О преимуществе тропинок перед дорогами

«В отличие от других, наша цивилизация всегда многого ждала от своей памяти… Наше искусство, наши литературные памятники полны отзвуков прошлого; с уст наших деятелей не сходят поучительные примеры из истории, действительные или мнимые… Всякий раз, когда наши сложившиеся общества, переживая беспрерывный кризис роста, начинают сомневаться в себе, они спрашивают себя, правы ли они были, вопрошая прошлое, и правильно ли они его вопрошали» ¹.

Сказанное М. Блоком об истории вообще относится, безусловно, и к ее частному виду – литературной истории. Как вопрошание прошлого, игра с утраченным временем – история располагает богатым разнообразием форм. Вопрос об их «правильности» или «неправильности» (в общем-то, некорректный) поднимается – по авторитетному свидетельству французского историка – в ситуациях кризисных, на фоне явной недееспособности сложившихся смысловых парадигм и поисков новых им на смену. Такой «кризис роста» переживает сегодня европейская цивилизация (в России он драматически

усугублен социальной нестабильностью и экономическим крахом), поэтому модальность долженствования в предложенной постановке вопроса – «Какой должна быть история литературы?»- вполне уместна. Хотя предпочтительнее все же: «Какой может быть история литературы?» Или: «Какой мы можем (пере)писать ее для себя?», поскольку история, как известно, никогда не есть просто история, но «история для» ².

Примечательно, что большинство участников прошлого «круглого стола» предпочло переформулировать вопрос в негативной форме. Какой не должна быть история литературы? Какая история ощущается сегодня как «неправильная», исчерпавшая познавательный ресурс? Ответ фактически единодушен: это история, подчиненная диктату абстрактной (идеологизированной) схемы, жонглирующая «измами» в высокомерном отвлечении от любовного – и в силу этого очень конкретного – внимания к слову. В качестве альтернативы предлагается история поэтических форм (Ю. Манн), речевых и художественных жанров (И. Шайтанов), изучающая памятливую и бесконечно пластичную плоть слова. Такую перспективу можно бы от души приветствовать, если бы в подоплеке не мерещился призрак «старой дилеммы»: идеологизм или формализм. От первого мы, собственно, никуда не ушли: поменяв природу и/или социальный знак, идеологическая дидактика стала мировоззренчески более приемлемой, но с точки зрения науки это не принципиально. С ее, современной науки, точки зрения необсуждаемость исходных (исповедуемых) посылок или претензия на беспредпосылочную «чистоту» суждения друг друга стоят, даже – предполагают. И смысл не в том, чтобы пытаться «развести» идеологию и мысль, ценность и факт, интерпретацию и описание, а в открытости их для рефлексии, профессионально зоркой, беспристрастной и безбоязненной (что не значит – бесцеремонной).

Так что дело по-настоящему не в истории (должной? возможной?), а в историках: в их, то есть нашем, отношении не столько к прошлому, сколько к настоящему. Глубоко неверно воображать историю «одноколейкой», по которой движется, наподобие железнодорожного состава, из пункта А в пункт Б, из прошлого в настоящее, – «литературный процесс». Для историка по крайней мере столь же актуальна способность двигаться в обратном направлении. Его задача не сводится к тому, «чтобы представить произведения письменности в контексте их времени», – не менее, а даже более важно «увидеть и показать в их времени время, которое к ним обращается, т. е. наше время» (В. Беньямин) ³.

с Традиция историзма была и остается опорой и гордостью отечественного литературоведения. Но в данном случае речь не о принципе, а о социальных условиях (и, соответственно, способе) его применения. Официальная историко-литературная наука последних десятилетий привычно исходила из ощущения современности («гегельянского»? «позитивистского»?

1. Марк Блок, Апология истории, или Ремесло историка, М., 1986, с. 6 – 7.[↩]
2. Клод Леви-Стросс, Первобытное мышление, М., 1994, с. 317.[↩]
3. Цит по: Х. Р. Яусс, История литературы как провокация литературоведения. – «НЛО», 1995, N 12, с. 57.[↩]