Наша анкета. О прошлом во имя будущего

Ровно двадцать лет назад, 9 мая 1945 года, в Берлине, взятом штурмом нашими войсками, генерал-фельдмаршал Кейтель, представлявший верховное командование гитлеровской армии, подписал документ, который засвидетельствовал полный крах фашистской Германии. Пункт первый этого исторического акта гласил: «Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени Германского Верховного Командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех наших вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, а также всех сил, находящихся в настоящее время под немецким командованием, — Верховному Главнокомандованию Красной Армии и одновременно Верховному Командованию Союзных экспедиционных сил».

Так — безоговорочной капитуляцией — кончил свои бесславные дни «тысячелетний рейх»; таков был позорный, но закономерный финал претендентов на мировое господство. Одна из самых драматических страниц мировой истории была перевернута.

Об успешном завершении битв и в былые времена нередко говорили — «утро победы», но никогда прежде этот образ не был столь уместен и точен: народы Европы действительно были спасены от жуткого мрака фашизма, от кошмарной ночи, в которой зловеще пылали костры книг и печи лагерных крематориев. Злодеяния гитлеровцев так чудовищны, что невозможно придумать нацистским преступникам наказание, которое было бы настоящим возмездием: ведь убийцу ста тысяч человек можно казнить только один раз.

Они уничтожили миллионы, но это была лишь малая часть их зверских планов. Трудно представить, что они бы еще натворили, если бы мы их не остановили, если бы мы не устояли под Москвой и на Волге.

Отмечая 20-летие Победы, мы вспоминаем обо всем этом не только потому, что сегодня в империалистических кругах вынашиваются новые планы завоевания мирового господства, не только потому, что в ФРГ открыто пропагандируются идеи реванша, а бывшие активные и влиятельные нацисты вновь получили и власть и почет, но и потому, что, лишь осознав, от какой угрозы было спасено человечество, можно понять и оценить подвиг советского народа, разгромившего фашизм.

Война с фашизмом была страшной и кровавой, она стоила советскому народу неисчислимых жертв. Но эта война продемонстрировала могучую силу нашего общественного строя, величие и благородство советского человека, торжество социалистического гуманизма.

С первого дня войны советские писатели были вместе со сражающимся против фашизма народом. Больше тысячи членов Союза писателей ушло на фронт; каждый третий отдал жизнь за Родину. И сегодня мы прежде всего вспоминаем подвиг тех писателей, которые пали смертью храбрых в боях с фашистскими захватчиками, — вечная им слава! Нельзя забыть военные заслуги литераторов, винтовкой и пером защищавших социалистическое Отечество.

А сколько новых писателей родила война: солдаты, офицеры, партизаны, они рассказали затем в книгах о себе и своих боевых товарищах.

Но если говорить не о заслугах писателей, а о достижениях военной литературы, то сразу же следует отметить одно примечательное явление: уже в войну появилось немало произведений, не утративших своего значения и художественной силы и поныне. Эти книги, писавшиеся по горячим следам событий, оказались глубокими и яркими, — так много вложено в них авторского сердца, любви и ненависти, так высок накал выраженных в них чувств.

Окончилась война, но на протяжении всего послевоенного двадцатилетия не иссякал поток книг о ратном подвиге советского народа, уничтожившего коричневую чуму фашизма. После XX съезда КПСС, когда были сняты многие препоны, мешавшие правдивому воссозданию великих и трагических событий Отечественной войны, заметно усилилось внимание писателей к этим героическим годам нашей недавней истории.

В современной литературе книги о Великой Отечественной войне занимают очень значительное место.

Редакция журнала «Вопросы литературы» обратилась к ряду советских писателей, работающих над военной темой, с просьбой рассказать о своем опыте, ответив на следующие вопросы:

1.Что заставляет Вас, спустя много лет, вновь и вновь возвращаться к теме войны? Как, на Ваш взгляд, связана она с современностью?

2.Какие аспекты, этой темы Вас особенно волнуют?

3.В какой мере личный военный опыт помогает Вам осмысливать теперь уже далекое прошлое?

4.Какие традиции русской, советской, мировой литературы о войне Вам особенно близки?

5.Каковы планы Вашей дальнейшей работы над военной темой?

В этом номере мы публикуем полученные ответы.

Само собой разумеется, что эти ответы не литературоведческие исследования, они отражают индивидуальный опыт очень разных художников, их вкусы, их симпатии и антипатии. Эти заметки, соотнесенные с творческой практикой их авторов, сами служат материалом для критического анализа, и к ним, надо думать, будут обращаться те, кто занимается литературой о Великой Отечественной войне. Но некоторые самые общие выводы можно сделать и сейчас, после первого чтения.

Одна и та же мысль, по-разному выраженная, настойчиво звучит во всех ответах: тема Великой Отечественной войны может быть раскрыта только как тема героическая, тема народного подвига. Это незыблемая, принципиальная основа нашей военной литературы, проповедующей гуманизм действенный, воинствующий, поэтизирующей образ самоотверженного борца за правое дело. В этом духе решается литературой и проблема человека на войне. Г. Березко пишет: «…советский человек в испытаниях Великой Отечественной войны открылся в такой неумирающей красоте душевной доблести, терпения, стойкости, которая никогда не перестанет потрясать». Таким, судя по писательским анкетам, видится их авторам советский человек, сражающийся за Родину.

