Неволшебная гора

Шишкин М. Русская Швейцария: литературно-исторический путеводитель. М.: Вагриус, 2006. 656 с.

Это книга, которую с первого же взгляда хочется прочесть: сочетание интересной темы, известного имени автора и удачного дизайна, напоминающего упаковку швейцарского шоколада. Отдельные главы из книги уже публиковались в «толстожурнальной» периодике, однако книга интересна как целое. В ней впервые подробно собраны почти все биографии русских писателей, художников, политиков, бывавших или подолгу живших в Швейцарии.

Самого Михаила Шишкина, соединяющего литературный талант, обширную эрудицию и знание страны «изнутри» (писатель перебрался в Швейцарию в 1990-е), можно было бы назвать идеальным автором для такого исследования. Подкупает и добросовестность в сборе материала — в книге учтены все известные русские тексты о Швейцарии, от карамзинских «Писем русского путешественника» до книги диссидента Анатолия Краснова-Левитина «Из другой страны», от воспоминаний славянофила Кошелева до солженицынских глав о «швейцарском периоде» Ленина. Жаль, что отсутствует список источников, но даже без этого книга является прекрасным пособием для любого, кто интересуется русско-швейцарскими связями.

Достоинства книги очевидны. Увы, по мере чтения еще более очевидными становятся и недостатки.

Книга начинается с изящного очерка-увертюры, обещающего столь же увлекательное эссеистичное продолжение. Собственно, от замечательного стилиста, сообщающего своим описаниям почти визионерскую убедительность, — а именно таков Шишкин в прозе — иного и не ждешь. Однако после введения тональность меняется. Начинается текст гладкий, ровный, местами — слегка ироничный; но в целом -достаточно ординарный. Возможно, Шишкин вполне сознательно подсушил свой стиль, самоустранился, чтобы не глушить голоса «великих теней», но от этого самоустранения книга не выиграла. Многочисленные цитаты — из писем, путевых дневников, рассказов — то «провисают», то загромождают текст; единственное, что могло бы стилистически удержать эту разноголосицу — это авторская воля к стилю. Ее, к сожалению, не заметно.

Напротив, часто попадаются образцы банального, почти «глянцевого» стиля. Вот что-то явно из светской хроники: «Романтические места привлекают людей искусства. Осенью 1912 года, например, приезжают в Сен-Мориц Белый с Асей Тургеневой» (с. 438).

Или такой пассаж: «Из-за плохой погоды отдых в горах может быть испорчен у кого угодно, но только не у такого писателя, как Набоков. Наблюдение за жизнью постояльцев в гостинице дает ему пищу для «Прозрачных вещей»» (с. 423). В каком смысле — в том, что гению и плохая погода не помеха (парафраз на тему «у природы нет плохой погоды»)? Или в том, что наблюдение за жизнью постояльцев «улучшило» Набокову отдых?

К сожалению, такие буквалистские «привязки» творческого процесса к биографической канве в книге не редкость. О Достоевском — почти в одних и тех же словах — повторяется дважды: «Чудовищный стресс после проигрыша благотворно влияет на творческую активность писателя <…> В Женеве писатель набрасывается на «Идиота»» (c. 457). Оставим в стороне Достоевского, «набрасывающегося» (?) на «Идиота». Странно вот что — неужели сам М. Шишкин настолько находится под обаянием ходячих стереотипов о писателях, которых обязательно должны «привлекать романтические места» и которым даже пользителен крупный карточный проигрыш или, на худой конец, испорченный непогодою отдых?

Эта печальная догадка полностью подтверждается теми страницами, где Шишкин пишет о другой значительной части «русских в Швейцарии» — о политэмигрантах и революционерах. Десятки их биографий, рассыпанных по страницам книги, оставляют впечатление какого-то морока, карнавала, бурлеска. Политэмигранты — и русские студенты, из среды которых вербуются будущие революционеры, — налетают на тихую Швейцарию эдакой стаей саранчи, «вовсе не замечая красот природы» (c. 366) и при этом ловко устраивая свои бытовые дела.

Возможно, после советских отлакированных житий «пламенных революционеров» такой снижающий взгляд и оправдан. И дело даже не в пресловутой постмодернистской иронии — можно вспомнить и более очевидные источники: например, сведение истории к копошению частных судеб и «судебок» в «Войне и мире» или гениальную пародию на быт и нравы «революционеров» в «Бесах». Да и в прозе самого же Шишкина история окончательно «приватизируется», распадаясь на десятки атомарных, приватных человеческих мирков, где исторические события либо просто не замечаются, либо — когда не заметить их уже невозможно — воспринимаются как абсолютно иррациональная, враждебная сила. Например, лучшие страницы «Венерина волоса» представляют собой блестящую стилизацию под дневник гимназистки — воспринимающей мировую войну и революцию из тонкой скорлупки своего девичье-гимназического сознания. Такой взгляд на историю, деромантизированный, не признающий за ней никакого трансцендентного смысла, «обывательский», — позволяет увидеть в представителях русской колонии в Швейцарии те человеческие, порой даже симпатичные черты, которые прежде выпадали из оптики романтического мифа «великой исторической личности». И все же… После «вычитания истории» повествование рассыпается, превращаясь в случайный набор биографических деталей, казусов и мелодрам; все причинно-следственные связи, все мотивы поведения революционеров оказываются пошлы, мелки и банальны. Появились деньги — началась революционная активность; исчезли — пошла на спад. Я уже не говорю о том, что стилистика умозаключений вроде: «Потраченные <…> Германией на русскую революцию деньги большевики отработали сполна» (с. 295), — годится скорее для памфлета, нежели для серьезного «историко-литературного путеводителя», на статус которого претендует книга.

