Научность – это связь с жизнью

Не приходится говорить о всеобщем, подчас поражающем интересе к искусству, который так характерен для нашей современности, – об этом говорят толпы людей перед дверями концертных залов, выставок, кинотеатров, очереди в книжных магазинах. Гораздо важнее, однако, тот факт, что в их возникновении можно разглядеть закономерность, которая никак не может быть объяснена интересом к «зрелищам», – например, те театры, которые далеко не всегда находятся на высоте, как раз жалуются на отсутствие толп… В этой закономерности выражается жажда подлинной художественной культуры.

Поэтому эстетика и наука об искусстве не просто важны, – сегодня они жизненно необходимы. И это опять-таки наглядно выражается в переполненных залах, где происходят лекции и дискуссии об искусстве, и в интересе к дельным книгам по эстетике, изданным многотысячными тиражами. Вот этого уж, кажется, не было еще никогда…

Словом, «эстетика и жизнь» – это сейчас не столько собственно научная, сколько жизненная проблема. Быть на уровне больших задач, предъявляемых самой жизнью, – и долг, и, очевидно, внутренняя потребность эстетики. Но между добрыми стремлениями и их осуществлением лежит трудный и сложный путь. Об этом пути и идет интересный спор на страницах нашего журнала. И, пожалуй, все сходятся в одном: эстетика должна стать более научной, чем она была до сих пор, то есть значительно глубже и определенней разработать систему своих понятий, отражающих объективную сущность эстетического и художественного освоения действительности.

Сегодняшнее состояние нашей эстетики получило различные оценки. Так, А. Лебедев (см. «Вопросы литературы», 1960, N 11) охарактеризовал это состояние весьма пессимистически. Я не могу согласиться с этим, хотя я и вполне солидарен с А. Лебедевым в отношении к отдельным работам, о которых он говорит в своей статье. Я глубоко убежден, что вторая половина 50-х годов будет оценена позднее как время страстных и далеко не бесплодных поисков именно в области эстетики. Ярким выражением этого являются, на мой взгляд, сборники «Вопросы эстетики» (вып. 1 – 4) ¹. И вполне понятно и естественно, что как раз в период интенсивного развития определенной отрасли знания слышится так много жалоб и упреков по ее адресу. Это она сама себя торопит, сама на себя критически смотрит с позиций следующего дня своей собственной жизни. Потому и встает вопрос о выработке более глубокой методологии, что уже взялись копать, уже вгрызаются в материал. И отовсюду слышны советы, как держать лопату и куда выбрасывать землю. И уже трудно удержаться, чтобы не советовать.

1

Первое, о чем хочется сказать, – это очевидный и все же медленно устраняемый недостаток: отсутствие историзма в исследовании основных эстетических проблем; в этом смысле я солидаризируюсь с Ю. Боревым (см, «Вопросы литературы», 1961, N 2). Историзм необходим, как кислород, и все же его не хватает. Проблемы сущности эстетического отношения, красоты, природы искусства и т. д. в подавляющем большинстве работ ставятся внеисторически; исследователи уподобляются изобретателям перпетуум мобиле, пытаясь дать вечную, не подлежащую поправкам времени истину.

Мы часто клянемся именем Гегеля, но не спешим освоить главное его открытие – ведь в идее трех форм искусства (символической, классической, романтической) гениально угадан закон непрерывного развития самой природы эстетического и его категорий. Бесплодно подходить с одной меркой к эстетике первобытного общества, культур Древнего Востока, античности, средневековья, Ренессанса и т. д. – вплоть до XX века. А именно так поступают многие и многие авторы, через запятую перечисляя произведения искусства всех эпох и народов.

Столь же бесполезно, ограничив свое поле зрения жизнью и искусством XX века, пытаться создать, так сказать, «современную» эстетику. Во-первых, невозможно проникнуть в тайну высшей стадии явления, не поняв все его развитие и закон этого развития. Во-вторых, сегодня с нами живет (и нередко более полнокровно, чем только что созданное) эстетическое наследие тысячелетий.

Здесь меня могут поймать на слове: значит, красота и искусство все-таки вечны? И можно, осмотрев все непотускневшее богатство, вывести «абсолютные» понятия эстетики? Нет, это совсем не так. И прежде всего необходимо отчетливо сознавать, что и» громадного эстетического наследства предшествующих эпох каждое поколение отбирает и более или менее высоко оценивает очень различные явления. Даже если мы обратимся к таким «бесспорным» ценностям, как Гомер или Шекспир (беря их не просто в качестве поэтов, но как непревзойденные по полноте воплощения эстетики определенных эпох), окажется, что они «принимаются» далеко не всегда и не везде. Впрочем, эти поэты обладают завидной судьбой. По остроумному выражению американского эстетика Джорджа Боуса, они несут в себе эстетическую «многовалентность», способность вызывать реакцию с самых разных сторон.