И еще одно обстоятельство бросается в глаза. Ненависть к кровопролитию, к убийству, к войне, о которой говорят все участники анкеты, не имеет ничего общего с пацифизмом. Советские люди сегодня, как и в годы войны с фашизмом, готовы защитить страну от посягательств агрессоров. И литература тоже активно служит этому делу. «…Делая все, чтобы не допустить новой войны, художник должен взять на себя и другую задачу, — пишет Ю. Друнина, — подготовку молодых сердец и умов к тем великим испытаниям, которые, может быть (не дай бог!), выпадут снова на долю нашего народа».

Горячая поддержка войн освободительных, справедливых, решительная и бескомпромиссная борьба с зачинщиками и поджигателями захватнических войн — один из тех уроков Великой Отечественной войны, которые твердо помнят наши писатели. «…С фронтов великой войны, — напоминает В. Быков, — мы принесли не только сознание исполненного долга, но и окрепший в жестокой борьбе дух революционного свободолюбия и интернационального братства, который так или иначе заявил о себе в последующей мирной жизни и продолжает с годами крепнуть». Этот дух революционности и интернационализма проявляется, в частности, и в том глубоком сочувствии, с каким писатели в ответах на анкету говорят о борьбе вьетнамского народа против американских агрессоров.

На огромное воспитательное значение литературы о Великой Отечественной войне, в которой читатель находит образы людей, рождающих желание подражать им, указывают многие писатели. Они целеустремленно и сознательно ставят перед собой воспитательные задачи. О воздействии литературы, верной правде и черпающей из живой действительности романтику, на жизнь, на читателей пишет М. Алексеев, подтверждая свою мысль убедительными примерами: «И вот в этом-то новом качестве Чапаеву, Фрунзе, Пархоменко, Щорсу, Кочубею и многим, многим другим рыцарям Октября (в качестве литературных героев. — Ред.) суждено было совершить еще один, не менее великий подвиг — породить миллионы себе подобных… Получилась некая цепная реакция: герои в жизни и борьбе становились героями романов, повестей, поэм и кинофильмов, а со страниц книг и с экранов вновь возвращались в гущу народной жизни великими побудителями героических дел».

Даже сделанные с оговорками высказывания о том, что сейчас можно и не уделять главного внимания героическому началу (а так воспринимается утверждение В. Быкова: «Героическое начало советского характера на войне, его патриотическую сторону литература разработала хотя, может, и не на предельную глубину, но, на мой взгляд, достаточно полно»), — такие высказывания расходятся с точкой зрения остальных участников анкеты. И. Исаков указывает на богатства, которые таит история нашей армии на всех ее этапах, А. Крон и А. Розен подчеркивают: мужество людей, сегодня охраняющих покой и мирный труд советского народа, — тоже один из источников героических тем.

Многие писатели выдвигают как одну из наиболее актуальных задач — задачу создания широких полотен о Великой Отечественной войне, постижения исторических истоков и следствий событий, подлинно философского осмысления происходящего. А. Ананьев пишет: «…теперь писать о войне с позиций взводного или ротного командира невозможно, вернее, недостаточно. Хочется взглянуть на события тех лет уже не из глазной прорези танка и даже не через стереотрубу с полкового командного пункта, а выбрать такую точку, с которой можно было бы охватить более широкую панораму событий». И хотя мысль здесь выражена с некоторой категоричностью, сама постановка вопроса совершенно оправданна и своевременна, направление поисков определено верно.

Бросается в глаза тот факт, что ныне усилился интерес писателей к глубокому анализу исторических обстоятельств, экономических и общественных условий, формирующих характеры и человеческие отношения. Мысль, высказанная Г. Баклановым: «Великая Отечественная война, как и вся вторая мировая война, не была чем-то отъединенным, локальным в жизни стран и народов. И характер их, и поражения, и победы во многом определялись предшествующей историей. Послевоенное время — это не чистая страница, на которой предстояло написать все заново, с красной строки и с заглавной буквы, вне связи с прошлым… Война, как известно, изменила карту земного шара, и начатые ею процессы продолжаются и сегодня», — разделяется многими писателями, выступающими в этом номере журнала, и это подтверждает верность впечатления, которое производят книги последнего времени, — чувство историзма становится у художников все более зрелым.

Нетрудно заметить, что по некоторым проблемам у авторов анкеты нет единой точки зрения, что иногда они, независимо от намерений, фактически полемизируют друг с другом. Это естественно, потому что за суждениями художника стоят его творческая индивидуальность, его склонности, жизненный путь. Таким, например, вопросом, вызвавшим разноречивые ответы, оказался вопрос о личном военном опыте писателя. Многие авторы анкеты настаивают на первостепенном, исключительном значении личного опыта для творчества (О. Берггольц, В. Богомолов, В. Быков, А. Калинин, И. Шамякин и др.); некоторые считают, что личный опыт важен, но одного его недостаточно: художник должен не только «вспоминать», но и изучать, исследовать, непрестанно пополнять свои знания (М. Алексеев, А. Ананьев, Г. Бакланов, К. Симонов и др.). Л. Первомайский же вообще не склонен придавать большого значения личному опыту в художественном творчестве. Повторяем: каждый из этих ответов опирается на индивидуальный жизненный опыт писателей. Прав К. Ваншенкин — один из тех писателей, которые пришли в литературу уже после войны, — когда пишет: «Вероятно, наши старшие коллеги были тогда в более выгодном положении: они вели записи, дневники, сохраняли вырезки, документы и т. д., у них были возможности быстро и широко передвигаться, наблюдать в деле военачальников и общаться с ними, но, по-моему, и у нас были преимущества: мы все-таки многое видели и чувствовали «изнутри».

