Новые французские работы о Бальзаке

Французский романист Ф. Марсо пишет в своей книге о Бальзаке: «Бальзак – это целый мир… Подобно тому, как Достоевский сказал: «Все мы вышли из «Шинели», три четверти французских писателей могли бы сказать: «Все мы сыновья «Отца Горио». Найдется ли что-нибудь такое, чего не открыл уже Бальзак?» ¹.

Это запоздалое признание характерно для современного бальзаковедения. Пафос книги Марсо в том, чтобы «показать, «как обширна вселенная Бальзака» и «как далеко падает его тень». В своем исследовании Марсо идет больше вширь, чем вглубь, прослеживая бесконечное разнообразие типов и жизненных ситуаций в «Человеческой комедии». Но, как известно, значение ее автора связано не только с универсальностью его писательского гения; оно обусловлено исключительной остротой и глубиной художественного анализа исторического процесса, придающими его творчеству объективно революционный смысл.

Этот глубокий смысл, универсальность и многогранность объясняют притягательную силу Бальзака и споры, которые ведутся вокруг него.

1

Последнее десятилетие, открывшееся двумя бальзаковскими юбилеями, ознаменовалось во Франции рядом новых публикаций и изданий. Вышло четыре новых собрания сочинений – в 16-и, 25-и, 30-и и 50-и томах. Из собранного Ловенжулем огромного архива, в котором до сих пор еще делаются находки, опубликовано значительное количество неизвестных текстов и фрагментов разных лет (предположительно от 1819 до 1847 года) ². Эти материалы представляют большой интерес. Из них только два текста сопровождаются работами бальзаковедов: юношеский роман «Фальтюрн», причудливое фантастическое произведение со следами сильного влияния Рабле³, и «М-ль де Виссар» – роман, где снова должны были появиться многие герои «Шуанов» ⁴. Все остальные остаются до сих пор совершенно неисследованными. Среди них – начало повести или романа «Модистка», в котором обрисован парижский рабочий-слесарь в столкновении с полицией накануне революции 1830 года (этот образ замечательно воплощает симпатии Бальзака к народу, его понимание народного характера); начало романа «Женский характер» с завязкой антироялистского заговора в среде бывших наполеоновских офицеров в первые дни реставрации; начало повести «Фрелор», рисующее бродячую актерскую труппу в годы фронды. Обзорная статья М. Бардеша дает представление о громадном, трудно вообразимом размахе планов Бальзака – «грибном питомнике сюжетов», в сумме около ста пятидесяти произведений, кроме завершенных: «…к написанной Человеческой комедии существует постоянный аккомпанемент задуманной Человеческой – комедии».

Найдено много новых писем Бальзака. Роже Пьерро публикует в «Ревю де Пари» письма к Э. Ганской (июнь 1848 года), не вошедшие в четырехтомное издание «Писем к иностранке», и готовит к печати первое полное собрание писем Бальзака (всего около восьмисот). В 16-м томе собрания сочинений «Форм э рефле», в который включено 456 писем, устранен целый ряд искажений текста и пропусков (впервые после 1876 года!), воспроизведены письма,. опубликованные в разное время и затерявшиеся в старых журналах и работах; множество писем из архива Ловенжуля и частных коллекций напечатано впервые, и некоторые из них дают немало ценного для понимания; биографии или взглядов автора.

Издательство Гарнье выпускает серию произведений Бальзака с приложением важнейших вариантов по рукописям и прижизненным изданиям, а также различных документов, проливающих свет на творческую, историю данных произведений; этому же вопросу посвящены вступительные статьи. Такие издания, снабженные подробным комментарием, приближаются к научным.

Как известно, большинство творений Бальзака имеет сложную и полную «неожиданностей» историю. Он задумывал и писал разные повести и романы одновременно; в столкновении многочисленных работ, планов, начинаний, под воздействием новых жизненных впечатлений первоначальный замысел нередко коренным образом менялся – и по теме, и по характеру, и по жанру (так, в первом-замысле «Утраченных иллюзий» не было журналистики, в «Крестьянах» – не было крестьян, в «Истории тринадцати» не было Парижа, «Евгения Гранде» рисовалась автору как небольшая новелла). Б. Гюйон, автор книги «Творческий процесс Бальзака. «Сельский врач» (1951), в новой работе восстановил историю замысла «Сцен частной жизни» на основе пяти разных планов; «провинциальных романов», относящихся к короткому периоду с марта по декабрь 1833 года⁵. Этот же исследователь готовит новое издание важнейшего источника – так называемого «альбома», который в течение длинного ряда лет служил Бальзаку для записи планов, мыслей, набросков всякого рода и который, будучи издан только один раз, в 1910 году, стал – библиографической редкостью.

