«Новый человек» и литература

«Литература и новый человек», Изд. АН СССР, М. 1963, 431 стр.

В наши дни, на грандиозном перевале к коммунизму, как никогда умножились и расширились «возможности воспитания нового человека, гармонически сочетающего в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство» (Программа КПСС).

Именно с этой объективной общественной закономерностью, наиболее полно выступившей после XX съезда партии, и связан отчетливо обострившийся не только у писателей, но и у теоретиков литературы интерес к проблеме «нового человека». Живое свидетельство – недавно изданный и специально посвященный названной проблеме фундаментальный труд ИМЛИ.

…Десять авторов, десять статей, десять объектов литературоведческого анализа. Но это не мозаика, не случайная встреча под общей тематической «крышей», а разговор единомышленников, теоретико-эстетическая разведка различных «дальностей» и «срезов» одной и той же важной проблемы… Антигона, лирический герой Петрарки, Пьер Безухов, Алеша Пешков, Балуев… Категория, метод, стиль, образ… Исследуются «верхние слои» и «молекулярные уровни» литературного процесса. Литературные явления рассматриваются не в состоянии музейного покоя, а как напряженно «длящиеся» звенья данного эволюционно-творческого ряда. Логика предмета непосредственно выступает как «сфокусированная», обобщенная его история. И это для участников сборника отнюдь не теоретический «изыск», а вполне «нормальная», типичная, кстати, никак не становящаяся у нас «массовой», методология литературоведческого исследования.

В чем же усматривают авторы основную свою задачу? Какова исходная философско-эстетическая и теоретико-литературная их позиция?

В открывающей сборник статье Я. Эльсберга отмечается, что отправным пунктом при литературоведческом исследовании проблемы «нового человека» должна быть конкретная историческая действительность – живая панорама социальных отношений.

Разговор о специфических чертах социалистического реализма продолжают другие участники сборника – Б. Михайловский, В. Сквозников, Л. Киселева, В. Ермилов и З. Османова.

В поле зрения Б. Михайловского – художественная автобиография М. Горького. Перед нами развертывается увлекательное теоретико-аналитическое «повествование» о горьковской трилогии – о принципах изображения первых мук и первых радостей «человека будущего», «нового человека, способного к сознательному историческому творчеству и к созиданию социалистического общества…» (стр. 34). Именно устремленность в будущее – красота «непрерывного роста» – и есть та сущностная мета, которая позволяет увидеть качественное различие между Алексеем Пешковым и автобиографическими героями как русских, так и западноевропейских прозаиков XIX века (Льва Толстого, С. Аксакова, А. Герцена, Ф. Решетникова, Ж. Валлеса, А. Стриндберга и др.).

Точно и аргументированно говорит Б. Михайловский и о том, что зарождение и эволюция романтического мировосприятия и жизнеотношения представляют собой специфический для Горького аспект становления положительного героя. Причем романтическое начало в характере этого героя постепенно, гармонически сливается с началом реалистическим, или, иначе, «романтически опоэтизированная» и реалистически истолкованная ипостаси объективного мира выступают как синтетически-целостный мир «нового человека».

Можно с удовлетворением констатировать, что участники сборника не только не сглаживают острых углов в постановке и решении «своих» проблем, но и обнажают действительные сложности и противоречия там, где они спрятаны либо под флером благополучных, розово-голубых дефиниций, либо под «обыкновенными» литературоведческими «белыми пятнами». Это общее свойство книги внятно заявляет о себе и в статьях, исследующих социалистический реализм.