Разнообразие вкусов и представлений обнаруживает себя со всей очевидностью в том широком круге имен писателей, чьи произведения о войне названы авторами анкеты как особо значительные.

Судя по тому, как часто называется имя М. Шолохова, юбилей которого журнал отметил в предыдущем номере, его творчество оказывает особенно плодотворное влияние на современную литературу.

Из советских писателей названы также Д. Фурманов, А. Фадеев, Н. Тихонов, В. Луговской, Эм. Казакевич, А. Твардовский и др.

Очень ощутимы в современной военной литературе традиции классической русской литературы — Толстого, Лермонтова, Гоголя; это подтверждают и анкеты. О Толстом надо сказать специально, потому что его произведения о войне единодушно выдвигаются как непревзойденный образец реалистического искусства.

Успехи наших военных писателей несомненны; М. Пархомов справедливо замечает, что «после первой мировой войны ни одна из европейских литератур не дала столько сильных правдой книг».

Однако, по достоинству оценивая сделанное, следует помнить и о не решенных еще задачах, — их немало и они непросты. Вот почему это краткое предисловие к анкетам лучше всего кончить словами И. Исакова:

«Мы в долгу и перед мертвыми и перед живыми. Перед героями, известными нам и еще не выявленными, перед воинами, дравшимися в полную силу, но не подходившими под статут звания Героя и кавалера орденов, а благородный лозунг: «Ничто не забыто — никто не забыт!» — которым вооружена наша молодежь и искатели героики Великой Отечественной войны, к сожалению, все еще только лозунг. Его нужно реализовать».

МИХАИЛ АЛЕКСЕЕВ

Да, военный. Теперь уже ясно, что следующий роман будет военным. И все-таки когда собираешься сообщить о своих творческих планах, то испытываешь минуты тягостные. Во-первых, потому, что читатель если и ждет чего-то от тебя, то скорее всего книг, а не планов, хотя б они и назывались творческими. Во-вторых, — и это главное, — потому, что дела литературные не всегда поддаются строгому планированию. Сегодня ты задумал одно, а завтра по причинам, решительно неисповедимым, тебя поведет совсем на иное.

Лично со мною такое бывало не единожды.

После романа «Солдаты», повестей «Наследники», «Дивизионка» и нескольких сборников военных рассказов я был напрочно зачислен по ведомству Матвея Крючкина¹. Следующим моим произведением, предполагалось, будет роман о Сталинградской битве. Эту великую тему я, участник волжской эпопеи, приберегал впрок, не шел на ее штурм с моими малыми силами. Поднакоплю, мол, литературного опыта, а тогда уж…

Но вместо этого написал сугубо невоенный роман «Вишневый омут», приведя в некоторое недоумение моих военных читателей. Явившаяся сразу же вслед за «Вишневым омутом» повесть «Хлеб — имя существительное» могла привести тех же читателей к окончательному выводу: оставил военную тему, более к ней, пожалуй, не вернется. К тому же выводу готовы были прийти и критики — то в одной, то в другой статье имя мое поминалось под рубрикой «крестьянский».

Между тем именно теперь-то, как мне кажется, я вновь возвращаюсь на круги своя, то есть в ряды военных литераторов. Командир минометной роты и секретарь комсомольского бюро полка во время Сталинградской битвы, я, разумеется, понимаю, что моего личного опыта слишком мало для осмысления этого величайшего события в истории наших народов да и всего человечества. Потому-то несколько лет ушло на откровенную штудировку бесконечного числа мемуаров — наших и иностранных. Замечу при этом не без горечи, что последних написано гораздо больше. Особенно активны в этом отношении генералы гитлеровского вермахта — они выпускают том за томом, будто вышли из войны победителями…

Помимо чтения мемуаров, пришлось основательно встряхнуть собственную память и порыться в своих архивах. Совсем недавно отыскал фронтовые блокноты, вчитывался в торопливые записи. Записи в блокноте, естественно, короткие. Немногое могли бы рассказать они стороннему человеку, которому вздумалось бы полистать блокнот. Но для автора — очень многое. Ведь эти впопыхах брошенные два-три слова и есть тот самый толчок, который застав

ляет бешено работать вашу память и воскрешать тот или иной эпизод в полном и неповторимом объеме.

Так — совершенно для меня неожиданно — по дороге к роману о Сталинградском сражении родилась еще одна военная книга «Автобиография моего блокнота».

