О правде
Охотно откликаюсь на письмо Л. Финка. Оно взволновало меня, вызвало ряд мыслей. Поделюсь ими. Прошу извинить некоторую отрывочность моих заметок.
Я сказал: письмо взволновало. Да, вопрос о правде, о правдивости связан со всей нашей жизнью, И является, пожалуй, главнейшим в профессии исследователя жизни, литератора. Творческие радости, боли, провалы – сужу и по себе – неотъемлемы от правды: удалось ли ее выразить?
Мне очень нравится приведенная в письме выдержка из коллективного труда «Ленинизм и диалектика общественного развития», изданного в 1970 году. Не откажу себе в удовольствии повторить этот призыв нести «всю полноту яркого света правды» (снимаю лишь прописную букву: понятие правды включает в себя будничную упорную непрестанную работу), призыв не подменять полноту правды «удобной для каждого случая полу-правдой и четверть-правдой».
Да, сколь я разумею, именно этого требует марксизм, требует Ленин. Думается, здесь окажутся к месту хрестоматийно известные сильные и точные строки Владимира Ильина: «…Необходимо брать не отдельные факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения, ибо иначе неизбежно возникнет подозрение, и вполне законное подозрение, в том, что факты выбраны или подобраны произвольно, что вместо объективной связи и взаимозависимости исторических явлений в их целом преподносится «субъективная» стряпня для оправдания, может быть, грязного дела» 1.
Хочется, – в этом стремлении я, наверное, не уступлю автору письма, – чтобы все мы, избравшие писательство своей профессией, а также и те, кто так или иначе оказывает воздействие на литературное дело (ныне говорится: литературный процесс), усвоили бы, приняли бы умом и сердцем, настойчиво, и, конечно, не рассчитывая на легкие победы, воплощали бы ясные, не допускающие превратных толкований слова: полнота правды, вся совокупность, ни одного исключения.
Это настолько близко касается каждого из нас, что я рискну выдвинуть предложение: устроим творческую конференцию или хоть так называемый «круглый стол» с единственным пунктом в повестке: исследование действительности и литература. Впрочем, быть может, другая формулировка будет лучшей: литература и полнота правды.
Есть в письме Л. Финка утверждение, мимо которого нельзя молчком пройти. Вот оно: «Общеизвестно, что сокрытие правды от врага – норма поведения советского человека».
Думается, такой тезис неточен, неверен. Конечно, революционер, схваченный охранкой, должен скрывать правду о своих связях, об организации, никого не выдавать. Пленный на допросе обязан не помогать правдой врагу. Да и в повседневности необходимо хранить и военную, и государственную, и партийную тайну.
Однако как только мы выходим из этих пределов, так сразу же фраза: «…Сокрытие правды от врага – норма поведения советского человека», – становится ошибочной. И к тому же крайне опасной.
Можем ли мы, участники борьбы идей, исследователи жизни, принять, как говорится, двойную бухгалтерию: одно говорить врагу, а своим – другое? Не существует какой-либо глухой стены, пролегающей между врагом и многочисленными промежуточными колеблющимися слоями общества, откуда неисчислимые нити ведут к тем, кто объемлется широким выражением: мы, наш стан. Обман идейного противника, сокрытие истины в борьбе с ним может обернуться, оборачивается обманом всех. А ведь именно правда, вся ее совокупность, правда в целом, охватывающая решительно все относящееся к вопросу факты без единого исключения, – это главное наше оружие, которому не знаю равных.
Кстати, скажу: полнота правды, рассматриваемая как обязанность, как долг, о чем писал Ленин, особенно притягательна, в частности, для художественной интеллигенции, неудержимо влечет реалистов-художников.
Полагаю, автор письма не будет настаивать на своей, верите», непродуманной, – что, впрочем, не делает ее менее опасной, – формуле.
Не могу обойтись еще без одного замечания общего характера.
Нам заповедано исследовать, постигать, воссоздавать правду в ее целостности. Однако практика осуществления этого завета или, напротив, отход от него на разных этапах нашей жизни тоже есть предмет объективного исследования. Ощущаем ли мы насущную нужду в таком анализе? Является ли ныне эта проблема живой, чувствительной в нашей работе, в нашей литературной повседневности? Или уже отошла в прошлое?
Недавно «Литературная газета» дала выступления с трибуны последнего писательского съезда, в частности и речь Е. Евтушенко. Вот несколько строк из этой речи:
«…Должен быть лишь запретный подход к темам, но не должно быть запретных тем. Факты умолчания в литературе о тех или иных кусках нашей истории или освещение этих фактов над тем или иным углом в зависимости от конъюнктуры на сегодняшний момент чревато последствиями, ибо литература – это эмоциональная информация и недостаточно информированный или дезинформированный читатель – это неполноценный член общества» 2.
Ни один оратор, говоривший после Е. Евтушенко, не возразил – я опять пользуюсь публикацией «Литературной газеты» – против этих его слов о фактах умолчания.
Но такой безгласной поддержкой и удовлетворимся? Нет, вопрос слишком серьезен. Дело идет, я бы сказал, об анкерных камнях, опорных точках нашего мировоззрения, – немало они выдюжили, – о нашем убеждении, что для марксизма нет и не может быть запретных тем.
Вряд ли ошибусь, если скажу, что и теория искусства, – теория, которую мы называем нашей, – не приемлет понятия: запретная тема.
А какова практика? Воздержимся от размашистых и поспешных заключений. Сначала надо бы изучить: как фактически обстоит дело, впрямь ли наличествует расхождение теории и практики? В чем оно проявляется? Глубоко ли въелось?
Таков, естественно, смысл этого моего замечания. Не только провозглашать требование правды, ее целостности, полноты, но и обязательно сопоставить провозглашенное и практику – практику идущей изо дня в день работы с литераторами.
Эту проблему, волнующую нас, тоже следовало бы обсудить на творческой конференции, которая мне видится, рассмотреть факты без какой-либо предвзятости, без крикливости или жеманства.
А пока… Пока, если следовать тов. Л. Финку, пусть за все, про все отвечает изменивший правде, сурово в письме осужденный юноша Крош. К нему, герою повести Анатолия Рыбакова, мы теперь и перейдем.
Крош, на мой взгляд, удивительно счастливая находка писателя. Открыт, создан (или, не лучше ли сказать, воссоздан?), живет, действует естественный во всех своих проявлениях, единый в щедром разнообразии черточек, охваченный страстью расследователя, разыскателя истины, новый, никого не повторяющий характер. Живет не только на страницах книги. Он для меня настолько ощутим, что я, не подхлестывая воображения, могу представить себе Кроша сидящим напротив меня вот у этой моей настольной лампы. Слышатся его слегка еще мальчишечьи независимые интонации.
Такого рода художественная удача, улыбнувшаяся А. Рыбакову, не часта в литературе.
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.