NB. Из читательских записей

Nota bene. В буквальном переводе – заметь хорошо. В справочнике об этом латинском термине сказано: «Примечание, отметка в тексте книги, документа и т. д. (Часто обозначается буквами NB.)».

В тексте книги… Звучит как разрешение и даже рекомендация нарушать чистоту печатного издания.

Оставить пометку на полях, письменно восхититься или огорчиться, согласиться или оспорить, подчеркнуть фразу особо удачную или наоборот – неуклюжую, выделить явную ошибку – такие желания нередко возникают при чтении.

Но, старый книголюб, с младых ногтей испытывающий трепет перед печатным станком, я никогда не позволяю себе испещрять, страницы прозы или стихотворные столбцы карандашными и уж тем более чернильными галочками, плюсами, минусами, вопросительными знаками, а то и целыми фразами. Газетный лист – это еще куда ни шло. Но книга! Разве что явная макулатура…

Пометки великих людей на книжных полях – случай исключительный. Им все дозволено. Это – достояние истории.

А простые смертные… Встречаются ведь неряшливые умники, которые считают себя вправе оставлять свои следы на библиотечных экземплярах.

Между тем попутные замечания можно записывать на отдельных листках с точным указанием источника. Этим простейшим способом я пользуюсь издавна. Подручный блокнот, оборотная сторона черновика, листок настольного календаря – все идет в дело.

Таких записей у меня накопилось множество. Они появлялись в разные годы. Одни состоят из нескольких слов, другие бывают пространней, нечто вроде маленьких эссе с попытками лексического анализа, осмысления формальных приемов. Раскроешь любимую книгу – и уже не терпится вникнуть снова и снова в читаное-перечитаное. И как всегда, совершить маленькое открытие. Насладиться изяществом мастерства, позволяющего звукописи внезапно сочетаться с изображением, а образу перерасти в мысль.

Аккумулируясь от воспринятого, сам тянешься к перу. Не только делаешь выписки, но и обдумываешь их.

Такие домашние упражнения – тренинг, весьма полезный для профессионала. А главное, работа для души.

Для печати разрозненные маргиналии не предназначались.

Сейчас, на склоне лет, разбирая свои архивные папки, я рискнул избранные строки этих заметок превратить в машинописные страницы. Возникло нечто вроде цикла, условно «заметки не на полях». Есть и другой вариант, попроще – «наблюдения». Версия еще короче – NB.

Небольшая часть моих домашних записей представлена в этой подборке. Всегда ли уровень моих NB соответствует латинскому наставлению «Заметь хорошо» – судить придется читателю, если таковой найдется в наши дни.

 

1

Тютчев долгие годы провел вне России, состоя на дипломатической службе в Мюнхене, потом в Турине, объездил Европу. Это запечатлено в названиях нескольких его стихотворений – «Альпы», «Рим ночью», «Итальянская villa», «Венеция», «Могила Наполеона», «Mal’aria»…

Однако мы не найдем здесь описаний Канала Гранде. Лазурного берега, римского Форума, мюнхенской готики. Скупые внешние штрихи всегда на втором плане, они почти незримо сопутствуют лирическим размышлениям.

Многолетнее пребывание поэта в Германии отражено только в переводческих творениях с пометками – «Из Гете», «Из Шиллера», «Из Гейне»…

Иноземные названия тютчевских миниатюр чаще всего обозначают лишь место написания.

Достаточно одного примера. Зачин «О, этот Юг! о, эта Ницца!…» служит контрастом для дальнейших скорбных излияний. Вчитаемся в это восьмистишие.

О, этот Юг! о, эта Ницца!..

О, как их блеск меня тревожит!

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет – и не может…

Нет ни полета, ни размаху –

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья…

 

Трагедия звучит между строк, выразивших чувства поэта, понесшего необратимую утрату. Стихотворение, датированное 21 ноября – 13 декабря 1864 года, проникнуто безысходной тоской по любимой женщине, ушедшей из жизни.

