О литературе. Составление, перевод и комментарий Ю. Палиевской

Четыре тома статей, очерков, интервью – таково литературно-критическое и публицистическое наследие Уильяма Фолкнера (1897 – 1962), выдающегося американского писателя-реалиста. Составлены эти книги не самим Фолкнером, складывались они постепенно: Фолкнер писал для журналов, газет, давал интервью с первых шагов своей писательской деятельности, но в основном, конечно, в поздние годы. Это – Фолкнер всемирно прославленный, лауреат Нобелевской премии, «живой классик». Положение, в котором Фолкнер оказался на закате своих дней, в известном смысле противоречило всей его жизненной и творческой программе. Человек, стремившийся, по его собственным словам, «остаться личностью, нигде не заприходованной», попал под огни рампы и рекламы, из «оксфордского затворника» превратился в «звезду литературной сцены». Фолкнер в этой ситуации оказался достоин сам себя. Он приложил все силы к тому, чтобы разъяснить и развить основные идеи своего творчества, уберечь их от девальвации.

Многие мнения Фолкнера о литературе высказывались в полемике с американской критикой. Это частично объясняет заостренность и, наоборот, уклончивость и даже намеренную неточность ответов Фолкнера.

Именно критика, чрезвычайно активно занимавшаяся Фолкнером все эти годы, способствовала созданию прочной репутации его как писателя глубокого и сложного, но от этой же критики позднему Фолкнеру пришлось буквально защищаться. В споре с американскими критиками, пытавшимися «растворить» писателя в различного рода влияниях, разложить его творчество по номенклатуре символов, архетипов и моделей, сам Фолкнер все время пытается отделить реальную сложность жизни и своего творчества от сложности надуманной, ложной. И в этом, как нам кажется, принципиальная важность его собственного литературно-критического наследия.

Важнейшим документом для понимания творческого кредо Фолкнера является речь, произнесенная им при получении Нобелевской премии (1950), когда он изложил свою писательскую позицию: «Человек не просто выстоит, он восторжествует. Человек бессмертен не потому, что среди всех живых существ имеет неистощимый голос, но потому, что один своим характером, душою он способен на сострадание, жертвы и непреклонность. Долг прозаика, поэта говорить об этом. Писатель должен поддерживать человека на его пути к бессмертию, возвышая его душу, напоминая о мужестве, чести, надежде, гордости, сострадании, жалости, жертвенности – о всем том, что составляет извечную славу человека. Голос поэта должен быть не просто эхом, он должен стать поддержкой, опорой, помогающей человеку выстоять и восторжествовать» ¹.

Как реально соотносится сформулированная таким образом задача с тем, что было создано им самим, – это Фолкнер и попытался разъяснить во всех многочисленных интервью в 50-е годы. Подборки высказываний Фолкнера у нас уже публиковались². Предлагаемый материал включает не печатавшиеся у нас высказывания Фолкнера о литературе и взятые из: бесед со студентами и преподавателями Университета штата Виргиния, интервью, данного Кинфи Греньер, «Слова к молодым писателям», предисловия к книге «Уильям Фолкнер. Избранное», обращения «К молодежи Японии», речи при получении Национальной премии по литературе, заметок о Шервуде Андерсоне, Альбере Камю, письма редактору газеты «Тайм» о Хемингуэе. Этивыступленияопубликованывсборниках: «Essays, Speeches and Public Letters by William Faulkner», Random House, N. Y. 1965; » Lion in the Garden. Interviews with William Faulkner. 1926 – 1962″, Random House, N. Y. 1968; «Faulkner in the University. Class Conferences at the University of Virginia. 1957 – 1958», Charlotesville, Virginia, 1959.

При подготовке материала мы сочли возможным тематически объединить многочисленные разрозненные высказывания Фолкнера и таким образом познакомить читателя с мыслями Фолкнера о гуманизме как ведущей силе литературы, о писательском труде, о писателях-классиках и современниках и, наконец, о себе.

ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ – ЭТО ГОРЯЧАЯ КРОВЬ ТВОРЧЕСТВА

[Слово к молодым писателям]

Не только перед молодым писателем – перед всеми нами стоит задача спасти душу человека, прежде чем человека не лишат души так же, как холостят жеребцов или быков; спасти личность от безликости, пока еще не поздно и человек не превратился в двуногое животное. И кому же, как не прозаику, поэту, художнику, спасать человечность, ибо кто более них должен бояться потерять ее, ибо человечность – это горячая кровь творчества.

