Необходимы ли противоречия в поэзии?

Статьями Г. Асатиани и Бич. Куприянова, публикуемыми в этом номере, мы продолжаем дискуссию о состоянии современной поэзии (см. статьи Вл. Соловьева «Необходимые противоречия поэзии» и И. Денисовой «Если внимательно вглядеться…» – «Вопросы литературы», 1974, N 2; В. Акаткина «В поисках главного слова» и Г. Эмина «Поэт говорит о времени и о себе» – «Вопросы литературы», 1974, N 3).

Статья пишется под свежим впечатлением пушкинских дней, прошедших по всей стране, в том числе в Тбилиси и в Кишиневе.

В Грузии им предшествовал большой всесоюзный форум писателей, в Молдавии они прошли накануне научной конференции: «Художественные искания современной советской многонациональной литературы».

В эти дни особенно много говорилось и думалось о поэзии, о назначении поэта, о его сложном искусстве… Да и сама нынешняя дискуссия о советской поэзии, начавшаяся не вчера, а примерно лет десять назад, своей отправной точкой имела проблематику, связанную именно с наследием Пушкина. Я имею в виду, в частности, – статью Станислава Рассадина «Вперед к Пушкину…», напечатанную тогда в «Вопросах литературы» (1964, N 11). Все, что говорится сегодня о поэзии как о «вдохновенном спокойствии», о «здравом смысле» или о «тихих стихах», которые «звучат все громче», и т. д., говорилось и тогда, правда, в несколько иной форме, но не менее громко и доказательно.

Вл. Соловьев подметил одно знаменательное явление: многие поэты находятся сегодня как бы на перепутье. Поэтому status quo современной поэзии трудно поддается четким определениям.

Что-то «незыблемое» сдвинулось с места, оказавшись в потоке сильнейшего движения, не только переместилось, но и претерпело серьезные внутренние видоизменения – «пламенные» стали задумчивыми, «легкие» взялись за трудные дела… Главное же – во всеобщей тяге к обновлению, и подспудной, и выражаемой в форме необычно резких притязаний, лозунгов, манифестов.

Соответственно – в сегодняшней критике склонность к подытоживанию все чаще уступает место попыткам программирования, поискам перспектив.

Дискуссия идет сейчас вширь, захватывая все новые круги вопросов. Идет не только в Москве, но и во многих союзных писательских организациях. Скажу о грузинской поэзии, наиболее мне близкой и знакомый.

74-й год начался в грузинской литературе довольно острым, готовым каждую минуту превратиться в «братоубийственную войну» спором между сторонниками традиционного стиха и знаменосцами верлибра.

Это не абстрактный спор. Он зрел в течение целого десятилетия и уже подкреплен живой и довольно многообразной практикой атакующей стороны – поборников решительных новаций в поэзии.

Речь идет отнюдь не о версификации, а об образе поэтического мышления, то есть о художественной специфике современной поэзии в самом широком смысле этого слова. Так как это не схоластический спор, он развернулся в разных направлениях. Знаменательно, что дискуссию начали сами поэты (выступившие, однако, в роли критиков). Это – Тариел Чантурия и Гурам Петриашвили, затем вмешались критики:

Джансуг-Гвинджилия и Гиви Гачеяиладзе. Все они – представители молодого поколения, точнее, двух последних поколений грузинской литературы.

Гурам Петриашвили в двух статьях, опубликованных в альманахе «Критика», выступил против традиционной поэтичности. Назвав около двадцати современных поэтов среднего и молодого поколения, он объявил их творчество «экзальтированной поэзией», утратившей в настоящее время живую связь с реальностью, с жизненными истоками поэзии.

Эти статьи, на мой взгляд, особенно сильны тем, что в них впервые за очень продолжительное время вскрыты уязвимые стороны творчества не только отдельных поэтов, но и целого потока внутри современной грузинской поэзии,

Но такие «места» нашлись и в концепции самого Г. Петриашвили. Тариел Чантурия сразу подметил их и в двух ответных статьях (они напечатаны в журнале «Цискари») страстно выступил в защиту непреходящих поэтических ценностей, вечных атрибутов поэзии.

