О двух романах 2018 года в свете проблемы взросления

В числе тех исторических, цивилизационных и социокультурных угроз, с которыми сталкивается современное общество, угрозы условной «семейной» группы располагаются особняком и привлекают особенное внимание. Видимо, это с каждым годом усиливающееся внимание и деятельный интерес обусловлены тем, что если с цивилизационными и политическими угрозами, как то: вирус радикализма, международный терроризм, вариативность истории и тенденция к ее фальсификации и т. д. — вряд ли возможно справиться в одиночку, то болевые точки семейной системы можно осмыслить и попытаться исправить здесь и сейчас.

Дисфункциональность и расшатанность традиционной семейной модели, смещение семейных ролей, социальное сиротство, детские семейные и институциональные травмы… Люди оказываются втянуты в систему нестабильных, меняющихся отношений внутри современной семьи, ощущают потребность в рефлексии на эти темы, нуждаются в аналитическом взгляде со стороны. Список мировых современных бестселлеров, пронизанных мыслью семейной («Моя гениальная подруга» Э. Ферранте, «Маленькая жизнь» Х. Янагихары, «Большая маленькая ложь» Л. Мориарти…), настойчиво убеждает нас в том, что жанр семейного романа более не является частью жанровой/форматной литературы и снова становится способом объяснения текущей реальности и того места, которое занимает в ней человек.

Однако семейный роман — не семейная сага. В семейной саге главное — не столько отношения внутри семьи, сколько процесс взросления и формирования характеров отдельных героев. Дети-герои важны лишь постольку, поскольку затем станут взрослыми; внимательный читатель легко обратит внимание, что в романах, к примеру, Л. Улицкой дети практически лишены личностной характеристики и призваны главным образом продлевать историю рода, — оттого и маленький Алик, сын Маши, в «Медее и ее детях» описывается как «редкостный ребенок, способный занимать себя с утра до вечера содержательной деятельностью», и материнские обязанности Тани из «Казуса Кукоцкого» заключаются как будто бы только в том, чтобы «собрать Женьку, уже тяжеленькую в шубке», и вывести ее на прогулку. И то сказать — обладай эти дети самостоятельными характерами, вряд ли у тонких и звонких их матерей было бы время на собственные экзистенциальные поиски! Но, кажется, время подобных романов прошло; судя по европейской литературе — спасибо Д. Тартт с ее «Щеглом» и Л. Мориарти с ее романом о домашнем насилии, — важность детского характера в повествовании давно уже не только не уступает взрослому, но часто и перевешивает его.

В отечественной прозе эта перефокусировка осуществляется медленно. Впрочем, уже у Г. Яхиной в нашумевшем романе «Зулейха открывает глаза» (2015) мальчик Юзуф — полноценный участник повествования; а за минувший 2018 год подобных книг, в центре которых не только история взросления ребенка, но и восстановление системы детских взаимоотношений с окружающим миром, было издано две.

Во-первых, роман А. Иванова «Пищеблок» — ретроспективное повествование о последнем десятилетии советской эпохи, открывшемся Олимпиадой1980, и о детях этой эпохи.

Во-вторых — сборник рассказов (а на деле — экспериментальный роман) К. Букши «Открывается внутрь».

Искать точки соприкосновения между этими текстами — дело неблагодарное. Букша и Иванов — разные авторы: разные стилистически, мировоззренчески, да к тому же — работающие с разным опытом и на разном человеческом материале. И тем не менее оба они говорят о необходимости внутренней взрослости как о единственном способе преодоления актуальных угроз, адресованных личности и семье.