1958

[Предисловие к книге «Уильям Фолкнер. Избранное»]

В 1923 году я написал книгу и понял, что моя судьба и предназначение состояли в непрерывном сочинении книг не для какой-нибудь скрытой или явной цели, а просто ради самого сочинительства; конечно, раз издатели считали, что мои книги стоят финансового риска, то кто-нибудь их будет читать. Но и это было не столь уж важно по сравнению с необходимостью писать, хотя, конечно, всякий писатель надеется, что читатель найдет его книги правдивыми, честными, может быть, даже трогательными. Потому что писатель пишет тогда, когда заставляющий его писать демон считает, что он достоин, заслужил творческие муки, и все писательское существо: кровь, железы, плоть – сильны и активны, сердце и воображение остро воспринимают заблуждения, страсти и героизм людей; пишет и потом, когда кровь уже начинает остывать, падает активность, а сердце подсказывает: «Ты ведь сам не знаешь, зачем пишешь, и никогда не узнаешь», – пишет, потому что демон по-прежнему благосклонен к нему, хотя стал суровей и безжалостней, пока, наконец, писатель не понимает, что полузабытый поляк уже давно ответил на его вопрос³. Тронуть сердце человеческое. И это относится ко всем нам – к тем, кто стремится быть художником, к тем, кто пытается писать для того, чтобы просто развлечь или шокировать читателя, и к тем, кто бежит от себя, от собственных тайных страданий.

Одни не знают, что пишут ради этого. Другие знают, но отрицают, боясь, как бы их не стали ругать, порицать, осуждать за сентиментальность, ибо теперешние люди по каким-то причинам стыдятся быть пойманными на сентиментальности; кое-кто, видимо, имеет довольно курьезные представления о том, где именно находится сердце, и путает его с другими более низменными органами, железами, функциями. Но все мы пишем ради одной этой цели.

Это не означает, однако, что мы стараемся изменить человека, сделать его лучше, хотя есть писатели, которые надеются на это или, может быть, даже ставят перед собой подобную цель. Напротив, наша надежда и желание – тронуть сердце человеческое – в конечном счете являют собой абсолютно эгоистическое, абсолютно личное чувство. Писатель волнует человеческое сердце ради самого себя, ибо таким путем он говорит своей смерти «нет». Он говорит смерти «нет», растрогав сердце читателя, взволновав саму природу человеческую настолько, что и она говорит своей смерти «нет», зная, понимая и чувствуя то, что ей внушили: человек отличается от растений хотя бы тем, что волнение души и одухотворенность всего существа недоступны им, значит, человек может и должен выстоять.

И поэтому тот, кто неживыми, бесстрастными печатными словами может вызвать это волнение, сам приобщается к бессмертию, которое породил. Придет время, и писателя не будет в живых, но это уже не будет иметь никакого значения, потому что на бесстрастной отпечатанной странице навеки запечатлено то, что вызовет бессмертное волнение души и всего существа людей, а люди эти будут уже на целые поколения отстоять от самого воздуха, в котором когда-то жил и мучился художник; и если написанное хоть раз оказало такое воздействие, писатель знает: оно будет жизнеспособно еще долго после того, как от него самого останется лишь мертвое, поблекшее имя⁴.

1953

[К молодежи Японии]

Искусство – самая могучая и несокрушимая сила, которую человек нашел, изобрел для того, чтобы запечатлеть историю своей непоколебимой стойкости и мужества, задавленных несчастьем, и доказать обоснованность своей надежды.

1956

[Интервью, данное Кинфи Греньер]

У людей есть множество средств уничтожить себя физически. Но для уничтожения духовного у нас теперь, очевидно, не больше средств, чем сто лет назад. Единственно, что меняется, – это окружение. И человек меняется вместе с ним. Он с ним справится. Проблемы, с которыми человек сталкивается сегодня, – все те же проблемы, с которыми он столкнулся, когда впервые поднялся из грязи на ноги. Человек хочет стать смелее, хочет больше сочувствовать другим людям. И порой неожиданно, к собственному удивлению, человек обнаруживает, что он действительно смелее, честнее, чем он сам о себе думал. Он встает и говорит, что наступит конец несправедливости, и делает так, что это становится возможным. Порой человек совершает такие поступки, что может показаться, что он вообще не имеет права на существование. Но в других случаях человек искупает вину. Человек восторжествует.