Из новых собраний сочинений отличается известным своеобразием шестнадцатитомное, выходившее с 1953 по 1955 год под руководством А. Бегена и Ж. А. Дкжурно⁶. Здесь воспроизведены наиболее значительные (некоторые из них стали классическими) суждения о Бальзаке его современников – писателей и литературоведов. Помимо ряда статей по общим вопросам бальзаковского творчества, каждому его произведению, в том числе самым малым, предпослано особое предисловие. Авторы предисловий – не только бальзаковеды, но и критики, поэты, романисты разных поколений и направлений; в намерения издателей входило «крайнее разнообразие тона и точек «зрения», с тем чтобы «из совокупности этих работ возник портрет Бальзака 1950 года» ⁷.

Несомненно, главными редакторами руководила большая любовь к Бальзаку и вера в неувядаемость его «Человеческой комедии». Нигде не нарушается общий тон уважения к художнику – чего никак нельзя сказать, например, об официозном «Юбилейном сборнике» 1952 года; но релятивистские позиции редакторов, признающих в этих широких пределах «законность» любых взглядов, сделали невозможным хоть сколько-нибудь цельный портрет Бальзака. Из этих статей возникает прежде всего «портрет» современного буржуазного бальзаковедения с его достижениями и пороками. Поэтому мы будем к ним возвращаться.

В издании «Форм э рефле» необычно размещение произведений по томами вместо традиционного, выработанного автором порядка и группировки по разделам и подразделам, они расположены в порядке хронологической последовательности изображаемых событий. По мнению составителей, благодаря такому принципу яснее выступает исторический процесс в его динамике, представленный в «Человеческой комедии», «конкретнее ощущается рост богатств буржуазии, упадок жизненных сил дворянства, погружение провинции в застой, в то время как волнующийся Париж опасно разрастается» (т. 16, стр. VII). Независимо от того, как оценивать в данном случае нарушение воли автора, такой подход показателен для современного этапа изучения Бальзака во Франции. Издание «Форм э рефле» свидетельствует, что взгляд на него как на художника действительности, жизненной правды ныне проникает и в буржуазную науку. Одновременно возрос интерес к мировоззрению Бальзака, в частности к его философским взглядам, о чем свидетельствует другое юбилейное издание под руководством Мориса Бардеша⁸. М. Бардеш, автор общего предисловия к тридцати томам и приложения в виде отдельной брошюры «Взгляд на Бальзака», также нарушил традицию, поместив во главе издания, в первых томах, «Философские этюды», хотя Бальзак поставил их на втором месте, после «Этюдов о нравах». Бардеш хотел тем самым подчеркнуть чрезвычайную важность философских этюдов, которые «бросают свет на творчество в целом и властвуют над ним» (предисловие, т. 1, стр. VIII).

Во Франция долго господствовало пренебрежительное отношение к Бальзаку. Литературоведы отказывались признать истинность его образов, его бесчеловечных скупцов, ростовщиков-злодеев, респектабельных банкиров и министров, совершающих уголовные преступления. На Бальзака сыпались обвинения в «неправдоподобии», «преувеличениях», натяжках, в ложности героев и фабул. Его уличали в непоследовательности и несвязности мысли (так воспринимали исследователи вроде Э. Фагэ или А. Лебретона диалектическую сложность его художественного изображения жизни). Критики изощрялись в грубых или иронических нападках, называя взгляды писателя «философствованием студента в пивной», «чистейшей болтовней». Общераспространенным было представление о его «дурном стиле», «неумении писать» – с точки зрения стилевых норм XVII века, верность которым хранила консервативная критика. Появлявшиеся время от времени книги или статьи в его защиту (А. Бельсора, М. Бутрона) не могли уничтожить укоренившегося пренебрежения.

Время высокомерного третирования автора «Человеческой комедии» сейчас в основном осталось позади; несколько лет тому назад сами буржуазные ученые (Ф. Берто, А. Эванс) заговорили о «новой эре» в бальзаковедении. В конце 40-х годов Ф. Берто писал: «…теперь никто больше не оспаривает право Бальзака называться историком нравов»; «он показал, что действительная жизнь имеет эстетическую и моральную ценность».

Версия о «визионерстве» Бальзака, как и версия о его «лживости», сейчас не пользуется популярностью. Сам А. Беген, в конце 30-х годов написавший пресловутую книгу «Бальзак-визионер», полную самых нелепых измышлений в мистическом духе⁹, отошел от нее достаточно далеко для того, чтобы после содержательной статьи «Бальзак и 1848 год» (опубликованной в февральском номере журнала «Эроп» за 1948 год стать инициатором юбилейного издания, выдвигающего на первый план «историю нравов XIX века» ¹⁰.

Эта своеобразная «реабилитация» писателя, проявляющаяся как в новых принципах изданий, так и в исследованиях, имеет различные причины. В известной части она объясняется тем, что ход истории, обострение общественных противоречий подтверждает многие художественные обобщения и предвидения Бальзака – обличителя буржуазного эгоизма и своекорыстия; и марксистская критика, разрабатывающая его наследие в важнейшем плане связи с жизнью, оказывает известное воздействие даже на далеких от марксизма ученых.

