Неуступчивая муза

1. ВЛК

В первой половине двадцатых прошлого века из Уфы в Москву приехала семнадцатилетняя девушка с тетрадкой стихов.

Москва ее поразила. Город еще сохранял свой старый облик и умещался в границах исконных застав. Неширокая Тверская, мощенная торцом, и булыжная Красная площадь, Кремлевский холм с его зубчатыми стенами и башнями, тоже красными, пестрые купола Василия Блаженного, анфилада бульваров и Садовое кольцо, еще обильно осененное листвой и украшенное цветниками, Сухарева башня и шохинская радиовышка, Красные ворота и консерваторский фасад, арбатские переулки и дом Пашкова, – глаза разбегались.

Но как ни красочны и многообразны были первые впечатления, они не могли затмить в душе и сознании юной гостьи главное, что привело ее сюда. Как сама она потом вспоминала, ее желторотая муза необоримо влекла владелицу первой тетради к заветной усадьбе, нареченной Домом Герцена. Здесь на базе недавно закрывшегося Брюсовского института собирались открыть Высшие литературные курсы. Во всяком случае, именно в этом историческом особняке принимали от абитуриентов заявления и рукописи. И девушка устремилась со своей рукописью на Тверской бульвар, в начале которого высился опекушинский Пушкин.

 

* * *

Абитуриентке повезло трижды.

Во-первых, к ее стихотворным опытам отнеслись благожелательно и она обнаружила свое имя – Юлия Нейман – в числе принятых.

Во-вторых, уникальным оказался преподавательский состав. Достаточно назвать эти фамилии, высоко звучащие по сей день: Сергей Михайлович Бонди, Леонид Петрович Гроссман, Николай Каллиникович Гудзий, Иван Никанорович Розанов, Иван Сергеевич Рукавишников, Сергей Иванович Соболевский, Густав Густавович Шпет.

И наконец, третье везение – сокурсники. Это были главным образом выходцы из интеллигентных семей, не сумевшие поступить в другие учебные заведения из-за своих социальных корней. Лучшие из них обладали незаурядным интеллектом и явными литературными наклонностями.

Напомним несколько имен, чтобы все стало ясно, – Арсений Тарковский, Мария Петровых, Даниил Андреев, Юрий Домбровский…

А вот перечень предметов, подлежавших изучению: стиховедение, критика, древнерусская литература, поэты пушкинской поры, отечественная классика, западная литература, античность, эстетика, искусство перевода.

Каково!

Атмосфера на лекциях была в ту пору, когда набирали силу рапповцы, когда царила вульгарная социология, – удивительно далека от всякой официальщины. Наставники преподносили свой предмет живо и увлекательно. Здесь допускались лирические отступления, исторические экскурсы, личные воспоминания, обращения к завораживающим текстам, почерпнутым у русских и мировых властителей дум, к перлам нестареющей античности.

Уникальная программа, неслыханная свобода изложения.

До поры до времени можно было, вещая с кафедры, проявлять свои индивидуальные черты, вобравшие многое: личные пристрастия, раскованность высказываний, даже дерзкое чудачество.

 

* * *

В своей поздней поэме «Дом друзей» Юлия Нейман воссоздала ауру этих занятий и набросала штрихи к портретам преподавателей. Вот, к примеру, как изображен Иван Рукавишников:

Лицом и складом – сущий Дон Кихот

(Провалы щек над узкой бородою)…

Кто позабудет первый Ваш приход,

Ваш черный плащ с массонскою звездою,

Напевный стих, столь привлекавший нас,

Рассеянность, пугавшую не раз?

Впоследствии, в своих устных рассказах, Юлия добавляла еще одну занятную подробность. Рукавишников перед началом лекции воздевал кверху руки и торжественно произносил строки из своего некогда знаменитого стихотворения:

Берегите поэтов! Берегите поэтов!

И лишь после этого приступал к темпераментному изложению теории стиха.

А вот другой набросок портрета:

Мстислав Цявловский… Блещет седина

Над мощным лбом – вместительно-просторным…

Уж он-то знал, как велика цена

Трудам вседневным, поискам упорным!

Неутомимо, как каменотес,

В текст Пушкина врубался он… И врос.

И если лекция была суха –

Такое чудилось ему нередко! –

Смягчал он сухость влагою стиха

Иль шуткою…

Курс перевода читал незаслуженно забытый Григорий Алексеевич Рачинский, перелагавший Гете и Мопассана, в прошлом – председатель Московского религиозно- философского общества. Ему шел восьмой десяток, но он обладал отличной памятью и был великолепным рассказчиком.

Но послушаем Юлию:

Москвы литературной старожил,

Один из чудом уцелевших звеньев,

Он слышал Достоевского. Он был

При том, как Фета высмеял Тургенев:

«Как фунт конфет, как снег вершин,

Растаял Фет и стал Шеншин».

