но окажется, что это противоположное – все- таки «русская идея». ХХ век представил нам полный цикл: от победы тотальных отрицателей в 1917 году – к православному оглашению антиправославной власти в 1943 году и к слиянию большевизма и национализма в конце века. Вовсе не закон, что все это должно происходить в таких яростных формах, но Россия – это то, что здесь, и любая идея (ну, скажем, марксизм) становится здесь русской. Россия – это хрящ, за тысячу лет наросший в точке трения сошедшихся здесь цивилизацией: южноевропейской (славяне), североевропейской (финны), потом азиатской (половцы, монголы). Здесь должно было случиться или взаимоуничтожение «антиподов», или скрещение их с непредвиденными результатами. Характер русских, выработанный при соединении славянских, финских, татаро- монгольских и многих прочих слагаемых: с одной стороны – всепонимание, с другой – непредсказуемость.

19. Будущее страны по этой же причине малопредсказуемо. Иногда думается, что оно зависит даже не от русских, а от того, какие на русских будут катиться «бочки», на какие «процессы» придется отвечать. Как отвечали мы своим существованием (и появлением) на «процессы» (вызовы) истекающего тысячелетия: вызовы шли и с запада (немцы, шведы, французы, поляки), и с юга (турки), и с востока (монголы, японцы). Все зависит от того, какое взаимодействие выработают сталкивающиеся здесь в очередной раз авангарды великих культурных систем (в третьем тысячелетии – это атлантическая, дальневосточная, исламская, центральноевропейская цивилизационные системы): найдут ли они пути контакта, минуя Россию, или будут нуждаться в ней как в месте встречи. От этого зависит будущее страны. Ее благополучие, благоденствие, процветание. Ее напряжение, ее жребий, ее культура. Великая духовная культура рождается в трагических ситуациях. При благополучии и благоденствии она умирает. Это и есть последняя проблема. Божья кость, нам брошенная. У меня нет сил вместить это. С печалью, но и с облегчением я думаю о том, что уже не увижу, как все это будет решаться.

22 января 1996 года

1. БЕЛАЯ Галина Андреевна.
2. 19 октября 1931 года, Украина.
3. Профессор, зав. кафедрой истории русской литературы и декан историко- филологического факультета РГГУ (Российский государственный гуманитарный университет).
4. Отец – Белый Андрей Петрович, из крестьян; сначала – инженер-химик, организатор производства, много лет проработавший на заводах, затем – научный работник.

Больше всего любил литературу и жалел, что не стал филологом.

Мать – Цфасман Анна Борисовна, из семьи, почти полностью вырезанной во время еврейского погрома под Полтавой в 1920 году (банда «зеленых»). Выросла в детском доме, училась в знаменитой 110-й школе г. Москвы. Инженер-химик, одержимый исследователь, автор статей и книг, гуманитарно ориентированный человек.

5. Семейное воспитание имело решающее значение и таким осталось навсегда.
6. Книги. Я росла в годы ВОВ, и в эвакуации, под Куйбышевом, в рабочем поселке, где было мало книг в местной библиотеке, на меня сильнейшее влияние оказали воспоминания Веры Фигнер. В детстве ближе всего был Лермонтов, которого читал мне отец. В школьные годы, конечно, это был Павка Корчагин. Начиная с середины 50-х любимыми (и моделирующими вкусы, поведение) были и остаются Б. Пастернак и А. Ахматова; огромное влияние в 60-е годы оказал А. Камю (и экзистенциализм в целом). Мои любимые художники – М. Врубель и В. Серов.

7. Я верю в судьбу. Не знаю, тождественно ли это понятию Бог. Нравственный смысл христианства мне очень близок, хотя ужасает агрессивность христиан. Что касается России, то религиозные основы психологии ее людей мне кажутся абсолютно разрушенными; будущую историю страны определит, на мой взгляд, культура (не деньги). Это – сильнейшая сторона России.

8. Меня не приняли в 1949 году в МГУ, сказав, глядя на анкету, что моя мать – еврейка и лучше «не соваться». Я поступила в МГПИ им. В. И. Ленина на литературный факультет, затем в аспирантуру ИМЛИ им. А. М. Горького АН СССР. Выбор профессии предопределил склад души и интерес к жизни – книжный, как у всех людей моего поколения.