Не «реабилитация» Бальзака имеет у различных исследователей очень разное содержание и смысл. Объективная оценка, приближение к пониманию общественного смысла «Человеческой комедии» появляются рядом с использованием творчества Бальзака для грубой или утонченной буржуазной апологетики. Таковы две линии в трактовке писателя, и вторая представлена значительно более широко, чем первая.

Как известно, сам Бальзак видел главное свое призвание и цель в том, чтобы создать подлинную художественную историю современности, и особенно дорожил признанием этой своей заслуги. Теперь появились работы, исследующие глубину исторической правды в его романах. Историк Ж. Прадалье сопоставил изображение различных сторон исторического процесса у Бальзака с данными ученых и пришел к выводам о его достоверности¹¹. По всея вопросам, начиная с неуклонного продвижения буржуазии вверх по социальной лестнице, устойчивости старых форм денежного обращения, трудностей кредита, роли ростовщичества, недостатков транспорта и до изменений в облике Парижа, развития журналистики, влияния сенсимонизма, побед романтического искусства, – по всем этим вопросам и многим другим Бальзак является источником, в котором автор может обнаружить лишь ничтожное число отклонений от истины, Ж. Прадалье отмечает пророческий дар Бальзака-историка, умение угадывать в области экономики, нравов, культуры те формы, которым принадлежит будущее, его увлечение новым. Автор, к сожалению, слишком скупо говорит о превосходстве Бальзака над современными ему учеными (на что семьдесят лет тому назад указал Энгельс).

Когда в заключение, ставя вопрос, «является ли Бальзак историком или визионером», автор отвечает, что Бальзак является тем и другим одновременно, словечко «визионер» с его мистическим привкусом всплывает у него только из-за особенностей традиционной французской литературоведческой терминологии, в которой «реализм» почти тождествен «натурализму». Взгляд Ж. Прадалье на художественный метод Бальзака достаточно раскрывается в формуле: Бальзак как художник «преображает действительность, не искажая ее». Историческая точка зрения выдержана в предисловии Шарля Плинье (в 12-м томе того же издания). Он дал ценную характеристику «Физиологии брака» в плане верности и глубины наблюдений жизни, понимания экономической основы буржуазного брака, «социальности» и «научности» метода.

И не только правдивость Бальзака, но и его актуальность, и беспощадный приговор буржуазному обществу нашего времени поняты отдельными его буржуазными исследователями. Известный литературовед Морис Бардеш пишет следующее: «Бурные ситуации «Сцен парижской жизни» остаются острыми в наши дни, так как они являются типичными для всякого общества, которое подобно нашему и подвержено тем же опасностям. С честолюбцами Бальзака мы можем встретиться сегодня в лишь слегка изменившейся обстановке. Достаточно небольшого воображения, чтобы произвести эту довольно поверхностную смену декораций и обстоятельств.

Его миллионеры, его аферисты, его юристы и чиновники остались ключевыми персонажами комедии современной. Его миру не хватает авиации, международных отношений, влияния иностранных капиталов, черного рынка, торговли валютой, всемогущества великих невидимых механизмов, управляющих событиями. Не хватает революций и войн… Горизонт «Сцен парижской жизни» ограничивается Парижем. Самые могущественные банкиры в виде исключения получают новости из Франкфурта или держат вестовых на дороге к Ватерлоо… Нас же оглушает грохот двух континентов, слава наших кинозвезд завоевывается в Калифорнии, решающие деловые санкции поступают из Лондона и Нью-Йорка, и на свою погибель мы замышляем гибель всей планеты. Сцены парижской жизни уже позади, нас оглушает всемирный ураган, и все-таки драма жизни осталась той же: по-прежнему нужно понять то, что Вотрен втолковывает Растиньяку, устранить или преодолеть те же препятствия, по-прежнему главное – деньги, успех, тщеславие, и по-прежнему существует, в конечном счете, два класса людей: те, кто трудится;, и те, кто пользуется чужим трудом» ¹².

Бальзак предсказал пагубные последствия эгоизма и индивидуализма для общества, и «прогноз его оправдался», продолжает свидетельствовать Бардеш. Бальзак ясно видел симптомы упадка, но теперь «…разложение зашло так далеко, что мы его уже не распознаём… Все, что придавало прочность нашей общественной жизни, ускользает у нас из-под ног, как осыпающаяся земля: мы ничего не видим и ничего не увидим вплоть до лавины» (стр. 24).