1955

[Беседы со студентами и преподавателями Университета штата Виргиния]

Доживут ли люди на нашей земле до тех времен, когда человек достигнет абсолютного совершенства, – этого никто не знает. Но человек становится лучше, так как единственная альтернатива прогрессу – смерть. Мы и сами видим, что детям теперь не приходится работать, а продавец, например, не станет продавать отравленную пищу. Это достижения незначительные, но ведь достижения! В наши дни не вешают за кражу хлеба. Людей не сажают в долговые тюрьмы. Конечно, это небольшие сдвиги по сравнению, скажем, с атомной бомбой. Но все-таки это сдвиги. Человек стал лучше.

Я считаю, что свободная воля человека действует на фоне судьбы в древнегреческом понимании этого слова. У человека есть свободная воля выбора и мужество, сила духа умереть за свой выбор, – таково мое представление о человеке, и именно поэтому я считаю, что человек выстоит. Иногда судьба оставляет человека в покое.

Однако рассчитывать на это не приходится. Но у человека всегда есть право на свободный выбор и, надеюсь, мужество умереть за него.

Мужество, честь, гордость, сострадание, жалость. Мне кажется, что человек полагается на них не просто потому, что это хорошо. Полагаешься или стремишься полагаться на них потому, что это фундамент, на котором построена вся история человечества, в именно благодаря ему человек, человечество существуют до сих пор. Без него человек вымер бы точно так же, как вымерли мастодонт или другие недолговечные создания, которые появились и навсегда исчезли с лица земли. Человек выстоял, несмотря на свою слабость, потому, что он принимает эти истины, верит в них.

Вопрос. Ваша концепция жизни – оптимистическая?

Ответ. Да.

Вопрос. Не в отношении индивида?

Ответ. Индивидуум – это не так уж много, горсть праха, то есть один человек недолго живет на земле, но вот мечты его и люди, подобные ему, продолжают жить. До тех пор, пока существуют люди, среди них всегда найдется человек, который станет новым

Бахом и новым Шекспиром.

1957 – 1958

[Интервью…]

В моих книгах нет единой темы, а если есть, ее можно было бы сформулировать как определенную веру в человека и его способность всегда выстоять и восторжествовать над обстоятельствами и своей собственной судьбой.

ИЗНУРИТЕЛЬНЫЙ ТРУД В ОДИНОЧЕСТВЕ

[Интервью…]

Быть писателем – значит иметь самую плохую профессию. Писатель – демоном внушаем, и тот постоянно его понукает, принуждает работать. Это изнурительный труд в одиночестве, и никогда не выходит так, как того хочется. Пытаешься снова и снова – и все равно не выходит. Что за вознаграждение получает писатель – не [Беседы со студентами и преподавателям и…]

Раньше я думал, что самое главное – талант. Теперь мне кажется, что начинающий писатель или писательница должны обладать или, вернее, развить, воспитать в себе бесконечное терпение, а это означает предпринимать все новые и новые попытки до тех пор, пока не выйдет. Нужно воспитать безжалостную требовательность к себе, то есть отбрасывать все, в чем есть фальшь, даже если вам очень нравится именно этот абзац или страница. Главное – способность проникать в суть предмета, то есть нужно быть любопытным, нужно все время задаваться вопросом, думать, размышлять: почему человек поступил именно так, и если в вас эта способность есть, тогда, мне кажется, не так уж важно, есть ли у вас талант.

Я бы сказал, что у писателя есть три источника: воображение, наблюдательность и опыт. Сам писатель не знает, сколько материала он черпает в данный момент из каждого источника, потому что источники не важны сами по себе. Он пишет о людях и использует эти три источника точно так же, как плотник заходит в кладовую и выбирает доску, которая подходит по размерам. Начать с того, что, конечно, каждый писатель пишет прежде всего о себе: открыв для себя мир, он неожиданно обнаруживает, что мир этот такой значительный, трогательный или трагический, что его стоит запечатлеть на бумаге, на полотне или выразить в звуках, и поначалу писатель знает лишь то, что случилось с ним самим, так как он еще не развил способности восприятия, наблюдения, понимания людей. Он понимает только самого себя, и у него получается автобиография, поскольку единственная мера измерения – то, что пережил он сам. Потом писатель становится старше, больше работает, а воображение, как мускулы, развивается от работы; с возрастом писатель становится более острым наблюдателем, и когда он достигает вершины, полосы расцвета, когда он создает свои лучшие произведения, он и сам не знает, да и не заботится о том, сколько материала поступает из каждого источника, потому что теперь он пишет о людях, пишет о стремлениях, тревогах, боли, мужестве, трусости, низости и величии человека – о человеческой душе.