Так, В. Сквозников, изучая историю поисков Маяковским «нового человека», обращает наше внимание на те реальные методологические трудности, с которыми приходилось сталкиваться поэту на различных этапах его творческого пути. Автор обнаруживает общий идейно-эстетический корень этих трудностей в том противоречии «между старым… и абстрактнейшим стремлением к новому», о котором В. И. Ленин писал как о важнейшем источнике «действительно великой революции» ¹. Он показывает, как это глубинное, родовое противоречие подчас практически-художественно оборачивается у Маяковского конфликтом между фактографией и вымыслом, между абсолютным «завтра» и относительным «сегодня», между мысленной моделью идеала и уровнем возможностей данной исторической эпохи. И вот что отрадно: В. Сквозников не застревает на ступени «констатации», а развертывает свою концепцию динамически, утверждая ее как объективную закономерность поэтического развития Маяковского. Если до революции Маяковский нередко отыскивает «золотые россыпи душ» за пределами будничных человеческих «реальностей», то после революции, по мере того как политически совершенствуется его духовный мир, становятся все более конкретными его представления о «новизне», все реже «новизна» предстает в химически чистой, островной форме.

Мне кажутся интересными, хотя и не бесспорными, также замечания В. Сквозникова относительно жанра поэмы «Владимир Ильич Ленин». Исследователь энергично ополчается на тех, кто пытается определить жанровую специфику этой поэмы, как бы минуя структуру ее содержания и, следовательно, исходя не столько из художественной ее сути, сколько из узкотематических ее примет. По мнению В. Сквозникова, поэма «Владимир Ильич Ленин» – не лиро-эпическое, а лирическое произведение, и именно потому, что целостное лирическое переживание здесь образует непосредственно, так сказать, принцип жизни, закон организации содержания. И всё-таки, по-видимому, эта концепция нуждается в корректировке; ученый, всей «фактурой» своего исследования продемонстрировавший умение диалектически мыслить, вероятно, в дальнейшем присмотрится к нетрадиционному, в известной мере эпическому характеру самой лирической страсти в поэме о великом вожде.

И В. Сквозников, и другие авторы опубликованных в сборнике статей о социалистическом реализме, обращаясь к анализу сложных творческих коллизий, возникающих в процессе создания образа «нового человека», свою задачу видят в исследовании и теоретическом утверждении красоты и величия созидательно-эстетических начал нашей литературы и при этом меру таланта писателя определяют мерой его новаторства, то есть в значительной степени мерой усилий, положенных на преодоление специфических творческих трудностей.

Л. Киселева, изучающая «маршрут» поисков Фадеевым стилевого решения проблемы «нового человека» (на материале «Последнего из удэге»), в этом смысле не составляет исключения. В центре ее статьи – анализ соотношения идеала писателя – цельной, безграничной в своем развитии личности – и конкретных форм его художественного инобытия. Поиски стилевого эквивалента идеалу – «синтетического стиля» – и образуют одну из важнейших и напряженнейших «линий» творческой судьбы Фадеева. Л. Киселева отмечает, что указанные поиски не прекращались на протяжении всей жизни писателя, и в каждом отдельном случае их непохожесть определялась удельным весом и характером «нового» в самой объективной действительности. Если, например, в «Разгроме»»новое» творится как процесс революционного отрицания старого, то в «Последнем из удэге» мы обнаруживаем уже не только это: здесь «новое» формируется, «становится» в живом отношении к будущему и как бы утрачивает процессуальность, затвердевает. На мой взгляд, Л. Киселева убедительно демонстрирует, как непросто давалась автору романа технология этого стилевого сдвига, показывая, например, как появление концентрированного, результативного портрета персонажа затрудняло Фадееву работу над сюжетом романа, создавало диспропорцию характера и события. И только в изображении удэге – народности, сохранившей первобытнокоммунистическую целостность общественного бытия, найденное художником объемное стилевое решение заявляет о себе отчетливо и властно – сгущенной повествовательной формой сказа.