Такое понимание, разумеется, не совсем обычно (и Бардеш не способен ни на какие другие выводы из него, кроме реакционных, националистических). Обычнее совсем иное: если правдивость Бальзака не оспаривается, если его признают художником действительности, то созданную им картину жизни пытаются выдать за доказательство вечности и незыблемости существующего. Так, академик Андре Моруа, стяжавший незавидную известность своей политической деятельностью, в предисловии к «Истории Цезаря Биротто» утверждает, что в глазах Бальзака чудовищные» отношения и поступки его буржуазных героев якобы нормальны, что он рисует «естественные, природные связи между людьми: семейные, классовые связи между господином и «слугой, должником и кредитором… Эти естественные связи выше законов. Как торговые сделки крестьян, так и комбинации банкиров в природе вещей» («Форм э рефле», т. 2, стр. 18). Итак, Бальзак считает нормальными отношения в семье Горио или Гранде, козни кредиторов, погубивших Цезаря Биротто или Давида Сешара, махинации Нюсинжена, разбившие столько жизней? А. Моруа слишком явно подменяет критерии автора «Евгении Гранде» своими собственными, махрово буржуазными.

Желая подвести «философскую базу» под все подобные охранительные выводы, критики объявляют Бальзака фаталистом, к тому же еще безразличным к добру и злу. Его провозглашают фаталистом невзирая на то, что он страстно судил своих героев, звал к переустройству общества и верил в его возможность, предлагая свою, пусть утопическую, программу. Так, например, Гаэтан Пикон пишет о романе «Жизнь холостяка», где Бальзак вывел одного из худших негодяев «Человеческой комедии»: «Эта драма полна, замкнута в себе, как камень, неподсудна уму, безразлична к нашим решениям и нашим суждениям, как стихийное бедствие» («Форм э рефле», т. 3, стр. 14). Необыкновенная объективность изображения, характерное для Бальзака художественное исследование цепи причин, определяющих события и поведение людей, принцип причинности в самой композиции романов, неизбежность катастрофы в борьбе эгоистических страстей – все это перетолковывается как «идея рока». А. Беген пишет о драме супругов Клаэс в «Поисках абсолюта»: «Гений и любовь терзают, губят друг друга в неискупимой и равной борьбе, как бойцы духовной Илиады» («Форм э рефле», т. 12, стр. 546); но Беген проходит мимо того, что автор, показавший неотвратимость борьбы в конкретных общественных условиях, не считал неотвратимыми сами эти условия и страстно восставал против них в той же повести.

Правда Бальзака явно не в фатализме. А «фатализм Бальзака» часто связывают с версией об его «аморализме», которую раздували А. Жид, Кл. Мориак, ища поддержки собственным теориям. По мнению А. Моруа, Бальзак внушает, что «людей нельзя переделать, но на них можно опереться», столковаться и с Гобсеком, и с мадам Сибо! Все равно зло неизбежно, «любая семья прячет скелет у себя в шкафу» (это Моруа говорит уже прямо от своего имени!). И Бальзаку приписывается не только самая пошлая житейская мудрость приспособленчества и успеха, но и психология соучастника, укрывателя преступлений¹³.

Есть и другие пути для «обезвреживания» Бальзака. Некоторые критики-эстеты, превознося его за правдивость, попросту изымают из его творчества общественную борьбу. Они восхищены верностью его образов и любят его так, как героиня Пруста, маркиза Кардильяк, которая, навещая свое имение в Алансоне, перечитывала его алансонские романы и на досуге мысленно созерцала неповторимых провинциальных дам, м-ль де Кормон или Арманду д’Эгриньон… В духе этой маркизы отнесся писатель Жан Кейроль к одному из самых боевых романов – «Утраченным иллюзиям». Весь мир «Утраченных иллюзий», до предела насыщенный человеческими страстями, острыми конфликтами и жестокой конкуренцией, у Кейроля превратился в эстетскую игру Бальзака с действительностью. Как создания искусства, персонажи противоположных планов, независимо от их общественных и нравственных качеств, оказываются равно хорошими и умилительными. Моральные оценки автора критик стремится утопить в «одинаковом увлечении творца всеми своими творениями». Люсьен – куколка, которую автор одевает и раздевает (знаменитые четыре костюма!), то делает изящной, то лишает изящества. Восхищаясь сравнениями, которые Бальзак подбирает для своих провинциальных дворян «в полной гармонии с пейзажем, флорой и фауной края», Кейроль находит, что этих героев автор «смакует, как хорошее вино» (указ. изд., т. 4, стр. 336). Обличения и сатира выброшены за борт, «Утраченные иллюзии» превратились в идиллию! Невероятно, но факт: Ж. Кейроль ни словом не упоминает о теме журналистики в романе. Так подается произведение, о котором автор, вскоре после выхода второй части, писал Ганской: «Провинциальная знаменитость в Париже» – не только книга, это прежде всего мужественный поступок. Пресса еще не перестала рычать…» ¹⁴.