В ту или иную эпоху ценность Гомера или Шекспира видят в весьма специфических качествах их поразительно многогранной эстетики. Естественно, что «маловалентные» произведения уже гораздо легче могут оказаться в какой-либо национально-исторической среде за пределами эстетического отношения, хотя другая эпоха примет их с восторгом. Мне кажется, что наше время, наша жизнь «сами по себе необычайно «многовалентны»; трудно перечислить все те глубоко различные эстетические явления, которые вызывают в нас самый искренний энтузиазм. И все же есть феномены, крайне высоко ценившиеся в другие времена, но едва ли не отошедшие сейчас на второй план, – например, эстетика раннего европейского средневековья или позднего барокко.

Но говорить о разной степени ценности каких-либо эстетических явлений прошлого для современности – самое простое дело. Задача – и притом труднейшая – заключается в понимании конкретных закономерностей, которые определяют современное бытие этих старых явлений. А для этого нужно глубоко понимать своеобразие и эстетики прошедших эпох, и эстетики современности. «Внеисторическое» определение сущности красоты и искусства невозможно. В лучшем случае это будет ухватывание какой-то отдельной грани, которая к тому же как бы скользит между рук исследователя.

В истории искусства есть ряд значительнейших явлений, красота которых во многом прямо-таки недоступна для нас сегодня. В поэзии, скульптуре, пантомиме, танце ранней античности или: азиатского и даже европейского средневековья мы обнаруживаем такие тенденции, которые при непосредственном восприятии осознаются чуть ли не как безобразные. Гегель, оценивая сцену и» индийского эпоса «Рамаяна» (бог Шива сто лет без перерыва лежит в супружеских объятиях Умы, а потом «бросает свое семя на землю», и из этого семени «возникает белая гора, отделяющая Индию от Татарии»), утверждает: «Здесь перед нами отчасти отвратительные, карикатурные вымыслы, противные всем требованиям, предъявляемым нами к созданиям фантазии» ².

Действительно, здесь совсем иная эстетическая «мера», другая «система отсчета». Но неверно полагать, что это «национальная» индийская (или более широкая – азиатская) эстетика. Все человечество прошло через этот этап эстетического развития; на Востоке он просто получил наиболее монументальное выражение в искусстве. Средневековая Европа быстрее прошла данную стадию. Однако еще Рабле мог мерить этой эстетической мерой, и поэтому нам недостаточно внятна эстетика «Гаргантюа и Пантагрюэля»; часто эта великая книга крайне односторонне воспринимается как сатира прежде всего.

Природу этой буквально «забытой» теперь эстетики раскрыл в своем превосходном исследовании «Франсуа Рабле в истории реализма» (1940) М. Бахтин. Многим знакома его книга «Проблемы творчества Достоевского» (Л. 1929), получившая высокую оценку в пространной рецензии А. В. Луначарского и являющаяся, на мой взгляд, наиболее ценной из написанных пока работ о Достоевском. Надо полагать, что в ближайшее время будет издан и второй, не менее ценный труд талантливого исследователя. Обе эти монографии об отдельных писателях имеют первостепенный теоретико-эстетический интерес.

В работе о Рабле М. Бахтин, в частности, рассматривает две глубоко различные «концепции» прекрасного человеческого тела – ту которая свойственна классической античности и новому времени в Европе (и наиболее внятна нам), и другую, присущую древнему фольклору и средневековому искусству. Он говорит о грандиозных, гиперболических и как бы даже «чудовищных» образах тела, которые воплощены в индийском, раннеантичном, средневековом искусстве и у того же Рабле³.

Исследователь всесторонне раскрывает существо этой забытой нами, но всецело сохраняемой и сегодня народами Азии, Африки и Океании красоты. Он пишет, что в этих грандиозных образах «материально-телесная стихия является началом глубоко положительным, и дана здесь эта стихия вовсе не в частно-эгоистической форме и вовсе не в отрыве от остальных сфер жизни.

1. Я имею в виду прежде всего работы Н. Дмитриевой, Э. Ильенкова, Л. Пажитнова, В. Тасалова, Б. Шрагина.[↩]
2. Гегель, Соч., т. XIII, стр. 353.[↩]
3. «Нельзя понять этих телесных образов, их своеобразной художественной логики, их поражающей глубины и силы, если смотреть на них глазами художественных канонов XVII и последующих веков. Грубый, животный, бесформенный, уродливый, безобразный – вот что можно сказать об этом образе тела с точки зрения поздних канонов. А между тем этот образ тела складывался и отстаивался на протяжении многих тысячелетий…

   В отличие от канонов нового времени, это тело неограниченное, незавершенное, неготовое, перерастающее себя самого, выходящее за свои пределы. Акценты лежат на тех частях тела, где оно либо открыто для внешнего мира, то есть где мир входит в тело или выпирает из него, либо само тело выпирает в мир, то есть на отверстиях, на выпуклостях, на всяких отростках… Тело раскрывает свою сущность как растущее и выходящее за свои пределы… Это – вечно неготовое, вечно творимое и творящее тело…

   Далее, неготовое и открытое тело это… не отделено от мира четкими границами; оно смешано с миром, смешано с животными, смешано с вещами… В тенденции тело представляет и воплощает в себе весь материально-телесный мир» (М. М. Бахтин, Франсуа Рабле в истории реализма, Архив ИМЛИ, стр. 21, 23 – 25). [↩]