По-иному, в ином эстетически-творческом ключе реализуется идеал в повести В. Кожевникова «Знакомьтесь, Балуев», – темпераментно и вместе с тем теоретически остро рассказывает об этом В. Ермилов. По мысли автора, Балуев для нашей литературы – явление в высшей степени знаменательное: представление о гармоничности и красоте коммунистических отношений между людьми выступает у В. Кожевникова не только как структурное ядро метода, но и непосредственно-предметно – как персонаж, организующий сюжетную динамику и всю образную систему повествования. В. Ермилов исследует диалектику «хозяйственнического» и «душевного» в характере Балуева; он показывает, в частности, как за наивным балуевским стремлением быть хорошим производственником «и только» нам через теплый и любовный авторский юмор открывается истинно высокая человечность героя, а шире – гуманистическая сущность технической революции в условиях социализма. В том-то и дело – и это акцентировано в статье В. Ермилова, – что только объективно, самой экономической и социальной природой общества гарантированная человечность может стать основой подлинно братских взаимоотношений людей.

«Новый человек в таджикской советской литературе (О значении дидактической традиции в современной прозе)» – так назвала свою статью З. Османова. Здесь подчеркивается, что процесс формирования образа нового человека в таджикской литературе обладает специфическими чертами. Так, – сравнительно поздно появилась в этой литературе тема рабочего класса, несколько затянулось «довление» традиционных поэтических приемов, этих, я бы сказал, окаменевших «жестов» художественного мышления.

З. Османова рассматривает свой «предмет» в историческом его движении: она показывает, например, как постепенно элементы средневековых канонов разламываются и расшатываются, включаясь в качественно иную, новую идеологическую и эстетическую систему. Литературно-книжная, «наследственно»-дидактическая стихия (прямые назидания, наставительные сентенции, притчи, изречения и т. п.) все более ощущается писателями как тормозящее начало; все более резко (особенно у Айни) обозначается художественный суверенитет характера как определенного эстетически активного, смыслообразующего фактора. Реалистический характер диалектически «снимает» дидактику, проявляясь в типе поведения, в системе поступков. Таким образом, дидактическая традиция не исчезает, а творчески осваивается таджикскими прозаиками. Шагнув из гущи жизни в литературу, новый человек принес с собой на страницы повестей и романов прежде всего пафос социалистически сознательного деяния. Под его напором рушится неподвижная традиционная «назидательность», утрачивают былую свою декоративность описания среды, непосредственно окружающей героев; теперь такие описания – живые звенья неизмеримо более содержательного целого – процесса вызревания характера.

Написанная, казалось бы, на узкоспециальную тему, работа З. Османовой тем не менее помогает осознать некоторые общие методологические закономерности формирования социалистического реализма.

Классическая русская литература представлена в рецензируемом сборнике статей С. Бочарова «Л. Толстой и новое понимание человека. «Диалектика души». Богатством и свежестью суждений радует западноевропейское «ведомство» книги. Эта часть открывается статьей П. Палиевского («Человек буржуазного мира в романах Грэма Грина»). Сноска напоминает, что «материалы данной статьи были частично опубликованы в «Новом мире», 1962, N 6″. Уточняю: в дискуссионном порядке. Тот, кто внимательно следит за печатной научной продукцией, скажем, вузов, знает, с какой завидной оперативностью – и прямо, и в «снятом виде» – талантливая работа П. Палиевского уже вошла в наш исследовательский «массив». В этой работе внимание ученого приковано к тем опасным для жизни, для целостного человеческого существования процессам, которые завязываются и формируются в сфере капиталистического способа производства и которые по-своему улавливает недремлющее око искусства. Процессы эти несут в себе яды отчуждения и распада: бездушная, тупая, абстрактная механическая сила – «система», «дело» – обретает деспотическую власть над незащищенной органической «капелькой» бытия – живым индивидом. В парадоксальном художественном мире Грэма Грина как раз и фиксируются многочисленные поединки между «абстракциями», «универсалиями», «типами», то есть отпавшими от людей схемами их собственных социальных отношений, и… самими людьми. Порою с подлинным стилистическим блеском воспроизводит П. Палиевский объективно запечатленную Грином картину таких вот фантастических баталий.