9. Моей первой публикацией в печати была рецензия в «Новом мире» на очерки И. Эренбурга «Индия. Япония. Греция» (1959 год). Она называлась «Насколько едина маленькая планета…» и отражала удивление перед огромностью мира – чувство тем более острое, что мы выросли в советской стране, за «железным занавесом», в ситуации полной изоляции от мира. Книги И. Эренбурга того времени – на фоне удручающе серой литературы – казались новаторскими. С трудом отбившись от предлагаемых в аспирантуре тем (М. Горький, Вл. Маяковский, А. Фадеев, Ф. Гладков, А. Серафимович…), я хотела узнать что-то о модернистской русской прозе, почему и выбрала в «герои» творчество И. Эренбурга и его экспериментальные романы («Хулио Хуренито» и др.). Из написанных мною книг мне ближе других остается монография «Дон-Кихоты 20-х годов: «Перевал» и судьба его идей» (1989). Ее первый вариант был создан еще в 1968 году, но по цензурным соображениям не мог быть напечатан, так как «в верхах» еще сохранялось настороженное отношение к культуре и самой атмосфере 20-х годов; тогда же – и по тем же соображениям – в издательстве «Искусство» была рассыпана подготовленная мною антология «Из истории советской эстетической мысли (1917 – 1932)» (вышла в усеченном виде в 1980-м). История культуры 20-х годов по-прежнему мне кажется интересным временем для исследования, так как именно тогда (а не в 1917 году) менялась карта литературы: расцвет футуризма сменялся его прагматизацией в ЛЕФе; переживала кризис разочарования крестьянская культура, читавшая революцию по коду своей ментальности и подменявшая трезвое понимание жесткой хватки революции конфликтом «железного гостя» и «живой души» деревни; оттеснялась на периферию классическая русская культура; получала «зеленую улицу» революционно- радикальная культура, вскоре названная «социалистическим реализмом».

10. Рождение дочери в 1955 году; начало преподавательской работы на факультете журналистики в МГУ в 1975 году (я была там вплоть до 1991); работа над созданием историко-филологического факультета РГГУ (начало в 1991-м) – стремление воплотить несбывшиеся надежды русского интеллигента на преобразование мира посредством культуры (очередная романтическая утопия).
11. Вопрос поставлен очень высокопарно, и потому отвечать на него трудно. Я считаю, что литературоведение – это не наука, это особый способ познания мира и человека через литературу. Главное, что меня интересует, – это все те же «проклятые», экзистенциальные вопросы русской (и мировой) культуры: что есть жизнь, в чем ее смысл, что есть любовь, что дает человеку опору в жизни, что влияет на отношения между людьми, предопределяя их ход и исход. Это – нерв моей научной и педагогической деятельности.
12. Современная общественная жизнь воспринимается мною сложно. Я рада свободе, но мне бесконечно стыдно за войну в Чечне, коррупцию и ложь, в которую мы погружены. Воспитанная на Вере Фигнер, я сегодня, увы, пришла к отрицанию всех форм социального объединения и митингового протеста: все это «революция». Единственный принцип моей жизни: «Вокруг чума, а врач должен лечить, учитель – учить, а священник облегчать душу» (экзистенциализм).
13. Мне кажется, что ХХ век в России был разрешением кризиса, подготовленным всей ее историей, и прежде всего – разомкнутостью «крестьянской» и «дворянской» культур, возникшей вследствие социального неравенства и расколовшей общество еще во времена Петра I. Рабская ментальность «закрытой» крестьянской культуры подготовила приятие народом Октябрьской революции, лишь закрепившей инфантильное сознание, узаконившей разрушительные инстинкты, сложившиеся за столетия в подавленном, угнетенном человеке. Социально-политические и нравственные итоги века имеют ценность отрицательного опыта, на котором, как известно, возможно только относительное развитие.
    

    Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

    Получить доступ

    Уже подписаны? Авторизуйтесь для доступа к полному тексту.