Если опустить пролог, в котором оживает и бродит по лагерю гипсовая горнистка, «Пищеблок» Иванова начинается как классическая подростковая история времен пионерии. В приволжский пионерлагерь «Буревестник» (название банальное, но говорящее) прибывают вожатый Игорь Корзухин и мальчик Валерка Лагунов: первый — намереваясь тихо-мирно оттрубить летнюю практику и, если повезет, закрутить отношения с симпатичной вожатой-педагогиней, второй — привычно пережидая очередное скучноватое коллективное лето. Естественно, по сюжетной логике мальчик Валерка и юноша Игорь, проникнувшись взаимной симпатией, должны объединиться вокруг какого-либо общего дела, преодолеть отчужденность и разрешить некий инициационный конфликт. Читай мы подобную прозу у Крапивина или Алексина, вправе были бы ожидать, что конфликт будет заключаться в межличностных разногласиях, в крайнем случае — в истории о детской травле или юношеской любви; но (вспомним гипсовую горнистку!) Иванов привычно вводит в подростковый позднесоветский роман мифологические, хтонические мотивы, и вот уже пионерлагерь превращается в обиталище упырей, а Игорь с Валеркой объединяются не против непонимания взрослых или детской жестокости, а против героя Гражданской войны Серпа Ивановича Иеронова¹, по совместительству — темного стратилата и повелителя лагерной нечисти.

При том, что сюжет романа лихо закручен в полном соответствии с филигранно выточенными писательскими лекалами Иванова: герой последовательно вступает в противоборство с враждебными силами, представленными то обывательским электоратом (в данном случае — «правильными» пионерами), то околокриминальными группами (начинающей лагерной блататой), то неведомыми инфернальными сущностями (собственно «обращенными» упырями) — так вот, при всем этом главное в «Пищеблоке» разворачивается не на сюжетном, а на метафорическом уровне. Ключевая метафора романа — собственно пищеблок: формально — кухонное помещение в детском летнем лагере, фактически — идеологическая «кухня», поставляющая идеологам советского мышления сырье для манипулятивной обработки сознания. В качестве «сырья» выступают воспитанники летнего пионерского лагеря, в качестве манипуляторов — так называемые «пиявцы»-упыри. Вторжение в сознание ребенка с целью подчинить его своей воле реализуется с помощью метафоры вампиризма — пиявцы обладают неограниченной властью над жертвами (в том случае, если жертва не выставляет защитных границ: именно это спасает Валерку и Игоря, отгораживающих от пиявцев если не бытие, то сознание). В свою очередь, манипуляторы-упыри подчиняются собственному верховному идеологу — стратилату. Чтобы его победить, нужно, вопервых, нейтрализовать упырей (страдая аналогом водобоязни, они не могут преодолеть водной преграды, поэтому Игорь вывозит их ночью из лагеря на теплоходе и запирается в рубке, молясь, чтобы петух пропел прежде, чем обезумевшие упыри до него доберутся), а вовторых, справиться непосредственно со стратилатом, не дав ему напиться жертвенной крови до восхода солнца (отсутствие заветной «дозы» для стратилата смертельно).

Запереть Иеронова в пищеблоке вызывается Валерка, однако опасность, грозящая его девочке Анастасийке («воскресшая» — вот и еще одно говорящее имя!), заставляет его забыть о придуманной хитрости и встретиться с верховным главно­командующим вампиров в открытом бою:

Анастасийка лежала на полу, и стратилат горбился над нею на четырех конечностях — теперь он был подобен огромному волку, подмявшему под себя изловленного ягненка. Он покачивал головой, целясь рвануть зубами. Анастасийка боялась шелохнуться. Глаза у нее расширились на пол-лица <…>

— Уходи! — утробно прохрипел Валерке темный стратилат, будто рот его был забит могильной землей.

Но Валерка все равно поднимался на ноги. Очки его сидели косо, и в оправе уцелело только одно стеклышко; из носа текла кровь, рубашка была порвана, и на колене тоже зияла дыра. Маленький и растерзанный Валерка ничем не напоминал тех опрятных и правильных пионеров, что украшали собою плакаты в простенках. Обглоданная луна слепила сквозь оконную решетку, прутья которой изображали восходящее солнце. И другого солнца у Валерки больше не было.

— Брось ее! — яростно приказал Валерка с такой пугающей властью в голосе, что вампир озлобленно оглянулся на него, словно против своей воли. — Брось ее! Ползи ко мне, гадина! Я хочу твоей крови!

Как следует из рассказа свидетельницы обращения Иеронова косноязычной бабы Нюры, «стра-атилат хоть ко-огда кровю может пиять <…>

1. Революционная кличка вкупе с православной фамилией в данном случае – практически прямая речь автора, походя вынесшего приговор и коммунистическим идеологам, и церковным иерархам. [↩]