В беседах с Юлией возникали примечательные уточнения. Рачинский внимал Федору Михайловичу, произносившему речь о Пушкине, вошедшую в историю русской словесности.

С Тургеневым имел счастье общаться, когда был еще зеленым юнцом. А с Владимиром Соловьевым встречался многократно, так как редактировал его собрание сочинений,

Рачинский мог запросто пригласить на свой урок Андрея Белого, с которым давно дружил. (Роман «Серебряный голубь» был написан Белым, когда он обитал на квартире Рачинского.)

Однажды желанным гостем курсов оказался Юрий Николаевич Тынянов.

 

2. НАЧАЛЬНАЯ ПОРА

Но вернемся к судьбе самой Юли Нейман. Удачный исток ее жизни в литературе выразился и в том, что ее друзьями сразу же стали Арсений Тарковский и Мария Петровых. Эти трое быстро нашли общий язык, сошлись во взглядах и повадках. Их сближению способствовали молодость, безраздельная преданность поэзии и еще то, что каждый из них оставался самим собой. Благодаря этому они дополняли друг друга. А еще их объединяли душевная совместимость и обладание чувством юмора, сопутствующим истинному таланту.

Арсению, уже тогда знавшему себе цену, девушки присвоили звание князя, еще не догадаваясь, что в дальнейшем возникнет версия, будто его род и впрямь восходит к династии шамхалов, владевших в Дагестане княжеским именем Тарки. Версия так и не доказанная, но вполне приложимая к «Арсюше», как его именовали приятельницы: родом он был из Елисаветграда.

Маруся Петровых, в то время еще не замкнутая, не отрешенная от житейской суеты, а, наоборот, весьма общительная, отчаянная хохотушка, в поздние годы шутливо сетовала на то, что беспечно просмеяла студенческие годы, не получив всего, что могли бы ей дать Брюсовские курсы.

Полагаю, что она слишком строго судила себя и своих друзей. Творчество этой незабвенной троицы свидетельствует о том, что взяли они немало. А молодость есть молодость.

Мне выпало общаться с Марией Сергеевной в ее уже немолодые годы. И, представьте себе, несмотря на тогдашнюю сдержанность и сложные обстоятельства жизни, я порой наблюдал вспышки ее веселья, возникавшие внезапно. О, как она преображалась, когда за дружеским столом в ЦДЛ лихо актерствовал в роли тамады Павел Антокольский» когда произносил возвышенно-остроумные тосты кто-либо из армянских друзей. Правда, она через несколько минут могла погрустнеть и уйти в себя, если что-нибудь из происходящего не приходилось ей по душе. Но улыбчивые отголоски давно ушедшей юности, хоть и не часто, напоминали о давнем свойстве этой щедрой натуры.

 

* * *

Однако нам еще рано расставаться с дружными слушателями ВЛК, с их бедно-беспечным студенчеством. Продолжая рассказ о тройственной приязни, добавлю, что Юлия Нейман, в узком кругу просто Юлька, была под стать двум своим однокурсникам. Жизнерадостная, открытая, одаренная, она во всем сразу же пришлась им по нраву.

Тесное общение скрепляли юношеская смешливость, озорная ирония, а главное, стихи. Этим они заслонялись от окружающего бытия, от безрадостного быта. В существовавших порядках они разочаровались очень рано. От повседневности уходили в стихи. Читая друг другу новые строки, об услышанном судили нелицеприятно. Комплименты исключались – таков был уговор. Устраивали скудные, но веселые застолья, сочиняли забавные эпиграммы на своих наставников, не роняя при этом глубочайшего к ним уважения.

Студентам всегда живется трудно. А уж в те годы… Дневные часы уходили на сидение в библиотеке, на поиски заработков, желательно литературных. О публикации своих лирических записей, однако, не мечтали. Мария Петровых впоследствии вспоминала:

«Я не носила стихи по редакциям. Было без слов понятно, что они «не в том ключе». Да и в голову не приходило моим друзьям печатать свои стихи. Важно было одно: написать».

А курсы продолжали действовать. К исходу дня бытовые хлопоты уступали место заветному часу, когда, как читаем все в той же поэме «Дом друзей»:

…Улицы пока

Не по-вечернему пестры и гулки…

Буфетчица раскладывает булки,

Ириски. Этой снедью ВЛК

В учебные питались вечера.

Звонок! Звонок! На лекцию пора.

 

3. СЧАСТЛИВАЯ БЕЗДОМНОСТЬ

Почему я так подробно рассказываю об этой нелегкой, но все же относительно безоблачной поре, до обидного короткой? Для того чтобы подчеркнуть, как резко контрастируют ранние годы Юлии и ее однокашников со всей последующей жизнью.

Да, уже послышались первые звонки. Увы, не на лекцию, а как тревожное предупреждение о надвигающемся Похолодании, о новом безжалостном витке судьбы.