В романе можно быть более небрежным, там может быть больше халтуры, и читатель вам ее простит. В коротком рассказе, который уступает лишь стиху, чуть ли не каждое слово должно быть абсолютно точным. Роман может быть небрежным, рассказ – нет. Я имею в виду настоящие короткие рассказы, такие, какие писал, например, Чехов. Вот почему я ставлю рассказ на второе место — он требует почти абсолютной точности. Сам его объем не оставляет места для неряшливости и небрежности. Меньше места для халтуры. В поэзии, конечно, вообще нет места для халтуры. Она должна быть совершенно безупречной, абсолютно непогрешимой.

Хотел бы я знать, из какого материала состоит настоящий поэт. В любом случае мне кажется: лучше считать себя поэтом, пусть неудавшимся поэтом, в этом смысле я согласен с вами, – лучше смотреть на себя прежде всего как на поэта. То есть писатель понял, что история человечества, с ее превратностями, моментами прояснения, муками, победами, поражениями и волей к жизни, так волнующа, что ее нужно запечатлеть. Если ему повезло, он может сделать это посредством поэзии. Если ему чуть меньше повезло, то годится и короткий рассказ, как у Чехова. И если ему совсем не повезло – приходится возвращаться к громоздкому методу Марка Твена и Драйзера.

(Отвечая на вопрос, не ограничивает ли соблюдение правил свободу стиля)

Нет, я так не считаю. В таком случае у писателя, должно быть, ограничены способности к экспериментированию. Мне кажется, любой язык должен все время быть языком живым, то есть должен все время изменяться, поддаваться изменениям, но грамматика, пунктуация- часть этого текучего состояния языка. Через эксперимент узнаешь, являются ли старые приемы самыми лучшими или, может быть, их надо изменить. Не сказал бы, что соблюдение правил как-то ограничивает стиль, потому что стиль входит в меняющееся, текучее состояние языка. Стиль, как вообще все в мире, чтобы жить, должен быть в движении. Если стиль застывает, он умирает, остается риторика. Стиль должен изменяться в соответствии с тем, что пытается сказать писатель. То, что он пытается сказать, фактически полностью определяет стиль.

Невозможно провести ясную линию между юмором и трагедией, ведь даже трагедия – это как бы ходьба по канату, натянутому между смешным, эксцентричным и ужасным. То есть это прием: автор стремится как можно лучше написать о людях, о человеке, о человеческом сердце и поэтому пользуется любым приемом, если только он кажется ему подходящим для завершения той картины жизни, которую он в данный момент создает. То есть писатель использует смешное или трагическое точно так же, как он может использовать, например, жестокость. Все это, так же как и юмор, приемы и в то же время – неотъемлемая часть человеческого существования.

Писатель, покуда он пишет, постоянно учится в учится у своих же героев, если только он изобразил их правдиво, если он придерживается правды человеческого поведения, поступков, устремлений, да, тогда он учится, то есть герои учат его, они удивляют писателя, они учат его тому, что он раньше не знал, они совершают неожиданные поступки, и тогда писатель говорит сам себе: «Ну да, конечно, все должно быть именно так!»

Как только герои вступают в жизнь, они буквально срываются с места, и автор, чтобы успеть записать их слова в поступки, вынужден из последних сил бежать за ними. Что ж, в этом смысле писатель – всего лишь орудие в руках своих героев. Ответственность за рассказ они берут на себя. Они ведут рассказ. Писателю нужно просто не отставать от своих героев, записывать за ними, оформлять текст, соблюдать законы композиции; но, мне кажется, писатель и сам не знает, что могут сказать или сделать его герои в следующий момент. Однако, перед тем как записать рассказ, писатель должен привести его в соответствие со своими представлениями о правде.

Некоторые писатели принадлежат к литературной среде, но, чтобы быть писателем, совсем не обязательно быть литератором. Мне кажется, что звание литератора предполагает известную долю формального образования, а ведь есть писатели, которые такого образования не получили. Конечно, и литератором можно быть без формального образования, но, исходя из того, что я знаю о себе самом или о Шервуде Андерсоне, теперь я бы сказал, что мы не были литераторами в том смысле, в каком ими были, например, Эдмунд Уилсон или Малькольм Каули⁵.

Мне кажется, что пока писатель занят собственно творчеством, у него нет времени на дидактические рассуждения о том, где закончилась или не закончилась история культуры. То есть писатель не интересуется ни культурой, ни даже литературой, покуда он совсем не исписался или настолько развратился от чтения, что ему остается только заделаться литератором. Большинство писателей не являются литераторами. Они, они всего лишь мастера.