Дело в том, что необходимость обновления языка поэзии доказывалась Г. Петриашвили «арифметически», посредством строгих логических дедукций. Он брал определенное количество старых слов, которые особенно часто применялись группой поэтов, и, ссылаясь на их истертость, предлагал исключить их из нового поэтического словаря.

Т. Чантурия же обратил внимание на то удивительное, не поддающееся «арифметическому вычислению» обстоятельство, когда самые старые слова в конкретном поэтическом контексте приобретают совершенно неожиданное смысловое звучание, открывая тем самым новые перспективы художественной выразительности.

В этой полемике, на мой взгляд, некоторые моменты раздуты искусственно. Но в целом спор отражает противоречивое содержание нынешних литературных процессов.

Чтобы понять их смысл, необходимо вернуться несколько назад.

С точки зрения специфики художественных поисков в грузинской поэзии прошлого десятилетия наиболее контрастно определились три направления.

Первое связано с творческой практикой Ираклия Абашидзе, второе – с поэзией Мурмана Лебанидзе, третье – с лирикой и лирическими поэмами Отара Чиладзе.

«По следам Руставели» (известный цикл И. Абашидзе, который превосходно переведен А. Межировым) с этой точки зрения привлекает внимание явным, несколько неожиданным для этого поэта уклоном в сторону «вечной» проблематики поэзии и соответственно – в сторону устоявшейся, классической формы.

Мурман Лебанидзе ратует за простоту и непосредственность в поэзии, культивируя естественные, непритязательные, «домашние» интонации, поэтику, рассчитанную та восприятие наиболее широких читательских масс.

С именем Отара Чиладзе связано утверждение в своих правах так называемой «сложной» поэзии, точнее же – дальнейшее развитие и углубление в современной грузинской лирике, после Галактиона Табидзе и Симона Чикованя, собственно урбанистического поэтического мышления.

У каждого из этих трех течений есть свои истоки, свои разветвления, своя сильные и слабые стороны.

Ираклий Абашидзе в своих лирических монологах (лирический герой этих монологов – автор «Витязя» уже в преклонном возрасте, когда он, по преданию, стал монахом одного из палестинских монастырей) опирается главным образом на традиции, уводящие нас в глубь веков, в частности к средневековой грузинской гимнографической лирике, мотивы и поэтические ассоциация которой нашли свое дальнейшее развитие в светской поэзии XVII-XVIII столетий.

Исповеднический пафос этих стихов находит свею воплощение в характерном для одической поэзии высоком риторическом стиле, язык соответственно – с легким налетом архаизации.

Следует подчеркнуть, что этот стиль выглядит сегодня своеобразной антитезой по отношению к «разрушительным» тенденциям, сказывающимся в творчестве иных современных поэтов. В цикле И. Абашидзе все облечено в четкую, внутренне завершенную форму, все до конца развито, досказано; главным компонентом поэтической речи выступает не «слово-обрывок» (как, например, в поэтике раннего Галактиона Табидзе и «голуборожцев»), а развернутый риторический период.

По своему эмоциональному содержанию это тщательно очищенный от эмпирического материала, вообще от всяческих подробностей жизни, глас души, приобщенной к миру идеального.

Стиль этот, таит в себе немалые опасности: эмоциональная приподнятость толкает в сторону высокопарности, а за спиной пламенного желания проникнуть в суть вещей, в сокровенные тайны бытия стоит зловещий призрак сухой медитативности. А главное – опасность стилизации, когда слова поэта вызывают ощущение не живой жизни, а лишь ее искусственного, холодного отблеска.

Автор цикла «По следам Руставели», замечательного явления в грузинской поэзии последнего времени, сумел преодолеть сопутствующие такому типу поэтического мышления отклонения и крайности. Преодолены они главным образом мастерством и талантом, позволяющим поэту сохранять иллюзию неподдельности переживания даже в самых абстрагированных или из самых отдаленных от нас в пространстве и во времени образах и видениях.