Недосказанность… Еще нет сил произнести более прямые слова о дорогом человеке. Ощущение надломленности, да еще на фоне южного безмятежного блеска, усиливает наше тревожное сопереживание. Даже читатель, не посвященный в биографические Подробности, кровно разделяет боль и обескрыленность подстреленной души.

Стихи, написанные Ахматовой в дни зарубежных поездок, также лишены внешних примет. Никаких пейзажных щедрот. Это всегда путешествие в мир своих беспокойных раздумий и чувств.

В раннем стихотворении с пометой «Париж, 1911» косвенное отношение к Франции имеют лишь начальные строки:

В углу старик, похожий на барана,

Внимательно читает «Фигаро».

 

А дальше – резкий поворот к своему, сугубо личному:

В моей руке просохшее перо,

Идти домой еще как будто рано.

 

Тебе велела я, чтоб ты ушел.

Мне сразу все твои глаза сказали…

 

Таковы и поздние стихи. Сочельник, проведенный в Риме перед отъездом домой, рождает строки отнюдь не о вечнозеленых пальмах и пиниях, лишенных рождественского снега. Все мысли обращены к скромной обители близ Питера:

…Для меня комаровские сосны

На своих языках говорят…

 

В четверостиший»Из «Дневника путешествия», написанном там же, об Италии ни слова.

Светает – это Страшный суд.

И встреча горестней разлуки.

Там мертвой славе отдадут

Меня – твои живые руки.

 

Дата – декабрь 1964 года.

Эта строфа, по-своему драматичная, написана ровно через сто лет после тютчевского стихотворения, созданного в Ницце.

 

2

Enjambement – французский термин, означающий перенос стихотворной фразы из одной строки в другую, – известен в русской поэзии с пушкинских времен.

В стихах Цветаевой эта перебежка слов царит безраздельно, иногда нарушая границы не только строк, но и четверостиший. А уж инверсия, и ритмическая и синтаксическая, – неизменная спутница монологов, признаний, размышлений, драматических сцен.

Стремление выговориться, излить душу, выразить все – восторгающее или мучащее – способно нарушить любые каноны. Сбивчиво-пронзительная, неудержимая скороговорка вдруг захлебывается, словно перехватило горло. Исповедь – до полного опустошения.

Эренбург писал об этом в альманахе «Литературная Москва»:

«…Необычное ощущение притяжений и отталкиваний слов, поспешность ритма, который передает учащенное биение сердца…»

А вот восприятие Пастернака:

«Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровно пережитой, не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной… охватывающей без обрыва ритма целые последовательности строф развитием своих периодов».

О том же писал Твардовский:

«…Стихотворная речь Цветаевой обладает чертами глубокой эмоциональной силы – она, как дыхание, прерывистое, неровное, но и живое, а не искусственное».

Три поэта, предельно несхожих, равно увлеклись этой напряженной манерой письма, этой мятущейся натурой, этой безмерной открытостью и в разное время, каждый по-своему, восхитились неотразимой притягательностью цветаевского таланта.

Редкое, но вполне объяснимое совпадение.

 

3

Случается, что и великие художники, тончайшие стилисты, обладатели безупречного вкуса, обращаясь к любимым, не в лирических посвящениях, а в быту, в личной переписке, прибегают к слащавым банальностям, чего решительно не позволяют себе в других случаях.

Примеры поразительны.

Свои письма к Ольге Леонардовне Чехов иногда начинал с восклицания: «Дусик!»

Другое время, другая судьба. Пастернак в начале 30-х. В ранних посланиях к Зинаиде Николаевне он тоже не сумел противостоять этому наваждению: «Ляля! Лялюся! Дорогая тютелька! Дуся золотая!»

«Подсюсюкивания» не избежал и Маяковский. В кратких весточках из поездок этот сокрушитель канонов обращался к Лиле Брик тоже не без приторности: «Лиленочек! Лисеныш! Дорогая киска!», «Детик!». Единственная попытка что-то придумать: «Дорлил!» Тогдашняя страсть к аббревиатурам, к сокращениям, превратила «Дорогую Лилечку» в неуклюжий неологизм.