Но это, выражаясь языком военных, лишь на дальних — не на ближних, а именно на дальних — подступах к главному, думается мне, произведению моей жизни — роману о битве на Волге. Я не могу дать читателям гарантию, что напишу эту книгу скоро, еще меньше я уверен в том, что прежде того не появлюсь пред ними с каким-то другим произведением, — всякое может случиться. Роман же о Сталинградской битве — это мой роман. И я должен его написать.

А вот теперь попытаюсь, как могу, ответить на вопрос: что заставляет меня спустя столько лет после нашей победы возвращаться к военной теме? Для этого мне придется, хотя бы на короткое время, углубиться в недалекую историю.

«Теперь не надо бояться человека с ружьем».

Слова эти были услышаны Лениным в ту пору, когда, может быть, каждый пятый из его соотечественников держал в своих руках оружие. Что же произошло? Отчего перестал быть страшным человек с ружьем?

Он стал солдатом революции, верным стражем интересов народных. Была восстановлена попранная справедливость: армия стала служить классам, откуда она всегда черпала свои силы. Вчерашний крестьянин или рабочий, одетый в солдатскую форму, уже не стреляет в себе подобных, в своих отцов и братьев, а идет с ними в одном боевом строю.

За нашим праздничным столом, на всех наших юбилейных торжествах человеку с ружьем принадлежит почетное место. На его долю выпало, пожалуй, самое трудное счастье: защитить, отстоять завоевания социалистической революции. Нелегкая, но завидная доля! Рожденная бурей революции, молодая Красная Армия вступила в смертельную схватку с неисчислимыми полчищами интервентов и белогвардейцев. И свершилось чудо: молодая, неопытная, недостаточно вооруженная Красная Армия победила. И до чего ж похожа она была на сказочного богатыря, который, родившись, рос не по дням, а по часам, а потом сокрушил недругов своих!..

А генералы и офицеры вражеских армий, вышколенные и вымуштрованные в академиях, кадетских корпусах и юнкерских училищах, никак не могли понять, что же это такое происходит, отчего это их так жестоко колошматит уральский крестьянин Чапаев, двадцатилетний киевский медик Щорс, простой кубанский казак Кочубей, такой же простой, но только уже с Дона, казак Буденный, луганский слесарь Ворошилов и мастеровой Пархоменко, которым военные академии и во сне-то не снились? Их было немного, белых генералов, понимавших обстановку и предостерегавших своих не в меру самонадеянных сподвижников:

— Чапаев — опасный враг!

Но и эти, более трезвые головы едва ли до конца понимали, что Чапаев не просто опасный, но смертельно опасный для них враг, потому что он нес в своем сердце пламень разгневанного многомиллионного народа, взявшего власть в свои руки и решившего удержать эту власть во что бы то ни стало. Для этого народ вложил в Чапаевых, Щорсов, Буденных всю свою мудрость, всю свою сметливость, всю свою волю; и это в руках партии, самой справедливой и бесстрашной партии на земле, оказалось такой силой, перед которой рушились все вражеские твердыни, перед которой оказалась бессильной военная наука белых генералов и интервентов.

С той поры человек с ружьем — воин нашей славной Советской Армии — стал самым любимым в народе человеком.

Герои революции и герои гражданской войны, имевшие реальные имена и совершившие вполне реальные подвиги, через какое-нибудь десятилетие, а то и того меньше, как бы обретали новую жизнь, становясь главными героями произведений.

И вот в этом-то новом качестве Чапаеву, Фрунзе, Пархоменко, Щорсу, Кочубею и многим, многим другим рыцарям Октября суждено было совершить еще один, не менее великий подвиг — породить миллионы себе подобных. Тех, кто бросал горящий самолет на вражескую колонну, кто закрывал своим телом амбразуру неприятельского дота, тех, кто молчал под пытками фашистских палачей, тех, кто ходил вместе с мудрым Ковпаком партизанскими тропами, тех, кто под ливнем пуль и осколков насмерть стоял у волжской твердыни, кто принес освобождение миллионам братьев на Западе и Востоке, тех, наконец, кто водрузил знамя Победы над рейхстагом.

Получилась некая цепная реакция: герои в жизни и борьбе становились героями романов, повестей, поэм и кинофильмов, а со страниц книг и с экранов вновь возвращались в гущу народной жизни великими побудителями героических дел. Так, героизм юных краснодонцев, сам по себе беспримерный, стал еще более величественным и прекрасным оттого, что о нём рассказал большой писатель. Алексей Маресьев, ныне здравствующий, стал Алексеем Мересьевым в «Повести о настоящем человеке», то есть героем уже литературным, — разве он не увеличил в десятки раз своего динамического воздействия на быстро воспламеняющиеся юные сердца?!

Припоминаю…

Осень 1943 года. Ночь. Сизая рябь Днепра. Неумолчный клекот пулеметов. Взрывы мин и снарядов. Султаны брызг, встающие то там, то тут над широкой рекой. А они плывут, усатые и безусые безвестные герои. Плывут туда, где правый берег, откуда их поливают свинцом. Прислушайтесь, не почудилось ли вам: то в одном, то в другом месте — сквозь стиснутые зубы:

— Врешь, не возьмешь…

Постой, где же ты слышал такие слова? Ведь слышал же где-то? И вот память воскрешает перед взором твоим картину, а у нее, у памяти, долгая и цепкая жизнь: раненый Чапаев, рассекая одной рукой холодные, свинцовые волны Урала, кричит целящемуся в него белогвардейцу:

— Врешь, не возьмешь Чапаева!..