Есть, очевидно, своя закономерность «в том, что к этому стилю сегодня поэты обращаются с опаской. Во всяком случае, за последние годы трудно назвать другого – кроме И. Абашидзе – поэта, которому он принес бы настоящий успех. И все же я не могу согласиться с критиками, которые утверждают, что он полностью исчерпал свои внутренние возможности. За этим стилем огромная, многовековая традиция, и из горнила талантливого мастера он может выйти совершенно обновленным.

Теперь о втором направлении. Мурман Лебанидзе мне представляется продолжателем традиций позднего («прозревшего») Тициана Табидзе и Ладо Асатиани. Хочу заверить читателя, что это именно тот счастливый случай, когда продолжение абсолютно свободно от подражательства. Любую строку зрелого Лебанидзе нельзя не узнать даже среди строк наиболее родственных ему по духу поэтов. Он сейчас «на вершине», работает легко, смело, даже с некоторым озорством, и слушают его, и читают самые разные читатели.

Сразу скажу об одном Досадном перегибе, который нередко сказывается в практике поэтов этого направления. Задача максимального сближения с читательской массой была понята некоторыми из них в узком смысле. Вместо того чтобы расширить круг духовных интересов этой массы, поэты порой сами подпадали под влияние известных обывательских представлений о жизни и о литературе, а иногда и самых очевидных банальностей.

Однако это, как я сказал, лишь перегибы.

Главное же в этом потоке не его отклонения, а основное течение, которое прямо устремляется навстречу современному, живому, конкретному, живущему интересами и ощущениями сегодняшнего дня человеку, – для того чтобы помочь ему, внятно и просто сказать нужное ему до зарезу слово, пригреть его вниманием, чуткостью.

После Акакия Церетели ни одному грузинскому лирику не удавалось говорить в поэзии столь сердечным, доверительно-ласковым языком. Поэты этого направления напоминают простым, шершавым, хлестким языком те вещи, которые так много раз были сказаны и так однообразно-красиво, так изящно или выспренне, что в какой-то момент перестали влиять на слух и воображение читателя. Наиболее характерная черта их поэтики – это, если можно так выразиться, «опростолюживание» языка поэзии. (Я не знаю, существует ли такое слово в русской речи, наверное нет?)

Здесь мне еще раз придется упомянуть имя Акакия Церетели. Дело в том, что для таких поэтов, как Мурман Лебанидзе, как и для их великого предшественника, поэзия является «рупором обстоятельств». Однако «обстоятельства» понимаются ими не как внешний толчок, на который поэт «отзывается», а как внутренняя потребность времени, народа, его самых рядовых представителей – потребность, которую поэт стремится передать с максимальной точностью. Причем точность должна быть соблюдена как в содержании, так и в форме его выражения.

Художественное кредо представителей третьего пути вырисовывается в несколько иных очертаниях.

Такие поэты, как Отар Чиладзе, в поэзии видят особую форму восприятия жизни, которая, безусловно, тоже связана с объективными потребностями, но по своей структуре предстает перед нами как резко индивидуализированный, порой даже заметно остраненный способ восприятия и выражения.

Поэзия для них – качественно отличный от обыкновенных человеческих мыслей, чувств, представлений образ мышления и чувствования. Известные слова Родена о том, что искусство должно петь так, как поет природа, только тоном выше, уже недостаточны для объяснения этой поэтики.

Между прочим, в ходе дискуссии о содержательности поэзии, которая проходила на страницах «Литературной газеты», одним из ее участников была высказана мысль в том духе, что истинный поэт тот, чье сердце вмещает чувства, одновременно волнующие большое число людей. Да, безусловно, блажен поэт, сумевший вобрать в свое сердце любовь «сорока тысяч братьев». Но разве не дорого нам и то движение души, которое свой приют нашло лишь в груди поэта, – конечно же, для того, чтобы, терзая и обжигая ее, именно оттуда сиять его читателям.

Существуют поэты, которые идеально сочетают в своем творчестве эти два начала. Таким мастером в сегодняшней Грузии мне представляется, в частности, Анна Каландадзе. У многих современных лириков в развитом виде предстает лишь первое начало. Поэзия О. Чиладзе своеобычна тягой к исключительному.

