О неопубликованных статьях и заметках Б. Реизова по сравнительному литературоведению

Нам удалось обнаружить в санкт-петербургском филиале Архива Российской академии наук (в дальнейшем — СПФА РАН) некоторые неопубликованные статьи и заметки известного советского ученого, члена-корреспондента АН СССР Бориса Георгиевича Реизова по сравнительному литературоведению, не привлекавшие до сих пор внимание исследователей¹. Эти архивные материалы датируются предположительно сороковыми годами прошлого века. Учитывая развернувшуюся уже в 1946 году кампанию борьбы с космополитизмом, затронувшую не только советскую литературу, но и советскую науку, в том числе сравнительное литературоведение², можно уточнить крайнюю дату их написания — 1946 — начало 1947 года.

Этот изоляционистский и националистический подход советских партийных органов к вопросам литературы и науки явно противоречил убеждениям Б. Реизова, широко и глубоко исследовавшего проблему литературных влияний. Так, в критическом разборе книги Жозефа Текста «Жан-Жак Руссо и происхождение литературного космополитизма» [Texte 1895] Б. Реизов отмечает «примитивный компаративизм» автора, не удовлетворяющий «нашим идеалам всестороннего и социологического изучения литературы» (л. 6 об.)³. Б. Реизов подчеркивает несоответствие названия книги ее содержанию. Книга Ж. Текста посвящена не анализу творчества Руссо, а «восприятию французами Англии и англичан, нашедшему себе выражение в письмах, комедиях, путешествиях, воспоминаниях и т. д.» (л. 4). По мнению Б. Реизова, «этот материал использован Текстом широко и умело» (л. 4). Однако при этом роль Руссо в книге «крайне случайна». «У Текста, — замечает Б. Реизов, — мы встречаем целые главы, никакого отношения к Руссо не имеющие»; «по-видимому, Руссо был нужен автору только как некоторая связь, более или менее внешним образом объединяющая изучаемый материал, который и представлял для Текста наибольшую ценность» (л. 4). Ж. Текст не различает в своей монографии два разных течения литературного космополитизма, которые предлагает разграничить Б. Реизов, — «собственно литературный космополитизм» и космополитизм «этнографический» (л. 3 об.). «Собственно литературный космополитизм» проявляется во влиянии на литературу, в литературных подражаниях, о которых у Текста «сказано слишком поверхностно и совершенно не полно» (л. 4 об.). Например, «драматическое творчество Дидро, а в еще большей степени его теории, так или иначе отразившиеся во французской критике, а еще более в немецкой, конечно, идут из Англии, — пишет Б. Реизов. — Вся эта область английского влияния во Франции остается лишь едва затронутой» (л. 4 об.). С другой стороны, космополитизм «этнографический», проявляющийся в XVIII веке во Франции в восхищении «английской конституцией, нравами и добродетелями» (л. 3 об.), мог уживаться в XVIII веке с отрицанием способности англичан к художественному творчеству и светским отношениям, свойственным французам (л. 4). Это различие, полагает советский ученый, крайне важно и для дальнейшего развития космополитизма в начале XIX века. Например, мадам де Сталь восхищалась северными литературами, как и Стендаль, считавший несомненным превосходство английской литературы над французской, но при этом и мадам де Сталь, и Стендаль находили идеал человеческой натуры в непринужденной пылкости и естественности итальянцев и итальянок с их глубоким эстетическим вкусом (л. 3 об. — л. 4).

Вслед за многими другими историками литературы, Текст придавал огромное значение Руссо в формировании французского романтизма как скрещения двух противоположных гениев — латинского и германского. В применении к романтизму в целом, а не только к творчеству Руссо, такая точка зрения представляется Б. Реизову «явно неудовлетворительной», так как романтизм во Франции генетически «связан не только с английской и немецкой литературой, но и с возродившейся, вновь открытой средневековой поэзией романских и германских народов, с новыми литературами Испании и Италии; наконец[,] с старыми литературными теориями и литературными стилями классической Франции» (л. 6 об.). «Спор о правилах, как известно из книги Морнэ⁴,- замечает Б. Реизов, — тянется еще из XVII века, а в книге Дюбоса 1719 г.⁵ мы видим явное выражение романтических теорий гения и эстетического наслаждения» (л. 4 об). «Точно так же «чувствительность», которую Текст стремится приписать целиком английскому влиянию, тоже явление французское, и книга Фрейгера фон Вальдберга⁶ посвящена специально чувствительному роману во Франции в XVII веке» (л. 5).

Англомания во Франции в книге Ж. Текста представляется Б. Реизову «совершенно случайной и ни на чем не основанной» (л. 6 об.). «Текст обратил внимание только на англоманию, на моду, на внешнюю поверхность событий» (л. 6 об.). «Влияние предполагает причинную связь двух явлений, у Текста мы не находим стремления отыскать эту причинную связь» (л. 6 об.), — замечает советский ученый.

Примером изучения литературных влияний с точки зрения причинных связей между ними может служить другая неопубликованная статья Б. Реизова — «Урбанистические темы у Некрасова и В. Гюго («О погоде», «Меланхолия»)». Эта работа была написана не ранее 1944 года, судя по сноске на статью И. Ямпольского о поэте и переводчике Д. Минаеве, вышедшую в 1944 году [Ямпольский: 68].