Много интересного как в общеметодологическом, так и в историко-литературном плане читатель найдет для себя и в статье М. Кургинян «Трагическое и его роль в познании нового». Прежде чем приступить к исследованию названной проблемы, автор излагает свое понимание трагического: это – непримиримое, неразрешимое столкновение, неизбежно завершающееся катастрофой, гибелью героя. Причем в дальнейшем, при конкретном историко-логическом анализе западноевропейской драмы и романа, выясняется, что в художественной практике трагическое не просто используется как инструмент познания нового, но что по природе своей, по своим философско-эстетическим данным, оно не может не быть таковым. По-разному складывались историко-литературные судьбы трагического: в эпоху античности сфера его – преимущественно поступок, в эпоху Ренессанса – характер, в эпоху классицизма и Просвещения – «заблуждение», воплощенное в форме диалога. Каждая из перечисленных метаморфоз фиксируется не изолированно, а как момент диалектически глубокого процесса. Так, устанавливается, что перемещение трагической антитезы в «характер», то есть в сферу относительно нейтральную с точки зрения литературного рода, открыло трагическому путь в лирику (некоторые сонеты Шекспира) и роман, а сосредоточение этой антитезы в «заблуждении» свидетельствовало об общей девальвации трагического. Эпоха романтизма возвращает трагическую антитезу «характеру» (анализ, самоанализ героя), а реалистическая литература XIX века тяготеет к воплощению трагического в его собственном бытии, как бы без «посредников» («поступка», «характера», «диалога» и т. д.), соотнося его не с отдельными компонентами произведения, но с художественной концепцией произведения в целом.

В работе М. Кургинян немало проницательных наблюдений, метких сопоставительных характеристик. Пожалуй, только в более точном распределении акцентов нуждается та небольшая часть исследования, где разграничиваются категории трагического и драматического. «Величие» первого здесь достигается за счет «падения» второго, а это, конечно же, несправедливо.

В том же разделе книги – содержательная статья Р. Хлодовского «Новый человек и зарождение новой литературы в эпоху Возрождения». Пафос этой статьи – в защите марксистской, диалектико-материалистической концепции Ренессанса. Автор активно и эрудированно выступает против предпринимаемых буржуазной наукой попыток либо вырыть глубокую пропасть между культурой Возрождения и средневековья, либо медиевизировать Возрождение, либо свести ренессансную культуру к «культу формы» и, таким образом, вообще снять или смазать проблему «нового человека». Обоснованными и актуальными представляются замечания автора статьи о необходимости преодолеть вульгарную трактовку Возрождения как преимущественно эпохи реабилитации «человеческой плоти», а не всего человека, и в первую очередь его духовной и нравственной «ипостасей».

Опираясь на глубокие суждения Антонио Грамши о специфике ренессансной культуры, Р. Хлодовский констатирует, что «новый человек» Возрождения впервые заявляет о себе в творчестве ранних итальянских гуманистов не как литературный персонаж, а как «образ автора», как принципиально новый тип мироотношения.

В этом ракурсе исследователь обстоятельно изучает художественное и теоретическое сознание Петрарки, особенно подробно останавливаясь на его «Канцоньере». Анализ проникает не только в сферу понятийных, литературно-эстетических воззрений поэта (область, в пределах которой зачастую «замирает» буржуазная наука), но прежде всего – в «святая святых», непосредственно в стихию художественного мышления, то есть в сферу, в которой революционное содержание Ренессанса обозначилось с классической резкостью и полнотой.

…Итак, книга прочитана – актуальная, глубоко партийная по своей методологической сути. Книга о «новом человеке» – как идеале, как методе, как типе мироощущения, как персонаже. Но не только об этом. Книга – в защиту целостной человеческой индивидуальности, против мертвящей капиталистической стандартизации личности. Наконец, книга – о поистине необозримом богатстве форм художественного познания нового.

г. Липецк

1. В. И. Ленин, Сочинения, т. 33, стр. 455.[↩]