О предшественниках третьего направления я уже сказал. Это Галактион Табидзе, Симон Чиковани, а также Паоло Яшвили.

Для поэтического мышления Отара Чиладзе характерно свойство, условно названное мною урбанистическим. Я думаю, что урбанизм (как особое качество в видении мира, а стало быть, и в поэтике) не то слово, которое мы должны вычеркнуть из нашего словаря, хотя бы потому, Что оно выражает реальное явление.

В 60-х годах именно Отар Чиладзе смог ярче других выразить языком поэзии (повторяю, языком поэзии) своеобразный круг интересов, умонастроений, впечатлений, эмоциональных импульсов молодого горожанина, жителя современного города.

Речь идет не о «городской тематике» в его поэзии, а именно о своеобразии видения мира. Хочу обратить внимание читателя на одну индивидуальную особенность его творческого облика. Отар Чиладзе – поэт, мироощущению которого присуща особая обостренность. Это свойство его лирики проистекает, между прочим, от исполненного внутреннего драматизма ощущения взаимосвязанных, взаимооталкивающихся и взаимоисключающих явлений эпохи или, выражаясь языком того же Гамлета, слова которого я уже перефразировал выше, от стремления восстановить в себе и собой «связь времен».

Не случайно этот поэт, следуя логике своих художественных исканий, в определенный момент ощутил острую потребность спроецировать собственный интимный мир на довольно широкую пространственную и временную плоскость. Этот шаг был подсказан весьма актуальной нуждой грузинской поэзии. Надо было в картине сегодняшнего дня, в облике повседневности уловить исконные, непреходящие, универсальные черты – сплетения страстей и судеб, сплав мгновения и вечности.

Отар Чиладзе как лирик (я имею в виду его последние лирические поэмы «Три глиняных пластинки» и «Поэму любви») последовательнее и упрямее своих предшественников двигался в этом направлении, добился зримых успехов и вместе с тем плотнее других подошел к той меже, к тому опасному рубежу, который поджидает поэта в конце именно этой стези.

Для того чтоб мое утверждение стало более понятным, скажу так: начав свою творческую биографию как поэт мятежный, «сугубо современного» склада, модернизирующий образный строй современной лирики (в сторону дальнейшего обогащения и усложнения главным образом ее внутренней формы), он в дальнейшем склонился к манере не менее сложной и многозначной, но имеющей своей основой уж» не добытые из самой жизни, а собственно литературные, устоявшиеся в лоне известных культурных традиций формы и представления. Знаменательно, что в названных мною поэмах он вполне сознательно обратился к исходящей от мифологии древнего Востока и античности «сверхисторической» проблематике, в образном же мышлении его стали преобладать черты, – которые в истории новейшей европейской лирики обычно» связывают с искусством поэзии французских парнасцев. Как мы знаем, поэтические образы в этом искусстве совершенствуются до предела, обретая классическую завершенность и пластику, но вместе с тем они утрачивают жизненное тепло и экспрессию, уподобляясь прекрасным, но неподвижным изваяниям.

Для мастера это в известном смысле и вершина, и тупик, который в поэте такой природы, как Отар Чиладзе, должен вызывать и, если я не ошибаюсь, в самом деле вызывает понятное стремление к выходу, к преодолению…

Хочу с радостью сказать, что в N 5 журнала «Цискари» напечатан новый цикл стихов поэта, свидетельствующий о том, что его движение не приостановлено на достигнутом. Эти стихи выделяются в творчестве О. Чиладзе какой-то необыкновенной просветленностью, хотя в них говорится и о «провалах», и о «тьме» сознания, в которых затерялось «единственное нужное слово» поэта. Они согреты пронзительно-трепетной любовью к людям, к Родине, к земной, родной обители человека.

И здесь мгновение сопряжено с вечностью и мысль поэта ищет простора. Однако плоть, в которой заключена идея, дышит теплом и свежестью, потому что это дыхание самой жизни, одухотворенной, но отнюдь не утратившей своих живых, телесных признаков.