И порой эта памфлетность переходит просто в дурностилье: «В «Айнтрахте» частым докладчиком выступает Карл Радек, еще один знаменитый будущий большевик, отличавшийся пером, остротами и теоретическими проколами» (c. 226). Как говорится, «три в одном»: и перо, и остроты, и проколы… Вообще, некоторые фразы в книге кажутся не очень удачным переводом с немецкого — хотя никаких указаний на то, что в данном случае мы имеем дело с переводом, в книге нет.

Или вот еще один образец такой стилистической «в огороде бузины, а в Киеве дядьки»: «Кстати, Кларан был избран Рубакиным не случайно. Еще весной 1903 года во время путешествия за границу со своей будущей второй женой Людмилой Коломийцевой (с первой женой, Игнатьевой, Рубакин разводится в 1904 году, поделив детей: младший сын остается у матери, старший, Александр, — у отца) Рубакин очарован красотами французской Швейцарии, особенно Клараном, где происходит его встреча с Плехановым» (c. 565-566). Нужно было, действительно, ухитриться в одно предложение втиснуть и путешествие, и красоты, и разводы, и обеих жен с сыновьями, и даже «сбоку бантик» в виде Плеханова…

Боюсь, что эти огрехи имеют более глубокую причину — недостаточную продуманность самого замысла книги. Создается впечатление, что, приступая к работе, автор не предполагал, что материала по теме будет так много, и оказался явно не готов к отсечению излишков, к тому, что придется чем-то жертвовать ради цельности и читабельности всего опуса. В итоге на читателя выплескиваются сотни имен, фамилий, географических названий, десятки биографий… Поскольку же изложение структурируется по географическому принципу (каждая глава посвящена тому или иному кантону), а многие персоналии еще и путешествовали либо меняли место жительства, то и их биографии оказываются «размазаны» между разными главами — порой с интервалом в сотни страниц. Что для читателя, если он, конечно, не одарен памятью борхесовского Фунеса, отнюдь не облегчает восприятие книги. «На берегах альпийских озер тесно от русских теней», — пишет М. Шишкин (c. 13). Эта теснота ощущается в книге даже слишком — за этими тенями, как за деревьями, не видно «леса» — собственно, Швейцарии. Вообще, готовя российское издание этого «путеводителя», стоило написать хотя бы небольшой исторический и культурный экскурс о Швейцарии. Несколько облегчает восприятие то, что книга обильно иллюстрирована — но, опять-таки, странно, что ни под одной из многочисленных картин, гравюр и фотографий не указан автор и время создания (единственное исключение сделано для фотографии самого автора на переплете — ее автором значится некая Yvonne Bohler…).

В результате, чем дальше, тем труднее и неинтереснее становится чтение этого «несподымного» фолианта. Хотя, вроде бы, автор и пытается сделать чтение увлекательным и уснащает текст разными интригующими фразами — но они, как правило, не мотивированы предыдущим повествованием и не имеют никакого продолжения. Например: «Белый и Ася Бугаева-Тургенева время от времени приглашаются Штайнерами на вечерний чай, что болезненно воспринимается завистниками» (c. 326). Читатель ожидает, что дальше пойдет речь о том, что сотворили эти загадочные завистники с Белым и его женой (не иначе, как стрихнин в чай подбросили?)… Ничего подобного. О завистниках далее — ни слова, повествование сворачивает на супругу Штайнера, которая, оказывается, была родом из России и привезла оттуда много деревянных игрушек…

Или вот как сообщается о пребывании в Энгадине Вацлава Нижинского: «Измученный запутавшимися отношениями со стареющим Дягилевым, с одной стороны, и со своей женой Ромолой, Нижинский пишет здесь в 1919 году свой нашумевший «Дневник»» (c. 440). Без эпитета «стареющий» в отношении Дягилева здесь, конечно же, обойтись нельзя было — а то намек на альков может быть не понят (мало, что «нетрадиционный», так еще и с привкусом геронтофилии…). Нет, конечно, Шишкин не будет, подобно С. Юрьенену, смаковать гомосексуальные подробности дневника Нижинского. Но для чего вообще тогда был нужен этот намек, «объясняющий» причину безумия великого танцовщика? Вокруг — еще не пришедшая в себя после войны Европа, в России — революция, судьба дягилевской труппы, и вообще балета, неясна… Право же, было от чего повредиться умом, кроме постельных коллизий…

Нет, я не исключаю, что многим книга понравится — она, как уже говорилось, не лишена достоинств. На одном «книгопродажном» сайте я даже наткнулся на восторженный читательский отклик: «В конце книги Шишкина я просто слился с самим текстом». Я, увы, — не слился. Возможно, будь ее автором не Михаил Шишкин, а кто-нибудь другой, эта рецензия была бы мягче. Но — что позволено быку, не позволено Юпитеру. Мне жаль, что из-под пера интересного прозаика и отличного стилиста — чей «прекрасный русский язык» не раз справедливо отмечался критикой — вышел среднеглянцевый, местами стилистически корявый текст.

Е. АБДУЛЛАЕВ

г. Ташкент