Каким жарким пламенем охватывались сердца юношей и подростков, когда видели они на экране этот эпизод! Кто знает, может быть, среди них сидел тогда и круглолицый, большеглазый мальчишка, который впоследствии стал Александром Матросовым…

Или — еще.

Небольшое сибирское селеньице. Пустынно: все на поле. Только возле одной избушки бегает, широко разбросав руки, худенький белобрысый и кудлатый мальчонка. Губами он пытается воспроизвести звук мотора, руками все время балансирует, глазенки горят…

— Ты кто?

— Я трижды Покрышкин! — бойко отвечает мальчишка, сделав вокруг нас крутой вираж.

Он, очевидно, хотел сказать «трижды Герой Советского Союза», но впопыхах запутался, а может, в его словах был заключен какой-то другой смысл, кто знает…

В другом месте вы увидите, как такие же вот мальчишки яростно атакуют какую-нибудь старую погребицу. Спросите их, и они вам скажут, что это вовсе не погребица, а неприятельский дот. Разве вы не слышите, как там стрекочет трещотка, то бишь пулемет?.. И тут вы непременно обнаружите нового Матросова, подползающего к темному зеву погреба, то есть к амбразуре.

А ведь о Матросове и Покрышкине ребята, родившиеся уже спустя много лет после войны, узнали только из книг.

Вот, если хотите, мой ответ на вопросы журнала.

Хотелось, однако, еще поделиться одной тревогой, которая поселилась во мне при чтении некоторых военных произведений, созданных в самое последнее время. Книги эти отмечены талантом их авторов, отличаются известной смелостью и даже новизной в изображении военных лет. Но, сгущая определенного цвета краски до крайней степени, не утрачивает ли такого рода литература героическое начало?

Александр Фадеев в своем «Разгроме», как известно, не убоялся трагедийного решения, рядом с Левинсоном он вывел и Мечика. Но главным героем романа он сделал первого, а не второго.

Худо будет, исторически несправедливо, ежели Мечики отодвинут в задние ряды Левинсонов, — говоря применительно к минувшей войне: ежели Александра Матросова или Олега Кошевого — заслонят своими зыбкими, мечущимися тенями некие рефлектирующие, во всем сомневающиеся людишки, из которых в конечном счете генерал-предатель Власов формировал свое презренное войско.

Признаюсь в заключение, что это, последнее, обстоятельство — одна из причин, побудившая меня сызнова возвратиться к теме минувшей войны.

АНАТОЛИЙ АНАНЬЕВ

Я помню, как первый воинский эшелон из нашего города отправлялся на фронт, как по улице, по булыжной мостовой, двигались серые колонны солдат, как поблескивали трехгранные штыки в лучах спускавшегося за водокачку солнца, и поблескивали каски, и в такт шагам гремела песня, которая и теперь вызывает во мне особое и неповторимое чувство: «Пусть ярость благородная…» И мы, мальчишки, обступив колонну, шагали рядом с солдатами. И тогда впервые в наших детских сердцах родилось то великое чувство, о котором можно говорить лишь с гордостью, — чувство Родины, осознание ее силы, ее истории; проще говоря, ощущение, что ты — как звено в цепи: за тобой прошлое, а впереди тебя будущее; прошлое было героическим, и настоящее должно быть героическим, чтобы им гордились поколения… Я видел и этот первый уходивший на фронт эшелон, и первый состав с эвакуированными, прибывший к нам на станцию уже глубокой осенью, когда по той самой булыжной мостовой уже мела колючая поземка, на окнах намерзали узоры, а у хлебных ларьков почти с полуночи выстраивались хлебные очереди, и мы, мальчишки, стояли в этих очередях, а потом бежали в школу и чертили на классных досках, как стратеги, — каждый из нас немного Наполеон, особенно в детстве, — грандиозные планы разгрома фашистских полчищ.

Потом был день, когда мы перешагнули порог военкомата, был день, когда впервые легла на плечи серая солдатская шинель, и тяжесть винтовки и автомата, и тяжесть солдатского вещевого мешка и пулеметных дисков, — все это было, и события надвигались с такой быстротой, и впечатления наслаивались одно на другое с такой стремительностью, что, казалось, невозможно было ничего запомнить.

Но вот прошли годы, и события те так свежи в памяти, что иногда кажется, что все это происходило вчера: и повестка из военкомата, и первая учебная атака на полигоне, и первый учебный окоп, и окоп, развороченный только что прошедшим немецким танком, и ты в окопе, прижавшийся к стенке и стискивающий связку гранат, и запах тола и крови, и первый убитый на твоих глазах, и вид первой братской могилы, и дальше, дальше, дальше по путям войны. Мне иногда кажется, что после войны земля была перевязана траурной лентой — столько человеческих жертв! А рвы, заполненные людскими телами! В Белоруссии я видел раскопанные такие рвы и не могу забыть этого.