Вот эти три направления, три пути, которые мне кажутся наиболее примечательными в развитии современной грузинской поэзии. Конечно, я выстроил здесь схемы, лишь частично и очень бледно отражающие действительность. Ведь верны старые слова, о том, что каждый настоящий поэт, в сущности, и есть направление – один из автономных путей в поэзии, И всякие толки о направлениях, группах и потоках в литературе имеют лишь условное, приблизительное значение.

Выделенные мною три ступени (поскольку речь идет о поэтах трех поколений) ни в какой мере не напоминают гегелевскую триаду, в которой в конце концов все возвращается к исходной точке.

Но единство все-таки налицо, ибо каждый из этих путей почти в одинаковой мере знаменует дальнейшее развитие и углубление художественных поисков, дальнейшее упрочение связей, поэзии с реальным многообразием духовной жизни современности. Такое многообразие мне представляется органической чертой самой сущности поэтического творчества.

Я позволил себе остановиться на особенностях творчества трех грузинских поэтов не только из-за того, что к этому побуждает естественное желание перевести разговор в «родное русло». Мне кажется, эти особенности имеют прямое отношение к тем моделям поэтического творчества, которые рассматриваются (с разных точек зрения) в статьях Вл. Соловьева и его оппонентов.

Само собой разумеется, что беглый анализ творчества трех поэтов не может в какой-либо степени претендовать на охват всей картины современной грузинской поэзии. В ее развитии участвует и ряд других, не менее значительных, индивидуальностей, Оправданием от возможных нареканий по поводу такого выбора может служить лишь авторское намерение показать, как наиболее контрастные типологические разновидности проявляют и утверждают себя в конкретной национальной среде.

* * *

Мне кажется, картина развития современной Советской поэзии более сложна, многослойна, чем это представляется иной раз в наших критических баталиях. Необходимо иметь в виду и те специфические особенности поэзии, которые обусловлены национальными художественными традициями.

Логика статья Вл. Соловьева, внутренний пафос его главных аргументов ведут к обоснованию того, как время (духовные запросы настоящего) подсказывает; поэзии свой стиль и как, развиваясь, взрослея и совершенствуясь вместе со временем, поэзия приближается к своему идеалу (содержание этого идеала подробно; расшифровывается автором в конце статьи).

Мне же хотелось привлечь внимание читателя к тому, что в подлинной поэзии постоянно происходит; одновременное (хотя и вовсе не параллельное) движение разнородных, разноструктурных единиц, а также, по мере возможности, выявить, как именно в этой разнородности и проявляется дух времени.

Поэзия всегда, жила и была жива тем, благодаря тому, что в ней жили разные поэты. Не только дополняющие друг друга, но и, в известном смысле, антиподы.

Тенденциозность многих выступлений, толкующих проблемы современной поэзии, лично мне видится в том, что авторы их стремятся подвести все многообразие поэзии к одному типу творчества, к одному образу художественного мышления, который им наиболее близок, к одному роду поисков и открытий в этой сфере. Они упускают из виду диалектику, многообразие процесса.

Пожалуй, наиболее сильные позиции в критике завоевали приверженцы той точки зрения (от Ст. Рассадина до Вл. Соловьева), согласно которой искомый современной поэзией художественный идеал усматривается в «ясной гармоничности», «конкретности», в «здравом смысле», в «антириторичности» и, наконец, в так называемом «крупном плане».

В свое время мне пришлось поспорить с Ст. Рассадиным, и думаю, что мне повезло, когда, стремясь противопоставить его концепции другую точку зрения, я сразу нашел такую поддержку в литературоведческом выступлении одного из крупнейших наших поэтов – П. Антокольского.

Вот его слова:

«Прекрасная ясность классицизма, его гармония, мера во всем и строгий вкус – все то, что с детских лет воспитывало Пушкина, не существовало в поэтике и дисциплине младшего поэта. Зато туман, смута и напряжение романтизма соответствовали его душевному опыту и складу…