[Речь при получении Национальной премии по литературе]

Художником я считаю человека, стремящегося создать то, что не существовало до него, с помощью средств и материала, которые нельзя приобрести, ибо они принадлежат душе, человека, который пытается, пусть очень неумело, вырезать на вратах забвения, в которые ему придется войти, надпись на языке своей души: «Здесь был Кильрой» ⁶.

Это главное, и по существу все, что мы когда-либо пытались сделать. Но, я думаю, все согласятся с тем, что до сих пор мы терпели неудачи. Все, что мы ни делаем, не может вполне соответствовать, да никогда и не будет соответствовать, тому представлению, мечте о совершенстве, которая досталась нам в наследство и которая подгоняла и будет подгонять и после очередной неудачи, пока не освободит нас смертная мука и рука наконец не остановится.

Возможно, конечно, что это не так уж плохо, что нам начертано терпеть неудачи, потому что если мы терпим неудачи, то, пока течет в жилах кровь, мы будем предпринимать все новые и новые попытки; а если бы мы когда-нибудь достигли мечты, сравнялись с идеалом, взобрались на вершину совершенства, нам ничего не оставалось бы сделать, как спрыгнуть с вершины и покончить с собой. Это не только лишило бы нас нашего чисто американского права на существование, права неотъемлемого и – безобидного (ибо, по нашим стандартам, в нашей культуре занятие искусством считается таким же мирным «хобби», как разведение далматских догов), но и привело бы к тому, что после нас остались бы «отбросы» в виде нищеты (в лучшем случае) или прямого преступления как следствия не исчерпанное до конца энергии (в худшем), и эти отбросы нужно было бы вычищать, удалять, ликвидировать. В то время как в реальной жизни, постоянно одержимые, поглощенные одной и той же мыслью – сделать невозможное, постоянно сталкиваясь с неудачей, которую мы отказываемся понять и признать, мы не причиняем беспокойств, не мешаемся под ногами у деловых и практичных людей, которые несут бремя Америки.

Так что все счастливы: с одной стороны, великаны коммерции и индустрии и манипулятор общественным мнением под названием правительство, совместно несущие чудовищный груз национальной ответственности и представляющие Америку, а с другой – безобидные люди, что разводят пятнистых собак, нам тоже не причиняют вреда, мы тоже защищены и неприкосновенны в своем неотъемлемом праве показывать друг другу, а то и публике своих собак; защищены в своем праве взимать пять или десять долларов за специальные подписные издания, а иногда и тысячи – с особых любителей Пикассо или Матисса.

И вдруг происходит нечто важное, как, например, то, что происходит здесь, сегодня, сейчас, и отнюдь не случайно, просто так, раз в году. Измученный собаковод обнаруживает, что не только его друзья-собаководы, которые должны отчаянно защищать свое общее призвание через общий оборонительный союз, но и люди, которых он всегда считал непричастными к его делу, тоже считают, что труд его достоин внимания. Не отдельные люди считают, что труд его достоин внимания, – так думают уже столько людей, что они в свою очередь могут объединиться, не для взаимной защиты, выгоды или пользы, но потому, что они тоже убеждены: не просто «положено», а важно, чтобы на вратах появлялась надпись:

1. Полный текст речи был у нас опубликован в сборнике «Писатели США о литературе», «Прогресс», М. 1974.[↩]
2. «Вопросы литературы», 1965, N 11; альманах «Мастерская», вып. 2, «Молодая гвардия», М. 1976; сб. «Писатели США о литературе».[↩]
3. Имеется в виду Генрих Сенкевич и его предисловие к роману «Пан Володыевский», где сказано следующее: «Эта книга написана ценой значительных усилий, чтобы тронуть сердце человеческое».[↩]
4. Сборник «The Faulkner Reader», вышедший вскоре после присуждения Фолкнеру Нобелевской премии, должен был, по замыслу издателей и Фолкнера, не просто включать лучшее из того, что написано писателем, но достойно представить нового Нобелевского лауреата широкой публике, фактически еще малознакомой с ним. Предисловие к «The Faulkner Reader» логически продолжает Нобелевскую речь писателя.[↩]
5. Известные американские литераторы, авторы многочисленных критических и беллетристических произведений. Статьи Эдмунда Уилсона (1895 – 1972) переводились у нас в 30-е годы; книга Малькольма Каули «Дом со многими окнами» издана недавно («Прогресс», М. 1973),[↩]
6. Во время второй мировой войны эту надпись оставляли на стенах домов американские солдаты.[↩]