И все же, хотя мне довелось повидать многое и быть участником двух крупных битв — на Курской дуге и под озером Балатон, — представление о войне, в общем-то, было ограниченным, как у каждого, кто шагал в цепи наступающей роты. Сто метров направо, сто — налево, двести — триста метров вперед, и эта узкая полоса через всю войну, от Волги до Берлина. В какой-то мере первая моя повесть о войне и была такой полосой, в ней описывались и подвиги, и трагические эпизоды — все то, что я видел своими глазами и пережил.

Но теперь писать о войне с позиций взводного или ротного командира невозможно, вернее, недостаточно. Хочется взглянуть на события тех лет уже не из глазной прорези танка и даже не через стереотрубу с полкового командного пункта, а выбрать такую точку, с которой можно было бы охватить более широкую панораму событий. Мне кажется, именно в этом направлении работают сейчас писатели, пишущие на военную тему. В романе «Танки идут ромбом» я как раз и пытался найти такую точку, создать впечатление одновременности самых разных событий, происходящих на разных участках и даже на разных континентах земли в один день, в одно и то же время.

Но одна сторона-описание событий, стратегических и тактических передвижений армий и корпусов, другая — человек на войне. Это должно быть главным. Русская литература, кстати, имеет замечательные образцы такой военной прозы. «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, на мой взгляд, до сих пор остаются непревзойденными. Не можем мы не опираться и на драгоценный опыт Шолохова.

Сейчас много говорят о философском осмыслении войны, как о чем-то новом; но только философское осмысление и может приблизить роман или повесть на эту уже историческую тему к сегодняшнему дню, к нашей действительности и многое объяснить в ней. Всякое событие, впрочем, требует философского осмысления, если серьезно подходить к его описанию.

Через несколько лет думаю снова вернуться к военной теме. Дело в том, что о войне мы знаем до обидного мало; мы знаем, так сказать, ее вехи, основные сражения; не случайно теперь, спустя двадцать лет, раскрываются все новые и новые подробности о героических подвигах советских людей, и мы узнаем имена новых героев. Еще менее мы знаем о том периоде войны, когда нашим армиям приходилось отступать, я уже не говорю о предвоенном годе и о жизни сел и городов в то суровое время. Очевидно, темой моего нового романа и будут именно эти трагические и потому вдвойне героические страницы нашей истории.

г. Алма-Ата

ГРИГОРИЙ БАКЛАНОВ

1 — 2. Вы спрашиваете, что заставляет спустя столько лет после окончания Великой Отечественной войны вновь и вновь возвращаться к военным годам? Я подчеркнул слова «столько лет» потому, что не считаю, что прошло, действительно, достаточное количество лет, чтобы могло быть создано произведение, вобравшее в себя не отдельные, пусть даже весьма важные, частности, а картину мира того времени целиком. В подтверждение не буду ссылаться на «Войну и мир», которую Толстой писал через полвека после войны 12-го года, — такие ссылки, такие сравнения, хотя и хлестки сами по себе, но, создавая видимость объяснения, не объясняют на самом деле ничего. Окинем самым беглым взглядом прошедшие годы. До 1953 года трудно вообще говорить о самостоятельном осмыслении войны писателями или историками. Все, что полагалось знать людям на этот счет, было кратко сформулировано и заучивалось. «Временно действующие факторы… Постоянно действующие факторы… Заманивание противника в глубь территории…» И тому подобное. Думать иначе, об иных причинах было не так просто, а писать еще труднее.

Это не значит, что в те годы не было создано в литературе о войне значительных произведений. Были созданы «Василий Теркин», «В окопах Сталинграда», был создан еще ряд книг, выдержавших испытание временем, оставшихся и по сей день непревзойденными. Но я бы сказал, что это были в определенном смысле «незапланированные» книги. Планировалось нечто более масштабное и величественное, такое, как «Сталинградская битва», «Падение Берлина».

Ведь и мемуарная литература начала развиваться у нас совсем недавно, тоже после XX съезда КПСС. Книг издано числом порядочно, среди них есть уже весьма и весьма любопытные, однако многие книги свидетельствуют пока о робости авторов перед чистым листом бумаги, на котором собственноручно предстоит написать о том, что долгое время предназначалось, так сказать, для служебного пользования.

Все это я говорю, чтоб подчеркнуть: в целом лет прошло порядочно, если люди, родившиеся после войны, сегодня уже становятся отцами семейств, но благоприятные условия и возможности для осмысления прошлого стали возникать сравнительно недавно. Еще и сейчас закрыт доступ ко многим документам, а ведь труд писателя, ставящего своей целью рассказать о времени, это в какой-то своей части непременно труд исследователя, исследователя экономических и общественных условий, формировавших характеры и отношения, вторгавшихся даже в интимную жизнь людей, исследователя характеров, сформированных временем и формировавших время. Мы только-только начинаем многое узнавать и понимать, начинаем по-иному смотреть на вещи. Но еще мало кому дано оторваться от притяжения отдельных фактов и событий, подняться над ними и увидеть картину целиком. Вернее, я даже не знаю сегодня такого писателя, кому бы эта попытка была под силу. А между тем создалось и бытует прочное убеждение, что все уже о войне давно рассказано. Создалась опасная иллюзия, что всем все давно известно.