М. Арлан в том же 4-м томе сообщает новые наблюдения «ад необычайно насыщенной композицией «Отца Горио», над размещением и взаимоотношением фигур и «техникой сюжета» бальзаковского шедевра в столь полном отрыве от его огромного социального и этического смысла, как если бы речь шла не о художественных образах, а о геометрических фигурах. И для Арлана это именно так, что доказывает и его сравнение Растиньяка с… расиновским Нероном.

Чрезвычайно показательно то, как очень многие критики понимают самый характер связи произведений Бальзака с действительностью. До сих пор все еще весьма распространены биографические и близкие к ним психологические толкования, игнорирующие или почти игнорирующие отражение художником широкого объективного мира, В статье Л. Фабра о «Крестьянах» (т. 3 указ. изд.) отношение автора к французскому крестьянству и весь роман, один из самых глубоких по обрисовке классового антагонизма в деревне и борьбы за землю, «объясняются» биографически – казнью, родственника, проживавшего в сельской местности. Тот же Л. Фабр в предисловии к «Евгении Гранде» заявляет, что во всех героях Бальзак изображал только самого себя. Гаэтан Пикон усматривает основу союза Люсьена с Вотреном (который у Бальзака знаменует связь успешной светской карьеры и преступления) в психологическом состоянии автора, в аналогии между Вотреном, полностью подчинившим себе Люсьена, и.. творческой страстью Бальзака, полностью подчинившей себе все его другие помыслы¹⁵. При подобной трактовке отношения искусства к действительности что остается от подлинного воинствующего идейного смысла и от своеобразия бальзаковских шедевров?

2

Как уже было замечено выше, теперь во многом переменилось отношение к социальным и философским взглядам Бальзака; если раньше ими пренебрегали, то сейчас ими интересуются, их изучают. У крупных ученых укрепляется представление о том, что огромному богатству художественного изображения соответствует такое же богатство мысли. Однако, обследуя и систематизируя большой материал, буржуазные ученые неизбежно встают перед трудностями, неодолимыми для идеалистического мышления, приходят к ложным выводам.

Богато документированный труд Б. Гюйона «Общественные и политические взгляды Бальзака» (1947) при ряде ошибочных положений, отдельных невразумительных терминах, при основном его пороке – Гюйон не способен верно оценить отношение Бальзака к буржуазии – все же останется вехой в истории французского бальзаковедения, ибо автор впервые (на родине писателя) исследует его взгляды в их сложности и противоречиях, в их развитии, не облегчая себе задачи произвольным игнорированием тех или иных моментов и сторон. «Мысль Бальзака, – пишет Гюйон, – возвышается над привычным противопоставлением либерала и консерватора, республиканца и роялиста, правого и левого… Бальзак является всем этим одновременно. Вот почему при жизни все партии его отвергали, а впоследствии все на него более или менее притязали» ¹⁶. Но вся эта сложность, требующая прежде всего широкого исторического осмысления, получает у Гюйона только одно объяснение – психологическое; «великодушные сердечные импульсы» писателя «не мирились с требованиями его разума, его системы». Узость и бедность такого «объяснения» поразительно не соответствуют массе материала и наблюдений у Б. Гюйона. Отметим, что как бы ни были такие буржуазные ученые, как Б. Гюйон или С. де Саси, далеки от марксизма, враждебны марксизму, в достигнутой ими степени объективности сказалось воздействие марксистской критики; они должны считаться с ее существованием. Б. Гюйону известно французское издание текстов классиков марксизма об искусстве; Саси ссылается на серию статей А. Вюрмсера о Бальзаке; за границей известна переведенная на английский и испанский языки работа советского ученого В. Р. Гриба «Мировоззрение Бальзака», в которой дано глубокое, подлинно историческое объяснение главных противоречий в общественно-политических взглядах писателя.

После юбилея Ф. Берто отметил, что «философская система Бальзака, к которой до сих пор относились со снисходительным презрением, начала обрисовываться как последовательная и значительная» ¹⁷. Этому способствовали работы нескольких бальзаковедов.

Философские взгляды автора «Человеческой комедии» до сих пор освещены в нашем литературоведении значительно меньше его социально-политических воззрений. Поэтому нам будет позволено предпослать краткую характеристику разбору суждений буржуазных ученых.

У Бальзака была огромная, поразительно настойчивая потребность в законченной теории, объясняющей мироздание. В пору господства во Франции мелкого эклектизма В. Кузена Бальзак, очень многим обязанный французским материалистам XVIII века, но ясно видевший их слабые стороны, не склонный ставить мир на голову вместе с немецкими идеалистами, черпал из самых разнообразных источников: учение Кювье о прошлом земли и мысль Сент-Илера о единстве строения организмов, физиология и медицина, мистические системы, сен-симонисты, Балланш. Различные философские и естественно-научные идеи своеобразно перерабатывались, служа материалом для основной склонности его ума: поисков всеобщей связи явлений в мире, воспринимаемом в движении и развитии.