Сам Владимир Владимирович подписывался тоже сокращенно: «Твой щен», пририсовывая к сему покорную собачку. Как-то будучи за рубежом, он изобразил это усеченное словцо латинскими буквами «Shan».

Да и Лиля Юрьевна – женщина образованная и разнообразно одаренная, – отправляя ответные открытки, соответственно именовала адресата: «Киса!»

Хемингуэй – охотник, боксер, путешественник, знаток и завсегдатай корриды, само воплощение мужского начала, не только в письмах, но и в разговоре именовал свою супругу: «Котеночек».

А Мэри ему в ответ: «Большой котенок!»

Но вот Гумилев свои письма к Анне Андреевне начинал просто: «Дорогая моя Аничка!» Или: «Милая Аника!» Никаких сентиментальных прозвищ или изысканных словечек. Информация в письмах явно преобладает над лирическими излияниями. Зато между строк – нежность и верность. Подпись: «Твой всегда Коля».

Рыцарски сдержанный стиль.

Переписка Блока с женой – случай особый. Строки, адресованные Любови Дмитриевне, сопровождались заключительным повтором: «Господь с тобой!»

Но сколько тончайших оттенков таит это заклинание! Всякий раз в нем отражено сиюминутное настроение. Иногда звучит восторженность, иногда безысходность, порой равнодушие. Тут и благословение, и грустный укор, примирительный возглас и сокрушенный вздох.

Подтекст легко поддается расшифровке. Вслушаемся в неизменное, но многозначное напутствие.

«Я сегодня тебя, моя Бу, видел во сне. Господь с тобой!»

«Напиши. Господь с тобой».

«Господь с тобой, моя милая».

«Благослови тебя Бог, помоги он тебе быть не женщиной – разрушительницей, а созидательницей».

«А ты думаешь приехать? Господь с тобой!»

«Господь с тобой, Люба…»

Всепроникающая, всепрощающая, а порой и отрешенная концовка.

 

4

Генрих Гейне помечал эпистолярные строки не только местом написания, он попутно определял и свое самочувствие в этом городе, свое душевное состояние.

Вот примеры:

Письмо Рудольфу Христини. 29 февраля 1824 года. Пометка: «Дыра – Геттинген». Следующее послание от 7 марта того же года: «Проклятая дыра Геттинген».

Письмо Мозесу Мозеру: «24 декабря 1825 года. Проклятый Гамбург».

Бывало и такое: «Норденрей, Норденрей, Норденрей…» Это начало письма Фридриху Меркелю от 20 августа 1827 года. Значит, осточертело к этому времени однообразное пребывание на упомянутом острове.

И как вздох облегчения – письмо Карлу Фарихагену фон Энзе: «Приблизительно 28 ноября 1827 года. Наконец-то Мюнхен!»

За каждой пометой не только география, но и пунктирная биография души.

А вот послание молодого Гейне, адресованное Гете:

«Веймар, 1 октября 1824 года.

Ваше превосходительство!

Прошу о счастье предстать перед Вами на несколько мгновений. Я не буду докучать Вам, я только поцелую Вашу руку и уйду. Меня зовут Генрих Гейне. Я родился на Рейне, с недавних пор живу в Геттингене, до этого несколько лет прожил в Берлине, где встречался со многими Вашими читателями и почитателями (покойным Вольфом, Фарихагенами и др.) и где с каждым днем росла моя любовь к Вам. Я тоже поэт, и три года назад я имел смелость послать Вам свои «Стихотворения», а полтора года назад – «Трагедии с лирическим интермеццо» («Ратклиф» и «Альманзор»). Кроме того, я болел и поэтому три недели назад, чтобы поправить свое здоровье, предпринял путешествие по Гарцу. На Брокене меня охватило желание совершить паломничество в Веймар во славу Гете. Я пришел сюда именно как паломник, в точном смысле, пешком, в запыленной одежде.