Началось с того, что, хотя курсы в порядке преемственности именовали Брюсовскими, они недолго пробыли в Доме Герцена. Их оттуда вскоре потеснили какие-то более напористые литературные или окололитературные деятели, вернее, дельцы. Такое ведь запросто бывает и в наши дни. Пришлось кочевать по школам, по клубам, менялись адреса. Но неизменным оставался уровень занятий и отборный состав слушателей.

Зато менялись времена. Курсы, рассчитанные на пятилетний срок обучения, на четвертом году внезапно были закрыты.

Вероятно, до начальства дошли слухи о неслыханном свободомыслии, царившем в стане этих неунывающих кочевников.

Кончились лекции маститых учителей, смолкли голоса студентов, читавших свои ранние творения и рефераты на творческих семинарах, которые – любопытная деталь! – происходили по вторникам, как и в нынешнем Литинституте, традиционно расположенном все в том же Доме Герцена, на сей раз – основательно.

Недоучившиеся слушатели ВЛК оказались наедине со своей новой участью. Кому-то посчастливилось экстерном закончить другой вуз. Кто-то остался без диплома. Юрию Домбровскому и Даниилу Андрееву впоследствии достались «университеты» ГУЛАГа.

Итак, удачное, казалось бы, начало ушло в небытие вместе с юностью. А наступление творческой зрелости, приход заветного срока, когда самое время предстать перед читателем, – все это совпало с резким ужесточением общественного и литературного климата.

Однако та внутренняя свобода, которую привили Юлии и ее друзьям наставники, и аура почивших курсов стали их душевным стержнем до конца дней.

 

4. «ЕЩЕ ОДНА ЗВОНКОГОРЛАЯ…»

Лирика Нейман, как и стихи Арсения и Маруси, никак не вписывалась в периодику тридцатых годов.

Между тем возникла нешуточная забота о хлебе насущном.

В Гослитиздате, как нельзя кстати, ведать отделом национальных литератур пришел Шенгели. Георгий Аркадьевич пригласил сотрудничать Тарковского, Петровых, Державина, Липкина, Штейнберга.

«Оттуда все и пошло», – вспоминала впоследствии Мария Сергеевна.

Но у Юлии Нейман дальнейшее сложилось несколько по- иному. Сперва она предпочла переводам журналистику. Ей удалось стать внештатным сотрудником журналов «Смена» и «Пионер».

Кстати, в ту пору мы с ней и подружились. Редакция «Пионерской правды», где я работал, помещалась в том же здании, в соседнем подъезде.

Дружба эта сохранилась на долгие годы.

Это дает мне право впервые поделиться с читателями устными рассказами Юли, которые она доверительно поведала мне, отнюдь не рассчитывая на обнародование.

Но сейчас их уместно вспомнить, тем более что сама она об этом в своих немногих мемуарных публикациях умолчала.

Однажды в редакцию «Пионера» пожаловал Маршак. Подружки по редакции уговорили Юлю почитать мэтру свои стихи. Самуил Яковлевич охотно согласился послушать. Внимал благожелательно. Высказался кратко:

– Вот еще одна звонкогорлая появилась!

Произнеся это, он задумался и не без лукавства изрек:

– А почему бы вам, голубушка, не попробовать писать для детей? Вдруг получится.

В этом вопросе, как я понял опять же из рассказа Юли, ей послышалось не только стремление Маршака завлечь еще одного автора в свой излюбленный жанр, но и реалистическое соображение. Ведь стихи для дошкольников открывают особые возможности. Здесь естественно писать о природе, о зверюшках, о курьезных приключениях вымышленного персонажа… Уютная ниша.

Впрочем, Юля не была убеждена, что эта ее версия маршаковского совета абсолютно верна. Но сама собой напрашивалась. Многие талантливые поэты избрали этот спасительный путь.

В любом случае слово «звонкогорлая» Юля с благодарностью запомнила. А писать для детей не смогла. Видимо, этот жанр был несвойствен ее дарованию.

Между тем друзья Юли успешно постигли переводческое искусство. Причем уровень, нравственный и профессиональный, в этом донорском, но благородном творчестве был таков, что и в этой сфере поэзии они оставались верными самим себе.

Известна фраза, когда-то в сердцах оброненная Тарковским:

– Заткнули поэтам рты и радуются, что у нас возникла первоклассная переводческая школа!

Однако за ироническими высказываниями следовала полная самоотдача.

 

5. «НА СУДЬБУ Я СЕТОВАТЬ НЕ ВПРАВЕ»

Пример сокурсников оказал влияние на их подружку. Не прерывая журналистскую работу, она стала пробовать свои силы в переводе. Эти начальные шаги, возникшие не по заказу, оказались удачными. Может быть, и потому, что совершались без всяких обязательств и понуждений. Первые переложения создавались для души и были посвящены любимому Рильке. Эти опыты оказались настолько удачными, что некоторые из них впоследствии были включены в сборники великого австрийца, ставшие доступными нашему читателю.