В области философии стремится прежде всего устранить деление мира на два противоположных начала – дух и материю, и находит решение в понятия «эфирной субстанции», которая» является вместе материей и духом (в одних своих превращениях – материей, в других – духом; в их единстве материя представляется ему если не первичным, то основным). Все богатство природы, а также духовной жизни человека и человечества происходит, по теории автора «Поисков абсолюта», от бесконечных превращений этой единой первоосновы. Исходя из нее, он объясняет и нераздельную связь между духовным миром человека и его физическим существованием.

Теоретические взгляды Бальзака (изложенные в ряде произведений в виде писем, речей, рассуждений) приобретают свой главный интерес, отражаясь в сложных художественных образах, превращаясь в литературные мотивы. Так, для Бальзака все явления жизни соединены между собой цепью причин и следствий, доступной человеческому уму; и тема всеведения, а с ним и всемогущества человека или организации, опять-таки в самых различных воплощениях, возникает на всех этапах творчества Бальзака, от первого романа «Фальтюрн» до последнего – «Изнанки современной истории».

Ставя эту проблему в общефилософском плане, Бальзак считает несостоятельным всякое «абсолютное» начало: он отвергает представление об исчерпанных возможностях, о конце и пределе, за которыми уже нет места движению, стремлению вперед. «Противоречие создает жизнь» («Утраченные иллюзии»), «…все абсолютные начала царят над бесплодными пространствами» («Дочь Евы»).

Бальзак отвергает попытки абсолютизировать духовную сторону жизни за счет материальной, чувственной стороны. Судьба таких попыток печальна. Нарушение гармонии духа и тела приводит к безумию и губит мыслителя («Луи Ламбер»), препятствует расцвету любви («Массимилла Дони»). В искусстве нарушение равновесия, гармонии между замыслом и воплощением, идеей и чувственной формой, стремлениями творца и объективным критерием прекрасного губит и произведение, и самого художника («Неведомый шедевр», «Гамбара», «Массимилла Дони»).

Художественный мир Бальзака кипит энергией, Бальзак восхищается могучими страстями, творческим умом, волей. Но постоянно наблюдая, как ценнейшие духовные силы человека в современном обществе с его культом эгоизма и богатства становятся орудием разрушения и саморазрушения, автор «Шагреневой кожи» приходит к выводу о том, что «жизнь убывает в прямой зависимости от силы желаний и расточения идей». Это противоречие его взглядов отражает трагические противоречия современной жизни, из которых он не находил реального выхода.

Таковы некоторые основные философские темы Бальзака, почти всегда социально-философские. У него не было законченно материалистической системы взглядов, но при его глубоко недоверчивом, чаще всего насмешливом отношении к идеализму и принципиальном отрицании дуализма сильная тенденция к материализму, несомненно, была определяющей и в» его теоретических взглядах, и тем более в творчестве, в изображении человека и общества.

В работах А. Эванса, Ф. Берто, С. де Саси¹⁸ показаны громадная пытливость Бальзака, разнообразие и сложность его философских исканий. Эванс рассматривает отношение Бальзака к длинному ряду мыслителей и ученых самых различных направлений; эта работа, как и статьи де Саси, дают понятие о том, как обширны философские интересы Бальзака. Вместе с тем установлено весьма свободное обращение Бальзака с авторами, на которых он сам ссылается как на своих учителей: в чужих системах он часто находил только отправные точки для собственных идей и выводов, нередко очень далеких от идей этих авторов. Примечательно, что то же относится и к Сведенборгу, на учении которого, по ходячим представлениям, якобы пологостью основана «Мистическая книга» Бальзака. В общем трезво оценена позиция Бальзака в религиозных вопросах – чисто утилитарный подход к религии с точки зрения ее политических и общественных функций, формальный характер «приверженности» католицизму.

На этом кончаются объективные данные, добытые французскими учеными. Далее они либо фактически отказываются найти какое-либо единство в разнообразных течениях бальзаковской мысли, либо, в подавляющем большинстве случаев, искусственно «тянут», его к чистейшему идеализму. Из всех философских источников самый значительный для него – французские материалисты XVIII века – меньше всего привлек внимание бальзаковедов. Между тем Бальзак унаследовал от энциклопедистов, которых в письмах к Ип. Кастилю назвал «отцами XIX века», основы своего мировоззрения, среди них и учение об определяющей роли общественной среды для человека.

Даже в тех работах о «Мистической книге», в которых вскрыты расхождения ее автора с мистиками, не говорится о том, что и в «Луи Ламбере», и в «Серафите» десятки страниц заполнены научным материалом с отпечатком просветительской философии. Бальзак брался по-своему «сочетать» просветителей с мистическими философами, у которых его привлекло представление о всеобщих связях в мире, и с новейшими данными естественных наук, прибегая к мистическим образам Сведенборга, главным образом как поэтическим символам. Но и де Саси, увидевший интеллектуализм Бальзака и его приверженность разуму даже в тех вещах, где, на первый взгляд, менее всего выдвигается разум, далек от того, чтобы оценить должным образом влияние материализма XVIII века на писателя.