По справедливому замечанию Б. Реизова, Виктор Гюго представал в глазах европейского читателя 50-60-х годов XIX века как «поэт гуманности, пророк нравственного совершенствования, судия социальной несправедливости» (л. 1). Грандиозный успех, которым пользовался в России роман Гюго «Несчастные» (или в более привычном сегодня переводе «Отверженные»), в некоторой мере объясняет, по мнению Б. Реизова, и то «внимание, с которым в 60-е годы у нас относились к поэтическому творчеству Гюго», при этом русского читателя «лирика Гюго интересовала не столько своими прямыми поэтическими качествами, сколько своей гражданской темой» (л. 2). «Несомненно, что русская гражданская поэзия, разрешая стоявшие перед нею задачи, использовала опыт политической и социальной лирики Гюго. Однако, несмотря на целый ряд ценных и детальных работ, посвященных русской политической поэзии этого периода, вопрос этот до сих пор остался неисследованным» (л. 2), — был вынужден констатировать Б. Реизов. В своей работе советский ученый усматривает известное сходство между поэмой В. Гюго из сборника стихов «Les Contemplations», появившегося в 1856 году, и поэмой Н. Некрасова «О погоде». Б. Реизов предполагает, что «Некрасов, которому Виктор Гюго некоторыми аспектами своего творчества был весьма близок, познакомился с наиболее интересными пьесами сборника вскоре после выхода его. Некрасов знал французский язык настолько слабо, что не смог бы самостоятельно одолеть довольно трудный текст. В подобных случаях он пользовался помощью других лиц», например своей сестры А. Буткевич (л. 3). «Как бы то ни было, но поэма его «О погоде», напечатанная в 1859 году, и по некоторым мотивам, и по композиции, и по жанру напоминает одну их самых популярных в сборнике Виктора Гюго поэм под названием «Melancholia»» (л. 4), — считает ученый. Среди общих мотивов, позволяющих «утверждать некоторую генетическую связь между двумя поэмами», как полагает Б. Реизов, «особенно характерен мотив истязаемой лошади, повторенный и Достоевским в «Преступлении и наказании»» (л. 8). В примечании к этому месту своей статьи Б. Реизов уточняет, что «на возможность соответствующих воспоминаний у Достоевского из поэмы Виктора Гюго уже было указано (см. Лапшин. Эстетика Достоевского. Сб. «Достоевский», под редакцией А. С. Долинина, т. 1)⁷. Однако еще более вероятна связь этого эпизода «Преступления и Наказания» с поэмой Некрасова» (л. 8).

В заметке «Стендаль и Гольдсмит» Б. Реизов продолжает исследование использования в творчестве Стендаля девиза «To the happy few» — «Немногим счастливцам», встречающегося в конце «Пармской обители» и в других его сочинениях. Следует сказать, что Б. Реизов установил уже в 1928 году в статье «Эстетика Стендаля» [Реизов 1928: 67] и повторно указал в 1934 году, в примечаниях к собранию сочинений Стендаля в 15-ти томах [Стендаль: 484]⁸, гораздо раньше французских исследователей, в частности Поля Азара [Hazard]⁹, что источником девиза Стендаля является не «Генрих V» Шекспира (акт V, сцена 3: «We few, we happy few, we band of brothers»), как полагал в 1933 году Л. Жилле (л. 3), или 11-я песнь «Дон Жуана» Байрона («the thousand happy few»), а вторая глава романа «Векфильдский священник» Оливера Гольдсмита. По этому роману Стендаль, как и многие его современники, изучал английский язык. В неопубликованной заметке ученый прослеживает истоки использования знаменитого девиза в произведениях Стендаля (начиная с титульного листа второго тома «Истории живописи в Италии» 1817 года, в котором цитируется по-английски текст «Векфильдского священника») и в его переписке, а также в переписке его близких друзей.

Другая заметка Б. Реизова — «»Сцена из Фауста» и Лафонтен», дополняющая статью Б.

1. СПФА РАН. Ф. 1081. Оп. 1. Ед. хр. 6 («Урбанистические темы у Некрасова и В. Гюго («О погоде», «Меланхолия»)» — статья — 12 лл.), № 12 («Стендаль и Гольдсмит» — статья — 4 лл.), № 13 («»Сцена из Фауста» и Лафонтен» — статья — 5 лл.), № 107 (статья о книге Ж. Текста «Jean-Jacques Rousseau et les origines du cosmopolitisme littеraire» (Paris, Hachette, 1895) — 7 лл.).[↩]
2. Вспомним известное постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград», опубликованное с незначительными сокращениями в газете «Правда» 21 августа 1946 года. Отметим также среди целого ряда других печально известных эпизодов борьбы с космополитизмом выступление в июне 1947 года на пленуме Союза советских писателей председателя правления Союза А. Фадеева против литературоведов школы А. Веселовского. Подробнее см.: [Азадовский, Егоров].[↩]
3. Здесь и далее номер листа машинописи с рукописными правками Б. Реизова приводится в тексте статьи.[↩]
4. Имеется, вероятно, в виду [Mornet 1912]. См. также: [Mornet 1929].[↩]
5. Имеется в виду [Dubos]. [↩]
6. Имеется в виду [Freiherr von Waldberg]. [↩]
7. Имеется в виду [Лапшин].[↩]
8. Ср.: [Реизов 1974: 160]. [↩]
9. Ср.: [Martineau].[↩]