Великая Отечественная война, как и вся вторая мировая война, не была чем-то отъединенным, локальным в жизни стран и народов. И характер их, и поражения, и победы во многом определялись предшествующей историей.

Послевоенное время — это не чистая страница, на которой предстояло написать все заново, с красной строки и с заглавной буквы, вне связи с прошлым. Молодые люди, после войны родившиеся и выросшие, изучавшие то время по учебникам, могут полагать, что война — историческое прошлое. А она между тем живет даже в их физическом облике. В их росте, если говорить не об отдельном Пете или Жене, а о среднем росте молодых людей, родившихся в таком-то, в таком-то, в таком-то году.

Война, как известно, изменила карту земного шара, и начатые ею процессы продолжаются и сегодня. Можем ли мы думать, что все это не оставляет отпечатка на сегодняшнем сознании людей? Конечно, то, что происходит сегодня, это — современность. Но она соотносится с прошлым, как устье с истоком реки. Единая жизнь, как река, течет в берегах, и на нее невозможно нанести деления. Если же мы попытаемся установить более прочные разграничительные сооружения, некий род плотин, делящих реку на части, то увидим сразу же, как начинает мелеть и пересыхать все то, что ниже по течению.

Я не представляю себе серьезного произведения о дне сегодняшнем, которое бы не питалось пониманием нашей предшествующей жизни. Нельзя писать сегодня произведение о войне, которое не войдет как нечто необходимое в наше общественное сознание. По-моему, важна не столько тема сама по себе, а взгляд на тему, который может быть современным или несовременным: он либо отражает наши сегодняшние представления, сегодняшний уровень знаний, либо он отражает те представления, до которых определенной части общества предстоит еще подняться, либо он отражает представления о мире вчерашние, уже пройденные и отброшенные обществом.

3 — 4. Личный опыт, знание предмета «на ощупь», возможность привести себя в такое состояние, когда перед глазами живо возникают картины прошлого с их ушедшими навсегда подробностями, с запахами и звуками двадцатилетней давности, — все это писателю абсолютно необходимо. Потому что литература воссоздает жизнь во плоти и крови.

Для того чтобы осмыслить минувшую войну, не обязательно быть участником ее или даже современником. Но я не представляю себе литератора, который бы сейчас стал писать о войне, не будучи в прошлом ее участником. Война относится к тому разряду человеческого опыта, который каждый должен добывать сам. И потому опыт этот бесценен. Имея его, можно уже наслаивать на него чужой опыт, силой воображения ставить своих героев на чье-то место, предоставить им возможность действовать в определенных обстоятельствах.

Лев Толстой, чьи традиции мне ближе всего, этим опытом обладал.

5. О дальнейших планах работы над военной темой ничего определенного сказать пока не могу. Я недавно закончил роман «Июль 41 года», задумана мною еще одна вещь о войне, но если напишу ее, то не сейчас, а позже. Сейчас я пишу о мирных наших днях, в которых война и ее последствия будут присутствовать в той мере, в какой они являются составной частью биографии каждого из нас.

АЛЕКСАНДР БЕК

1. Дело в том, что книга «Волоколамское шоссе» была задумана с самого начала, то есть еще в 1942 году, когда я принялся за нее, как цикл из четырех повестей.

Представляя себе тогда в воображении книгу в целом, я считал главнейшей, самой важной для моего замысла последнюю, завершающую повесть. Дни второго немецкого наступления на Москву, рождение, кристаллизация новой нашей тактики, бои панфиловцев, отмеченные историей войны как особо характерные, в своем роде классические, — вот о чем в ней, четвертой повести, я хотел рассказать.

Эти же дни были последними в жизни генерала Ивана Васильевича Панфилова. Случилось так, что они стали для него вершиной, высшим проявлением творчества, столь неотъемлемого от всего нашего советского времени. Тогда же совершил свой подвиг, преступая во имя долга букву приказа, и другой герой книги — командир батальона Баурджан Момыш-Улы, — кстати замечу, в моем авторском восприятии собирательный образ; таким он становился под пером, хотя и носил имя реального героя войны.

Давно рисовалась мне эта завершающая повесть и так же, как и ей предшествующая — третья, — долго оставалась ненаписанной. «Волоколамское шоссе» в составе двух первых повестей, которые были для меня лишь подступами к теме, обрело самостоятельное существование, получило признание читателей и в переводах обошло, кажется, все континенты. Для меня высокая награда и честь то, что книгу взяли на вооружение молодые революционные армии социалистических стран.

Однако своего замысла я не оставлял и время от времени возвращался к «Волоколамскому шоссе», набрасывал главу за главой, перечеркивал, писал сызнова. Потом опять эту работу откладывал. Почему? Тому было несколько причин. Укажу здесь на одну. Лишь после того, как культ личности был развенчан партией, остался в прошлом, открылась возможность с чистой совестью, с облегченной душой вернуться к «Волоколамскому шоссе», к теме Великой Отечественной войны, к теме, которая всем нам так дорога.

«Мир хочет знать, кто мы такие. Восток и Запад спрашивают: кто ты такой, советский человек?» Прошу извинения за выдержку из собственной книги. Именно на этот вопрос мне хотелось ответить всеми четырьмя повестями «Волоколамского шоссе». Первые две с этой точки зрения меня не вполне удовлетворяли.