Зато нет недостатка в произвольных «конструкциях» для провозглашения автора «Озорных рассказов» идеалистом, да еще в новейшем духе. Удивительную операцию произвел над ним Жорж Пуле в своей статье «Пространство и время у Бальзака» (в 10-м томе издания «Форм э рефле»). Признавая глубокую убежденность художника в познаваемости мира, в возможности для человека овладеть его законами, Пуле тут же обесценивает действительный мир, доступный познанию, объявив его (от имени Бальзака!) только «миром видимостей», отблеском непостижимых «первопричин». Так как внешний мир – лишь пустое и необязательное повторение «сущностей», то даже бальзаковское всеобладание миром есть обладание призраком, способное только разочаровывать творца, возбуждать в нем неутолимую жажду «подлинной реальности».

Так же тенденциозно, как теоретические взгляды Бальзака, искажается смысл его «Философских этюдов». В них он не раз мудро и насмешливо предостерегал против разлада между чувственным и духовным; но именно то, от чего он предостерегал своими образами, объявляется его идеалом. Ему навязывают традиционный романтический «извечный» конфликт духа и плоти с выбором в пользу «духа». Если верить Эвансу, Бальзак звал человека не только «освободиться» от власти своей телесной оболочки, подобно безумному Ламберу, но и разрушить искусство, подобно безумному художнику Френхоферу и безумному композитору Гамбаре!

Комических, снижающих черт, которыми он наделяет героев, забывающих о земле и земном, не желают замечать. Даже негодующий смех в его сатирах «переводят» в небесный план. Так, например, фантастическая новелла «Прощенный Мельмот» заканчивается великолепным взрывом смеха над умственным убожеством обывателя, над мистикой и «демонологией», над падением духовных ценностей в буржуазном мире; но А. Беген произвольно утверждает, что Бальзак смеется только «для отвода глаз», что он хочет якобы замаскировать смехом «страстную жажду бесконечного, которой тайно сопутствует память о вечной ущербности человеческой природы» (указ, изд., т. 3, стр. 652).

Но существует и свидетельство совсем другого рода – любопытное свидетельство врага. В начале 1958 года вышла книга Д. Вуга «Бальзак вопреки себе» ¹⁹. Ее автор, ненавидящий Бальзака более непримиримо, чем прежние его враги, Сент-Бев или Фаге, с негодованием доказывает полное отсутствие у него мистического чувства, его непричастность к идеализму и идеалистической эстетике. Вуга потому и отвергает Бальзака, что последний не уподобился поэтам, воспевавшим свои видения – Гёльдерлину, Новалису, Колриджу, Э. По, Ж. де Нервалю, Бодлеру, а пожелал, как презрительно говорит Вуга, «писать историю уже готового мира». С издевкой отзывается он о сознательном стремлении художника обобщать и типизировать. Он отказывает «Человеческой комедии» я единстве, и обычное у Бальзака огромное богатство наблюдений объясняет «жаждой полноты деталей из-за отсутствия цельности». Чтобы вернее опорочить Бальзака, Вуга пытается изобразить все направление его творчества как «измену самому себе», отказ от романтических и мистических замыслов юности. Жизнь и трудовой подвиг писателя выдаются за сплошное «отступничество». Особенно ненавистна Вуга враждебность Бальзака некоторым новейшим субъективистским тенденциям в искусстве. Бальзак с его необыкновенным даром предвидения, признает Вуга, предсказал не только импрессионизм и кубизм (в «Неведомом шедевре»), но и «магию слова» Рембо, Аполлинера, Малларме и идеи Бергсона и Пруста. Однако, предсказав все это, Бальзак не вступил на такой же путь – напротив, он отвергнул его, в чем и заключается, в глазах Вуга, его главная вина. Вуга договаривается до того, что лучше было бы Бальзаку загубить свои произведения, как сгубил в «Неведомом шедевре» художник Френхофер свою картину, оставив от нее только хаос линий и красок; но Бальзак «не осмеливается быть до конца на стороне Френхофера» (I), и это объявлено «еще одной изменой». Трудно выражаться яснее. Но автор этих чудовищных оценок вернее понимает подлинную сущность Бальзака, чем некоторые «почитатели» вроде Ж. Пуле.

Французское бальзаковедение накапливает все больше фактов, систематических наблюдений, анализов, которые требуют целостной общей концепции, обнимающей все материалы.

Бальзак – очень сложный художник. Сложными предстают в его изображении современный человек и жизнь, охваченная в ее многообразии, в скрытых причинах и связях, в ее движении, сочетающем закономерное с чудесными неожиданностями, с причудами случая. Сложны и авторские оценки, отношение к описываемому, меняющееся, часто исходящее из старых ценностей, но неизменно чуткое ко всем новым зовам действительности истории.

