О композиции «Случаев» Даниила Хармса

Общеизвестно особое положение «Случаев» в хармсовском наследии. Это сборник, составленный собственноручно Хармсом, — то есть очевидны как отбор текстов, так и неслучайность их расположения. Некоторые косвенные факты дополнительно свидетельствуют о тщательности, с которой Хармс подходил к созданию цикла. Расположение текстов отнюдь не соответствует хронологическому или иному столь же явному признаку, кроме того, существует текст, сначала включенный, но затем удаленный из цикла («Происшествие в трамвае»); наконец, несколько миниатюр, как предполагает В. Глоцер, были написаны Хармсом специально для «Случаев». Все это говорит о том, что цикл требует своего рассмотрения не как простой совокупности текстов, но в некоем единстве. Попытаемся же рассмотреть «Случаи» именно как цикл. Отношение к «Случаям» как к единому произведению приблизит нас к пониманию его смысла и каждого отдельного высказывания.

Прежде чем заняться расположением текстов, обратим внимание на весьма бросающиеся в глаза очевидные смысловые пары, то есть на рассказы, явно близкие друг другу — сюжетно, названием или же по какому-либо иному признаку. Перечислим эти парные миниатюры: «Пушкин и Гоголь» — «Анекдоты из жизни Пушкина»; «Случай с Петраковым» — «Сон дразнит человека»; «История дерущихся» — «Машкин убил Кошкина»; «Математик и Андрей Семенович» — «Макаров и Петерсен». Существуют и менее очевидные пары, к ним мы вернемся позже. Пока попробуем прокомментировать (и оправдать) парность перечисленных.

«Пушкин и Гоголь» — «Анекдоты из жизни Пушкина». Признак парности очевиден — Пушкин, но близость текстов этим не исчерпывается. Данные рассказы отнюдь не сводятся к буквальному пародированию официоза, как принято считать. Представление Пушкина недоумком если и призывало уничтожить миф о Пушкине — то не сталинский, а вересаевский («Пушкин в жизни»). Полемически заостренное представление о том, каким был Пушкин в жизни «на самом деле», призвано эпатировать интеллигентного обывателя, испытывающего дискомфорт при соприкосновении с официальным сталинским Пушкиным в роли «борца с самодержавием». Этот интеллигент стремится отыскать у Вересаева некую духовную опору, он тянется к «Пушкину с человеческим лицом». Хармс отказывает в «прочности» подобной опоре. Для него попытка такого рода — непозволительная наивность, заслуживающая безусловного осмеяния.

Сам Пушкин «выводится из-под удара»: в миниатюрах принципиально не затронуто его творчество — то, что только и делает его великим, а также подчеркнуто искажаются биографические факты.

В «Пушкине и Гоголе» делается еще один шаг. Эпатируется интеллигент-гуманитарий, привыкший к «спотыканиям классиков» — в метафорическом, разумеется, смысле. Так вот, рассказчик настаивает, что никакого переносного смысла не существует — они спотыкались на самом деле. Эти миниатюры, как и «Исторический эпизод» в том же цикле, призваны дискредитировать возвышенное, которому якобы есть место в мире. Хармс настаивает на беспросветности мрака. На том, что любое «земное возвышенное» в конечном итоге зиждется на лжи, почему и бессмысленно искать здесь — духовную опору. Этот мотив — частный случай весьма распространенного у Хармса мотива компрометации иного, всегда оказывающегося псевдоиным, сохраняющим в себе всю мерзость бытия (прием, наиболее отчетливо выраженный в «американских» текстах Хармса)¹.

«Случай с Петраковым» — «Сон дразнит человека». Они очевидно близки сюжетно с историей потери сна. Этот сюжет — одна из распространенных у Хармса личин мотива потери (его еще можно назвать мотивом ущерба). Человеку не удается задуманное. Случайная потеря по непонятным причинам неизбежно приводит к уже нескончаемой череде новых потерь, что заканчивается сном, обмороком, а чаще всего смертью персонажа («Скасска», «Жил-был человек, звали его Кузнецов…», «Смерть старичка» и многие другие). В этой фатальности и неостановимости дальнейших потерь видится указание на то, что человек — не более чем совокупность предметов его земного бытия.

«Сцепленность» элементов поддерживает его существование (жизнью это именовать трудно), но случайная утрата любого приводит к некоему эффекту домино — мгновенно рушится все, а так как личности у героя нет, утрата эта означает прекращение и самого его существования. Как отмечал Ж.-Ф. Жаккар, частным случаем потерь является и часто встречающееся прерывание самого повествования — потеря рассказа. Все это в конечном итоге указывает на отсутствие смысла бытия описываемых персонажей. Даже сон, в котором герои могут искать временного убежища, — убегает, ибо столь же эфемерен, сколь и все вокруг.

Кроме рассмотренных рассказов, образующих пару, упомянутые мотивы выражены в цикле своеобразной триадой «Столяр Кушаков» — «Сон» — «Потери», делающей эти мотивы практически сквозными. В «Столяре Кушакове» ущерб в конце концов приводит к потере идентичности, в рассказе «Сон» к ней же приводит собственно сон, в «Потерях» герой страдает от ущерба и пытается избежать реальности, заснув (своеобразная альтернатива спасения), — но и во сне ужас продолжается, ибо сон у Хармса есть лишь «усиление действительности».

«История дерущихся» — «Машкин убил Кошкина». Помимо явного сюжетного сходства — «дерущиеся» — можно отметить и совпадение в нюансах.

1. Подробнее об этом — Горбушин С., Обухов Е. «Старуха» Д. Хармса в свете последней фразы // Вопросы литературы. 2010. № 6; Горбушин С., Обухов Е. Иное в произведениях Даниила Хармса // Вопросы литературы. 2012. № 2.[↩]