Тут пролегает и связь с современностью. «Кто ты, советский человек?» Мир и ныне хочет это знать.

2. Меня как писателя всегда притягивали, волновали люди творчества, творческой страсти. Таких людей я постоянно встречал и на войне. Они — мои герои.
3. В свое время, в далекой молодости, мне довелось быть участником гражданской войны — сначала рядовым красноармейцем, затем политработником. Несомненно, даже и этот давний армейский опыт как-то сказался в моей военной прозе.

Хочется отметить, что теперь, когда поневоле принадлежишь уже к старшему поколению, мне выпало счастье как бы возвратиться в годы молодости, принять участие в рождении большого документального фильма «Страницы бессмертия», повествующего о незабвенных временах гражданской войны.

Давно я чувствовал себя в долгу у этой темы. Ныне, хоть отчасти, его исполнил. Отношусь с любовью к этому кинопроизведению; главная заслуга его создания принадлежит талантливому режиссеру Илье Копалину.

4. Разумеется, вряд ли с чем сравнимо могучее обаяние романа «Война и мир». Впечатления от этого полотна неизгладимы. Глубоко затронули меня и книги о войне Хемингуэя. Однако мотив творчества на войне все же вне этих традиций. А именно он, этот мотив, как я уже сказал, особенно мне близок. Он из действительности входит в наши книги.
5. В настоящее время я тружусь над циклом, в который войдут три связанные между собой вещи. Там идет речь о советских металлургах. Первая книга закончена. Остальные в работе.

Вместе с тем исподволь готовлю автобиографического характера книгу о моем писательском пути. В частности, привожу в порядок, подготовляю для печати свои дневники, а также и некоторые письма, относящиеся к поре Отечественной войны.

В дальнейшем предполагаю взяться за роман, который тоже в разное время то набрасывал, то отодвигал, где отваживаюсь вывести в качестве одного из персонажей Владимира Ильича Ленина — самого любимого моего героя, о котором, к сожалению, пока очень-очень мало написал. Действие романа охватывает и годы гражданской войны, ряд глав будут фронтовыми. Мечтаю дать эту книгу к 100-летию со дня рождения Ильича.

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ

1. На первый вопрос мне хочется ответить односложно: война. Ее угроза. Необходимость ее предотвратить.
2. Чтоб человек всегда оставался человеком. Тема войны, как и тема любви, вечна.
3. Без опыта прошедшей войны я не мыслю себя и даже думаю, что без этого опыта я теперь не смогла бы писать.
4. Для меня самая дорогая традиция: Лев Толстой и его отношение к войне.
5. Я работаю над второй книгой «Дневных звезд», в которой пытаюсь рассказать о днях, предшествовавших войне. Эти дни я провела в заключении. С участниками гражданской войны я готовилась психологически к войне с фашизмом, понимая ее неизбежность. Уже тогда мы знали, что нам придется находиться на передовой линии в борьбе с гитлеризмом.

г. Ленинград

ГЕОРГИЙ БЕРЕЗКО

Позвольте мне, отвечая на анкету, начать со второго вопроса, мне будет легче в такой последовательности ответить и на первый вопрос, и на остальные.

Итак, какие аспекты военной темы особенно волнуют меня? Конечно, человек — человек на войне. И если «литература — это человековедение», то, видимо, нигде литератор (да и не только литератор) не узнает так много о человеке, как на войне. По крайней мере так произошло со мной.

В испытаниях войны — а им нет равных — люди лучше видны, и то, что часто бывает скрыто в их душах даже для них самих, обнаруживается с предельной отчетливостью. Люди в беде — а нет беды горшей, чем война, — ведут себя по-разному, становясь похожими в одном: они делаются гораздо искреннее, гораздо «открытее» — они плачут или проклинают, борются, идут навстречу опасности или ищут спасения. Но от войны, когда она уже грянет, не может уйти никто, — так или иначе в ней участвуют все. И человек — советский человек — в испытаниях Великой Отечественной войны открылся в такой неумирающей красоте душевной доблести, терпения, стойкости, которая никогда не перестанет потрясать.

Да, конечно, мы помним и другое: в иных душах обнаруживались (порою, быть может, неожиданно для самих обладателей этих душ) трусость, злоба, себялюбие, превращавшие людей в изменников и дезертиров. Люди, как известно, не рождаются героями, но они также, как видно, не рождаются негодяями.

Мы помним и тяжелейшие первые месяцы войны, и долгие, горькие дороги нашего отступления к Москве, и страх, сковывавший сердца при первом крике: «отрезали!», «окружили!». Но тем более драгоценным представляется мне подвиг человека, не хотевшего войны, но обернувшегося в самый тяжкий час навстречу опасности, встретившего опасность с мужеством, удивившим мир.

В сущности, я сделался литератором на войне: я стал писать из внутренней потребности поведать об этом чуде человеческого, душевного преображения. Ничего более необыкновенного я не знаю… Я видел политруков — людей самых мирных профессий;

1. Матвей Абрамович Крючкин — бессменный заместитель председателя Комиссии по военно-художественной литературе Союза писателей СССР.[↩]