Французские ученые обращают внимание на сложность, неисчерпаемость творчества Бальзака: «Гений Бальзака – это гений противоречия, дар обнаруживать во всяком явлении ив совокупности явлений парадокса, на которых они построены, их живые источники» ²⁰. «Какой бы аспект его творчества мы ни обнаружили, возникает чувство, что и обратная или добавочная истина тоже принадлежит к его вселенной» ²¹.

Но в многосторонности художественного освещения у Бальзака есть идейный смысл, которого не видят эти исследователи. Энгельс назвал его «революционной диалектикой в поэтическом правосудии» Бальзака²². Буржуазные ученые имеют в виду не это неповторимое качество, восхищавшее Энгельса. Их суждения подразумевают либо ссылки на «извечный дуализм мира», либо полный релятивизм, неспособный ничего объяснить в пламенном пафосе и сатире Бальзака, либо домыслы биографического и психологического порядка. Все это никак не может служить ключом к подлинному Бальзаку – к эпическому изображению целой исторической эпохи, потока жизни в ее революционном развитии.

В буржуазной науке установилось с почти вековым опозданием представление о величии Бальзака, о богатстве его художественного мира. В то же время чем больше собирается в ней разнообразных материалов о гениальном писателе, тем яснее выступает несостоятельность ее общей методологии.

г. Саратов

1. F. Marceau, Balzac et son monde, P. Gal. limard, 1935, p. 7.[↩]
2. «La femme-auteur» et autres fragments inedits de Balzac», recueillis par de Lovenjoul, P. Grasset, 1950; «Qeuvres ebauchees», вкн. Balzac. La comedie humaine, Bibliotheque de la Pleiade, t. X, 1950.[↩]
3. H. de Balzac, Falthurne. P. Corti, 1950.[↩]
4. H. de Balzac, M-lle de Vissard, P. Corti, 1950.[↩]
5. B. Guyon, Balzac «invente» les Scenes de la vie privee. «Mercure de France», 1958, juillet, N 1139.[↩]
6. «L’oeuvre de Balzac publiee dans un ordre nouveau», 16 vols.»Formes et reflets», 1953 – 1953.[↩]
7. A. Beguin, Balzac lu et relu, в 16-мтомеук, изд., стр. II.[↩]
8. H. de Balzac. La Comedie humaine, en 30 vols. Ed. A. Martel, a Givors, 1946 – 1951.[↩]
9. Беген утверждал, что творчество Бальзака основано не на наблюдении жизни, а на «видениях»; что романы его – арена борьбы бога и дьявола; что рядом с людьми, населяющими «Человеческую комедию», ощущается присутствие ангелов и демонов, и т. п.[↩]
10. Беген все же не вполне расстался с прежними взглядами; свою непоследовательность в колебания в трактовке Бальзака он пытался оправдывать в печати ссылками на сложность его творчества.[↩]
11. O. Pradalie, Balzac historien. La societe la Reslauration, P. 1955. Продолжениеэтойработынамеченовстатьетогожеавтора «Balzac historien de la monarchie de juillet», – «L’information historique», 1957, N 3.[↩]
12. M. Bardeche, Une Interpretation de Balzac. Ed. A. Martel, 1951, p. 15 – 16.[↩]
13. «Balzac. Le livre du centenaire». P. Flammarion, 1952, p. 316, 317, 326. Этот официозный сборник, большинство авторов которого вольно или невольно «приспособляет» Бальзака к идеологическим нуждам буржуазии, вызвал протест прогрессивной печати. См. A. Wurmser, Les falsifications de l’histoire litteraire. «Lettres francaises», 29. I – 5. II. 1953.[↩]
14. «Lettres a l’Etrangere», I, p. 522.[↩]
15. G. Picon, Les illusions perdues on l’esperance retrouvee, «Mercure de France», 1958, janvier, N 1133.[↩]
16. B. Guyon, La pensee politique et sociate de Balzac, P. Colin, 1947, p. 703.[↩]
17. »Etudes balzaciennes», 1951, N 1, p. 31. [↩]
18. H. Evans, «Louis Lambert» et la philosophic de Balzac, P. Corti, 1951; S. de Sasy, Balzac et Geoffrey Saint-Hilaire, «Mercure de France», 1. XI. 1950.[↩]
19. D. Vouga, Balzac malgre lui, P. Corti, 1957.[↩]
20. Ed. «Formes et reflets», t. I, p. 17.[↩]
21. »Le livre du centenaire», p. 48. [↩]
22. ПисьмокЛауреЛафаргот 13 декабря 1883 года, вкн: F. Engels, P. et L. Lafargue, Correspondence, t. I, 1868 – 1886, P. Editions sociales, 1956, p. 153.[↩]